Дана Арнаутова
Грани безумия. Том 2

– Слова, слова! – нетерпеливо перебил Грегор. – Если вы решили в чем-то признаться, говорите уже!

– Признаться? – Человек, которого Грегор даже про себя не мог и не хотел назвать отцом, вдруг искривил рот в удивительно узнаваемой фамильной усмешке, которую Грегор видел на множестве портретов и вживую – у деда. А вот у самого лорда Аларика – никогда. – Я обещал вам правду, а не признания. Правда такова: ваша мать и моя сестра принудила меня к этой связи некромантским приворотом. До этого я любил ее как сестру. Исключительно как сестру, извольте это понять и запомнить. После – возненавидел. А кто бы поступил иначе на моем месте? Когда лорд Стефан узнал о ее поступке, он снял с меня приворот, но заявил, что истинный Бастельеро мог бы сопротивляться и получше, а значит, я не менее виновен. Очень удобно – обвинить жертву вместе с преступником, не так ли? Это ведь баран виноват, что волк его задрал, нужно было получше точить рога и копыта.

В его голосе слышалась такая злая и не прикрытая больше спокойствием горечь, что Грегор едва не поверил сказанному. А потом опомнился. Приворот? Некромантский?! На собственного брата?! Его мать не могла такое сотворить! Просто не могла – и все тут. А значит, этот человек лжет. Подло и грязно лжет, пытаясь через много лет заслуженного презрения со стороны Грегора обелить себя.

– Тогда почему вы дали мне имя в ее честь? – со злой насмешкой бросил Грегор, подумав, что лорд Аларик либо не в себе, если забыл о такой важной детали, напрочь разрушившей весь его рассказ, либо… либо попросту недалекий лжец, в чем, следует отдать ему должное, Грегор его прежде не подозревал.

– Имя вам дал ваш дед, – ответил Аларик с чудовищным спокойствием. – О причинах вы можете спросить сами, если решитесь потревожить его прах. Полагаю, после этой неприятной истории он возненавидел нас всех: вашу мать – за использование запрещенного заклинания, меня – за позорную слабость и, как он изволил выразиться, недостаток воли. Мою дорогую Аделин за то, что она вмешалась, не закрыв глаза на этот позор, который, как надеялся лорд Стефан, мог бы прекратиться сам по себе… И, разумеется, себя – за то, что не заметил всего этого. Он дал вам имя Валериус, чтобы мы не забыли… Чтобы всегда, всю жизнь, глядя на вас, мучились виной и раскаянием. Разумеется, о том, что вы не заслужили носить имя этой твари одним из родовых имен, он даже не думал. Или посчитал это такой же незначительной мелочью, как наши с Аделин чувства. Призовите вашего деда, милорд, спросите его – солгал ли я! И если он не подтвердит мои слова, клянусь, я в тот же день удалюсь в поместье и не покину его до самой смерти!

– Вы… – Грегор рванул воротник, мельком удивившись, какой же тот невыносимо тесный. – Вы лжете. Вы не можете не лгать! – сорвался он на крик. – Дед никогда не поступил бы так со мной! И с вами, если вы ни в чем не были виноваты! Он был воплощением справедливости! Да, не милосердия, но справедливости – точно!

– С вами, – устало бросил Аларик и тоже расстегнул одну пуговицу на вороте домашнего камзола. – Потому что вы были единственным живым существом, которое он любил. Вы сменили в его сердце обожаемую Валери, потому что она его разочаровала, ну а мне, профану, его любви и раньше не слишком полагалось. А уж после того, как он обвинил меня в семейном позоре, отнял даже те крохи внимания, что причитались мне как наследнику рода. Вы помните, как он ждал вашего двенадцатилетия? Страстно, мучительно, алчно жаждая, чтобы вы оказались магом. И лучше всего – некромантом, разумеется! И вы его не разочаровали. Клянусь Благими, мне было все равно, профан вы или маг. Я всегда считал вас прежде всего сыном. И даже когда вы убили Аделин, я смог бы это простить… Хотя бы понять – я все-таки вырос в семье магов и знаю, что такое выплеск! У Валери они бывали так часто, что слуги научились прятаться при одном ее гневном взгляде, а уж сколько она убила мелких животных и птиц… Да, видят Благие, я постарался простить. Если бы вы поняли, что сотворили! Если бы раскаялись в том, что убили невинную женщину! Вся ее вина была в том, что она не вынесла боли от смерти дочерей и сорвалась на вас, ребенке, которого любила всем сердцем, которому заменила мать. Всего однажды! И этого было достаточно, чтобы вы ее выбросили из души и памяти. А ваш дед… Он это поддержал. Не ужаснулся тому, что его внук начинает путь мага с убийства, не объяснил вам, какой кошмар вы сотворили. Нет, он лишь сказал… Вы помните, что он вам сказал?

– Что я… должен лучше себя контролировать, – с трудом проговорил Грегор. – Но он же был прав. Ей не следовало этого говорить…

– Не следовало?! – рявкнул Аларик, перегибаясь к нему через стол и глядя в упор. – Она потеряла трех дочерей! Трижды она носила дитя, рожала его в муках, любила и растила, а потом смотрела, как ее ребенок угасает у нее на глазах! Вы способны понять, что это такое?! А если бы ваша жена, не дай Благие, потеряла троих ваших детей одного за другим?! Что бы вы сделали с тем, кто ее проклял? И что бы вы сделали с сыном этого убийцы?!

На Грегора словно опустилась темная пелена, не давая вздохнуть. Он смотрел в искаженное гневом лицо отца, в яростные синие глаза, так похожие на его собственные, но видел глаза мачехи, когда она рыдала и кричала, рыдала и кричала… Он же просто хотел, чтобы она замолчала! Чтобы не произносила всех этих ужасных слов! Но он никогда, никогда, никогда не думал о том, каково ей было. Да, ее дочери умирали, но дед однажды сказал, что так бывает. Если тело женщины слишком слабое и не может выносить здоровых крепких детей. «Этот брак был ошибкой», – сказал дед, но после добавил, чтобы Грегор никогда не говорил этого ни мачехе, ни кому-либо еще. И Грегор восхитился его великодушием…

– Видят Всеблагие, все эти годы я хранил ваш покой, – сухо бросил лорд Аларик, садясь обратно в кресло. – И это было ошибкой. Знай вы с самого начала, как все случилось, возможно, выросли бы другим человеком. Не склонным доверять каждому слову лорда Стефана, как личному слову всех Благих разом. Ваш дед не желал отдавать дочь в Академию отнюдь не из-за слабости ее здоровья. Он, видите ли, считал, что в Академии ее непременно совратят, ведь девицы учатся там наравне с юношами! А он желал оградить Валери от всех, кем она могла бы увлечься. Лорд Стефан считал, что девица может быть достойной женой и матерью, только если в ее сердце нет места ни для кого, кроме собственного мужа. Весьма забавно, – добавил он тоном, явственно говорящим, что ничего забавного в своих словах не видит, – что сам Стефан женился на девушке, отнюдь не желавшей этого брака. Эдаланы вели переговоры о помолвке дочери с наследником старшей ветви Вольдерингов, но когда руки девушки попросил сам Стефан Бастельеро… Пойти против семьи матушка, к несчастью, не решилась, вышла замуж и была безупречно верна супругу, как вы понимаете. Вот только любви, которой требовал от нее ваш дед, она так и не смогла дать, и очень скоро Стефан разочаровался в этом браке. Сначала он возненавидел молодого Вольдеринга, укравшего его счастье, затем жену, не давшую ему ни любви, ни сына-мага. Рождение Валери подточило здоровье матушки, и она угасла через неделю после родов. Возможно, если бы к ней вызвали целителей… Впрочем, теперь это неважно. Через несколько лет после смерти матушки были убиты Вольдеринги. Все, включая детей. Виновного так и не смогли найти, но я этому нисколько не удивлен. Все-таки лорд Стефан был сильнейшим некромантом своего поколения. А я хорошо помню ночь, когда это случилось. Ваш дед вернулся под утро, заперся у себя в кабинете – вот этом самом, где мы сейчас сидим, и не выходил из него до полудня. А когда ему сообщили об этом убийстве, сказал, что не все достойны жизни.

Он помолчал, а Грегор, едва дыша от нахлынувшего ужаса, попытался понять, могло ли это быть правдой? Дед о Вольдерингах никогда не говорил, только однажды обронил, что не стал бы ставить им защиту особняка ни за плату, ни за услуги, ни даже попроси его об этом сама Претемнейшая… Так могло ли это быть правдой?! Мог ли он обагрить руки кровью целой семьи?! Не только мужчин, но и женщин, и детей?! Всего лишь потому, что один из Вольдерингов заглядывался на его жену и вызвал ответное чувство в ней? Даже не за измену?!

«А что бы сделал я сам с тем, кто захочет украсть у меня Айлин? – спросил он себя и тут же ответил: – Это другое! Она меня любит! И я обязан защитить нашу любовь, это право и обязанность мужчины! И если какому-то глупцу или мерзавцу не хватит соображения это понять… Сам виноват! Но я бы не стал трогать никого невиновного… Хотя если деду кто-то помешал… И я не знаю всех обстоятельств, как я могу верить в его преступление? Как могу его судить?! Претемнейшая, помоги мне не сойти с ума от всего этого!»

А лорд Аларик мерно и безжалостно продолжал:

– Ваш дед поклялся, что Валери не повторит судьбу матери. Как видите, клятву он сдержал. Валери была совершенно лишена общества мужчин, если не считать семьи и слуг. Для занятий ей приглашали метресс из Академии, разве что танцы преподавал мужчина, но на этих уроках всегда присутствовал я, ведь ей нужен был партнер. Полная добродетель, вы понимаете? Ей позволялось приглашать подруг, но никаких выездов за пределы особняка даже со мной. Стефан же был слишком занят, чтобы ее сопровождать, а компаньонкам не доверял и оказался прав. Иных запретов, кроме абсолютного целомудрия, для Валери не существовало, и любое ее желание выполнялось в кратчайшие сроки. Очень опасно для некромантов, не так ли?

Он помолчал, глядя на онемевшего Грегора со странным сожалением.

– Валери привыкла получать все, что пожелает, – снова заговорил лорд Аларик через несколько мгновений. – И, как всех Бастельеро, ее переполняли страсти. Пожелав мужского внимания, она не стала ждать замужества, тем более что лорд Стефан был намерен выдать ее не менее чем за принца Арлезы или Фраганы, а такие союзы требуют долгой подготовки. Мужчин, кроме брата и отца, в ее окружении по-прежнему не было, а ни один из нас не взглянул бы на нее так, как ей того хотелось. Но к услугам Валери всегда имелась магия, и если лорд Стефан, обожаемый ею просто болезненно, был куда более сильным магом, то меня Благие, к несчастью, не одарили. Валери применила заклятие «Медовая сеть»… судя по вашему лицу, вам знакомо это название? Тогда, полагаю, вы знаете, что оно делает с рассудком жертвы?

Грегор ошеломленно кивнул. И некстати вспомнил, что за применение этого заклятия адептов-простолюдинов отчисляют с выжиганием дара, а дворян наказывают с максимальной суровостью. Если ловят, конечно. Такая подлая и мерзкая дрянь эта «Сеть»…

– Я… – с трудом выдавил он через онемевшие, как от боли, губы. – Я не понимаю… Почему он обвинил вас?.. Хотя вы же сказали… Допустим, это правда… Понятно, почему он запер мою мать в поместье… Почему любил меня и воспитывал сам – тоже понятно. Но почему не рассказал мне об этом?! Почему позволил все эти годы думать, что я… что вы…

– Потому что он хотел вас себе, – с убийственной прямотой ответил Аларик. – В полную собственность. А вы думаете, от кого Валери унаследовала мысль, что ее желание – единственное, что имеет значение? Мне было сказано, что, если я намерен прожить долгую безопасную жизнь, я должен удалиться в поместье и молчать обо всем, что произошло. Ради вашей же пользы, чтобы не сломить вас этим знанием. Что вы будете считать меня подлецом, а свою мать – несчастной жертвой, но это необходимая цена за ваше спокойствие и правильное воспитание. Узнай вы, что в вашей беде виновата мать-некромантка, можете «возненавидеть благородное искусство некромантии», – проговорил он таким знакомым тоном, что Грегор вмиг узнал интонации деда. – А это уменьшит ваши силы и доверие к магии.

– И вы… согласились, – хрипло уточнил Грегор.

– Полагаете, у меня был выбор? – Аларик иронично приподнял бровь. – Я обязан был повиноваться главе рода, а он взял с меня слово, что я буду молчать. И к вашему воспитанию он меня попросту не подпустил. В собственном доме я был менее желанным гостем, чем Люциус, этот подлец и скотина! Лорд Стефан отослал меня в поместье и приказал не выезжать оттуда. Я, конечно, мог выйти из рода, отказавшись выполнять его распоряжения, да только к вам это меня не приблизило бы. Совсем напротив. Он искал только повода, чтобы от меня избавиться, и дай я его… А когда я снова увиделся с вами на его похоронах, было уже поздно. Вы стали точной его копией и словами, и мыслями, и поступками. Что вы сделали в ту нашу единственную встречу?

– Я…

«Я отказался с ним разговаривать, – мелькнуло у Грегора в мыслях. – Подтвердил приказ деда возвращаться в поместье и писать мне исключительно по делу. И все эти годы было именно так!»

– Что вы хотите? – выдохнул он, поднимая чашку и в пару глотков выпивая остывший шамьет, чтобы смочить пересохшее горло. – Я… ничего не могу исправить. За все эти годы. Но…

– Я профан, – ответил лорд Аларик, помедлив. – Мне шестьдесят три года. Не знаю, сколько еще отвела мне судьба, но остаток жизни я хочу прожить в окружении семьи. Рядом с моей милой невесткой и внуками, сколько бы их ни было. И если вы откажете мне в этом… пожалуй, я готов подать прошение о пересмотре завещания лорда Стефана. Полагаю, вы согласитесь, что мои шансы не слишком плохи. Я не пьяница, не игрок, не мот и не развратник, а умение управлять имуществом доказал, многократно увеличив доходы с поместий и шахты. Возможно, мне придется объяснить причины, побудившие Стефана сделать наследником вас, но я успел узнать его величество. Уверен, он будет достаточно великодушен, чтобы выслушать меня за закрытыми дверями. Не заставляйте меня делать это, милорд, потому что, клянусь вам, я искренне не хочу вносить смуту в наш и без того обедневший людьми род. Отмените распоряжение о моем отъезде, и мы снова похороним эту историю.

– Согласен. – Грегор поднялся, давая понять, что беседа окончена. – Располагайте собою, как считаете нужным. И… если вам угодно продолжать жить в этом доме, извольте. Прошу только не забывать, что в моем доме действуют мои правила, и события вроде сегодняшних не должны повторяться.

– Я это учту, милорд, – бесстрастно ответил лорд Аларик и тоже встал. – Желаете еще что-то мне сказать?

«Я должен попросить прощения, – подумал Грегор, глядя в застывшее лицо… отца. – За то, что с ним сделал дед. За жену, которую он потерял, за детей… Неважно, что в их смерти я не виноват, это сделала моя мать… Но как заставить себя сказать это все? И… зачем? Что это изменит? Узы крови – это не всегда родство, и по-настоящему родными людьми мы уже никогда не станем. Эти годы всегда будут стоять между нами. Я не смогу звать его отцом, он меня – сыном. Но если мой ребенок объединит род Бастельеро, то… пусть будет так. Хочет жить в этом доме и смотреть, как растет его внук или внучка, пусть живет. А я подумаю об этом позже… Я обязательно об этом подумаю, но прямо сейчас понять и принять, что дед лгал мне всю мою жизнь… Что лишил меня отца и даже правды о нем… Не могу! Что, если все это сейчас тоже ложь? Да, я могу вызвать душу деда… В семейном склепе лежат его кости, он откликнется на зов… Но что я сделаю, если это все окажется правдой?! Потеряв деда, не приобрету отца? И тогда все, во что я верил, все заветы, по которым жил, все это тоже вмиг станет ложью?! Не могу! Не хочу! Не сейчас…»

– Благодарю за беседу, – бесцветно сказал он вслух. – Я обдумаю все, что вы сказали.

– Да, милорд. – В глазах лорда Аларика – Грегор все-таки не мог назвать его отцом! – не отразилось ничего. Только у самой двери он обернулся и тем же бесстрастным тоном сообщил: – Сегодня утром на имя лорда и леди Бастельеро пришло письмо. Поскольку вы дали жене позволение открывать адресованную вам обоим почту, она его прочла и познакомила меня с содержанием. Лорд Эддерли с супругой и спутниками просят позволения навестить вас послезавтра по неотложному и важному делу.

– Спутниками? – измученно переспросил Грегор, мечтая заранее послать к Барготу любых гостей, пусть даже Эддерли.

– Лорд и леди Эддерли, лорд и леди Аранвен, – педантично перечислил лорд Аларик и неожиданно добавил: – А также лорд и леди Логрейн.

– Логрейны?! Которые?

Зачем королевскому прокурору – а о ком еще может идти речь? – понадобился Грегор, ему даже думать не хотелось. А леди… это юная Кларисса, что ли?

– Леди Кларисса с супругом, – небрежно сообщил лорд Аларик и окончательно добил Грегора: – Ваша жена уже известила свою тетушку, что ей понадобится помощь в организации малого приема. Все-таки шестеро гостей такого ранга! Очень интересно, что им нужно, не так ли, милорд?

Глава 7
Цена правды

С Лионелем Саграссом, растерянно счастливым, пьяным от взаимной влюбленности и обожающим прямо сейчас весь мир, Лучано расстался за воротами палаццо Бастельеро. Отпустил ошалевшего от восторга боевика со службы и посоветовал хорошенько отдохнуть. Согласие синьорины – это прекрасно, однако тропа к семейному счастью длинна и терниста. Нужно навестить почтенного батюшку будущей невесты и сообщить ему радостную весть, с которой синьору Доновану предстоит смириться, да и с собственным отцом переговорить не мешало бы. С этим Лионель, немного придя в себя, согласился и, пылко заверив, что никогда не забудет оказанной услуги – примерно в пятый или шестой раз! – отправился домой.

Лучано с умилением посмотрел ему вслед и решил побеседовать со знакомым банкиром. Даже если Саграсс-старший согласится с этим браком, Лионелю нужен свой дом, чтобы не приводить молодую жену туда, где ее может оскорбить потерявший человеческий облик пьяница. Интересно, сколько в Дорвенне стоит небольшой уютный палаццо в приличном районе? И как уговорить боевика принять подобный свадебный подарок, не задев его дурацкую гордость благородного синьора?

Может, напомнить о спасении своей жизни? Увы, чутье подсказывало, что на такой довод Лионель обидится еще сильнее. Спасать дорогого начальника этот прекраснодушный идиотто предпочитает совершенно бескорыстно! И ведь не объяснишь, что денег у Лучано теперь больше, чем он может издержать за всю жизнь, в Сады Претемной с мешком золота не пускают, а наследников у лорда Фарелла нет и не будет, так что беречь состояние не для кого. Остается только тратить в свое удовольствие!

«Все равно что-нибудь придумаю и подарю ему дом, – решил Лучано и зажмурился то ли удовольствия, то ли от яркого солнечного луча, вдруг пробившегося через низкие зимние тучи. – Вот, оказывается, для чего нужны деньги! Чтобы хоть немного изменить этот несправедливый мир, где богатство и титулы зачастую достаются совсем не тем, кто их достоин. Грандсиньоры Джанталья и Риккарди могут выбросить на ветер огромную сумму, чтобы всего лишь удовлетворить любопытство, а кто-то экономит каждый флорин или скудо. Я и сам, признаться, не привык задумываться о деньгах, но много ли мне было нужно? Шипу Фортунато всегда хватало на вкусную еду и выпивку, на подарки красивым девушкам и мужчинам, на ингредиенты для опытов и на прочее, что делает жизнь легкой и приятной. Лорд Фарелл тратит куда больше, но того, что торговые принцы заплатили за историю о резне в Капалермо, хватит на многие годы, особенно, если выгодно вложить средства в покупку поместья или торговое дело. А еще я владею ремеслом аптекаря и парфюмера, которое всегда прокормит мастера. Нет, бедная старость мне вряд ли грозит! Так почему бы не оставить после себя в мире что-то хорошее? Хотя бы благодарность нескольких достойных людей, которым меньше повезло в жизни?»

Он тряхнул поводьями Донны, направляя кобылу в сторону дворца, и та послушно зацокала копытами по мостовой. Палаццо Бастельеро располагался в старом богатом районе, и Лучано с удовольствием смотрел на величественные, хоть и слишком мрачные дома. Дорвенне бы не помешало больше мрамора и ярких красок, цветной плитки, мозаики и легкой ажурной архитектуры, которая идет Итлии, как подвенечное платье – счастливой невесте. А столица Дорвенанта похожа на немолодую вдову, которая в юности, пожалуй, была хороша, и следы былой красоты еще угадываются в резких чертах, но бедность и привычка к лишениям превратили цветущую женщину в угрюмую неухоженную тетку.

«Не зря Альс хочет перестроить город, – подумал Лучано. – Провести водопровод, расширить и выпрямить некоторые улицы, возвести мануфактуры, которые дадут работу беднякам, а значит, крышу над головой и еду. Будет больше людей, способных платить, оживится торговля, в том числе мелкая, и в жилы Дорвенны вольется свежая кровь. Лавочники, ремесленники, земледельцы, которые кормят город – от расцвета столицы выиграют все! Только бы у него получилось. Только бы его бешеного трудолюбия и упрямства хватило на такую огромную ношу! Если бы я мог чем-то помочь… Конечно, кое-что я делаю и сейчас. Да вот хоть эта история с Логрейнами! Роб Вертел уже сидит в подвале моего палаццо, ожидая допроса, и сам грандсиньор канцлер любезно попросил разрешения прислать человека для участия в расследовании. У него, мол, имеется несколько вопросов относительно других дел Вертела, не связанных с Логрейнами. Конечно, пришлось согласиться. Когда такой человек просит то, что мог бы потребовать, лучше соглашаться с почтением и благодарностью. Да и опыта в подобных делах у людей из Тайной службы явно больше моего, стоит посмотреть да поучиться. Но дело грандсиньоров Логрейнов начал все-таки я! И Аластор об этом знает. Если Претемная будет милостива, я его и закончу, вернув миленькой синьорине и ее случайному супругу веру в справедливость…»

Проехав дворцовые ворота и спешившись, он отдал поводья Донны дежурному груму и привычно раскланялся с караулом. Сегодня на воротах дежурил лейтенант Эдль, и в другое время Лучано непременно остановился бы поболтать, но сейчас нетерпение гнало его вперед. Вчера вечером, а потом и сегодня утром Альс был занят чем-то очень срочным, и Лучано не успел рассказать ему о поездке на Северную окраину. А хотелось! Оказывается, это горячит кровь ничуть не хуже удачно выполненного заказа, только душу вдобавок греет мысль, что в этот раз он не убивал, а спасал. Благодарность капитана Мурильи, сияющий взгляд синьорины Клариче… Непривычно, однако приятно, м? А еще непременно стоит сесть и хорошо подумать, как расширить службу Руки короля. Сколько и каких мастеров нанять, какие правила дежурства установить… Дух захватывало от грандиозности того, что хотелось устроить! Работа для грандмастера, которым Альс его посчитал, доверив такое важное дело!

– Король в кабинете? – осведомился он у пажа больше для приличия, но тот покачал головой и сообщил, покосившись на дверь:

– Никак нет, милорд, его величество еще не изволил покидать спальню. – Потом помялся, но добавил: – Тренировку сегодня тоже отменил. А час назад прибегал курьер от лорда-канцлера, приносил какие-то бумаги, так его величество приказал секретарю их отдать, а его не беспокоить.

– Не беспокоить… – медленно повторил Лучано, и в сердце шевельнулась тревога. – Что ж, пойду к себе.

В конце концов, он ведь мог и не знать о приказе Альса, м? Так что нужно сварить шамьет с медом и сливками по его любимому рецепту, постучаться в спальню… Но что случилось-то?!

Впрочем, понятно – что. Проклятая гадюка Беатрис Риккарди случилась, но с этим уже ничего не поделать. Аластор держится, но право, лучше бы он дал волю своему горю. Лучше бы напился – один раз, упаси Благие пить дольше! – и выплеснул все, что его терзает. Покидался секирами, поорал до хрипоты, прорыдался, проклиная судьбу и богов. Те поймут, они привычные… Только бы перестал медленно жечь себя изнутри, выгорая дотла!

Шамьет получился отличный, как и все, что Лучано делал в последние дни. Когда удача идет полосой, это видно. Чудесное спасение от проклятия, смерть Беатрис, к которой он даже руку не приложил, хватило нескольких слов, знакомство с капитаном Мурильей и дело на Северной окраине… Даже сватовство Лионеля – все просто беллиссимо! И только Альс как темное пятно на великолепном радужном полотне жизни, незаживающая рана, которая болит и тревожит, не дает чувствовать себя самым счастливым, удачливым, все сделавшим правильно… Не все, если другу плохо, а помочь ему не получается!

Может, стоило выждать? Хотя бы дождаться, пока Альс отойдет от потери ребенка, пока эта рана, первая и такая страшная, прочно затянется в его душе… Но синьорина?! Беатрис не остановилась бы, как не может остановиться бешеная собака. Она снова и снова посылала бы к Айлин убийц! Альсу все равно пришлось бы узнать об этом, и неизвестно, что подкосило бы его сильнее, смерть жены или такое разочарование в ней?

«Что бы я тогда ни решил, я все равно сделал бы ему больно, – тоскливо признал Лучано, переливая ароматный сладкий шамьет в любимую фарфоровую чашку Аластора – большую, расписанную по кругу охотничьей сценой во фраганском стиле, с оленем, летящим от охотников, и стремительной погоней. Крошечные фигурки лошадей, всадников и собак были выписаны так искусно, что казались живыми, только застывшими от какого-то заклятия, и Альс не уставал рассматривать эту чашку всякий раз, как пил из нее шамьет. Говорил, что мастер прекрасно передал стати лошадей, и очень жалел, что его любимую дорвенантскую породу гнедых так не рисуют…

«Я знаю о нем больше, чем иная жена о муже, – подумал Лучано, подходя к двери между их спальнями. – Что он любит и чего терпеть не может, о чем мечтает и чего боится в такой глубине души, что даже себе в этом вряд ли признается. Я видел его счастье и отчаяние, гнев и радость… Я сделал бы что угодно, лишь бы ему помочь! Но что я могу?!»

Он толкнул дверь и переступил порог, втайне страшась учуять резкий запах карвейна, что бы там ни думал немногим раньше. Слишком яростно Альс отрицает свое сходство с отцом по крови, чтобы это не было его уязвимым местом. Для него карвейн способен стать не лекарством, а страшным ядом, который убьет разум и душу раньше тела. К счастью, сам Альс отлично это знает, да и не любит крепкие напитки, но боль часто диктует свои желания и правила в обход рассудка.

Карвейном в королевской спальне не пахло. Только печеньем и апельсинами, которые Дани, устроившись на ковре, сосредоточенно скармливал Перлюрену. Енот ради такого праздника живота проснулся и уплетал угощение, похрюкивая от удовольствия, мальчик чесал его за ухом, а хозяин спальни смотрел на это, развалившись в кресле… Когда Лучано подошел и поставил чашку с шамьетом на столик рядом, Альс поднял на него совершенно больные, измученные глаза и выдавил:

– А, это ты… Как все прошло? Ну, вчера…

– Беллиссимо, – без всякой радости отозвался Лучано, вдруг сообразив очень простую и страшную вещь: никаких срочных дел вчера и сегодня утром у Альса не было, друг и монсиньор просто не хотел никого видеть, вот и отговорился королевскими заботами.

Совсем никого, даже самого Лучано! Или у него просто не было сил, в горе так бывает. Человек пытается с ним справиться, цепляясь за повседневные заботы и обязанности, а потом силы однажды заканчиваются – и невозможно даже разговаривать с кем-то. Думать, выполнять обязанности, принимать помощь… Даже попросить о ней не получается, как тонущий не может крикнуть, что погибает!

Альс кивнул, словно эти несколько слов и вправду были для него неподъемной ношей. Дани увлеченно возился на ковре с енотом, и Аластор не отрывал от них взгляда, а потом тихо сказал не то для Лучано, не то для себя:

– Мой сын был бы таким же. Или дочь. Но никогда не будет. Уже никогда.

Слова, что у него родятся другие дети, встали у Лучано поперек горла тяжелым горьким комом. Как можно сказать такое отцу, потерявшему еще не рожденного ребенка, которого он уже любил? Этого Лучано не знал, поэтому промолчал. Опустился на ковер рядом с креслом Аластора, взял его бессильно свесившуюся руку, сжал в ладонях, и осторожно, словно шагая по веревке над немыслимой высотой, проговорил:

– Ты был бы прекрасным отцом. И еще будешь, если в мире есть хоть капля справедливости. Но многие женщины теряют детей…

– А мужья – жен, – ровно перебил его Аластор. – Знаю, мне говорили. Она ждет меня в Садах Претемной Госпожи, мы еще встретимся… Все знаю. Не трудись.

Лучано еще крепче сжал крупную горячую кисть, изнывая от мучительного желания сделать хоть что-нибудь. Или сказать! Неважно что, лишь бы оно оказалось тем самым, необходимым именно сейчас!

– Я ничего не мог для нее сделать, – монотонно продолжал Аластор, словно не замечая, что Лучано держит его руку. – Это мне тоже говорят. Или напротив – я сделал все, что мог. И все считают себя правыми, а меня – ни в чем не виноватым. Только знаешь?.. Это все ложь! Грязная подлая ложь. Я – мог! Я должен был что-то сделать! Быть рядом с ней, сказать то, что она хотела… Я должен был ее спасти, уберечь… Я должен был!

Он выкрикнул последние слова, и енот, вцепившись в полуочищенный апельсин, кинулся под кровать, а Дани испуганно поднял голову.

– Не бойся, бамбино, – ласково сказал ему Лучано. – Все хорошо. Сходи на кухню, синьоре Катрине, должно быть, требуется помощь. А за Перлюреном я сам пригляжу.

– Да, милорд, – послушно отозвался мальчик, поднялся и вышел из комнаты.

Когда дверь за ним закрылась, в спальне наступила тяжелая вязкая тишина. Только Перлюрен шуршал под кроватью, явно рассудив, что апельсин все-таки нужно съесть. Аластор обмяк в кресле, откинув голову на высокую спинку, уставившись на тени от мечущегося в камине пламени, но вряд ли видя их.

– Но ты действительно не виноват, – обреченно сказал Лучано, сам удивившись, как беспомощно и фальшиво это прозвучало. – Альс, ты…

И замолчал, потому что слова внезапно кончились, а на их место пришло ясное и пронзительное осознание, что у него все-таки не получилось пройти по этой проклятой веревке над пропастью. Можно быть сколько угодно умным, умелым и удачливым убийцей. Можно расправиться с той, кого ненавидишь, чужими руками, и быть уверенным, что правда никогда не выплывет наружу. Можно думать, что наказания не будет, потому что все, что от тебя требуется – просто молчать. Это же так легко!

Молчать и смотреть, как тот, кто и вправду ни в чем не виноват, заживо себя замуровывает в темнице вины. Молчать и знать, что он платит за твое решение мучительным истязанием себя. Молчать и предавать его каждым мгновением этого молчания! Потому что есть время для лжи, но оно не бесконечно. Рано или поздно наступает время правды, которая обойдется тебе очень дорого, но не дороже чужой боли. Потому что можно любить и себя, и кого-то другого, но однажды придется выбирать, кто тебе дороже. И Лучано знал, что он выберет, какова бы ни была цена.