Елизавета Федоровна Литвинова
Софья Ковалевская. Женщина – математик

Вейерштрасс писал ей письма, посылал новые работы по математике, которые могли интересовать ее; на письма она не отвечала, а работы лежали непрочитанными. И муж, и мать, и сестра говорили ей: напиши Вейерштрассу; она же отвечала: «Напишу, когда устроюсь и опять начну заниматься математикой». Она признавалась, как ей самой становилось страшно думать, что целый год прошел бесплодно для науки. В ее портфеле лежали две совершенно готовые работы, а она медлила их печатать, рассчитывая присоединить к ним новые исследования или просто откладывая все заботы о математике в дальний ящик. Сначала «предприятия» Ковалевских пошли как нельзя более удачно: они строили дома. Ковалевский, расставшись со своими любимыми занятиями, с лихорадочным жаром принялся за новую деятельность. Он вставал рано, ел очень торопливо, как-то перехватывая всё не лету, не читал ничего, кроме газет, решительно пренебрегал своим костюмом и вообще имел вид человека, которого тянут во все стороны. Его деловые расходы были так несоразмерно велики в сравнении с личным капиталом, что приходилось всячески изворачиваться, занимать у одного, чтобы отдать другому. В потертом сюртуке, в измятой шляпе лазил он по лестницам и вел неприятные разговоры с кредиторами и с подрядчиками. В редкие свободные минуты они мечтали с женой о том колоссальном богатстве, которое создадут своими собственными руками. Деньги – сила, а силу можно употребить на процветание науки, на благо человечеству и т. д. И во всем этом была большая доля искренности. Имея деньги в руках, Ковалевские охотно помогали нуждающимся. Многие были уверены, что они страшно богаты. Он же, часто отдавая деньги, приготовленные для уплаты процентов, ставил себя в затруднительное положение и тер себе лоб, придумывая, как бы вывернуться. Часто деньги, занятые на дело, шли также на наряды жене: у него была страсть видеть Софью хорошо одетой, и он систематически развивал в ней вкус к нарядам, разжигал ее тщеславие; он настаивал, чтобы она «выезжала» и вообще заняла бы в обществе место звезды первой величины. Оторванная от науки, она то грустила и жаловалась на серую жизнь, то искала удовлетворения в тщеславии. «У меня на каждой улице будет по дому, – говорила она полусерьезно-полушутя, – ведь вот Чебышев – великий математик, а нажил себе состояние; у него в каждой губернии по имению, одно не мешает другому». Очевидно, муж раздувал эти искры, и они обращались в пожар… Вообще, Ковалевский с восторгом развивал в жене все слабости, которым был совершенно чужд сам. Она любила сласти, и он готов был засыпать ее конфетами и с умилением смотрел, как она ела их одну за другой, забывая даже предложить их кому-нибудь из присутствующих. Он также очень хлопотал об удобстве и украшении своей квартиры, а сам проводил весь день вне дома. Одно время Ковалевские жили в отдельном доме с садом. В квартире у них было множество растений и птиц, у них была своя корова и парники в саду, где росли не только огурцы, но даже дыни и арбузы. В квартире то и дело появлялись новые вещи, между тем никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, потому что всё вместе производило такое впечатление, как будто здесь только собираются хорошо жить, и это славное житье еще впереди. Одни хорошие знакомые в шутку говорили Ковалевским: «Что вы там себе ни заводите, не будет у вас уютного уголка, потому что сами-то вы – цыгане». У многих, знавших в то время Ковалевских, являлась мысль, что Ковалевский развивает в жене разные потребности и удовлетворяет их с энтузиазмом для того, чтобы тем самым привязать ее к себе. Но вряд ли делал это сознательно. Во всяком случае, он достигал цели, она не могла себе представить, как это прежде была в состоянии обходиться без мужа. С ужасом вспоминала она жизнь в Берлине в меблированных комнатах, когда принуждена была считать каждую копейку. Теперь все было к ее услугам: театры, комфорт, разнообразное общество. Первыми она увлекалась до того, что писала даже рецензии в только что возникавшем тогда «Новом времени». Для той же газеты было написано ею несколько блестящих научных фельетонов.

Софья Ковалевская с дочерью Соней.

В 1878 году, в октябре, в жизни Ковалевских совершилось событие: у них родилась первая и единственная дочь Софья. Приготовления к этому дню были чрезвычайные: чуть ли не за полгода нанята была няня, которую заранее «наблюдали» и изучали; одежда, комната для ребенка – всё было заготовлено и устроено согласно новейшим выводам науки. Крестным отцом девочки был Иван Михайлович Сеченов, а крестной матерью – Юлия Всеволодовна Лермонтова, доктор химии. Несмотря на молодость Ковалевской, роды были очень тяжелые, и она совершенно от них оправилась только к весне. В эту же зиму скончалась от болезни сердца Е. Ф. Круковская. Кончина матери произвела на Ковалевскую менее глубокое впечатление, чем кончина отца; к матери вообще она была меньше привязана, а в данный момент она была совершенно поглощена новым чувством любви к ребенку.

Юлия Всеволодовна Лермонтова.

Отношения с матерью были в последнее время натянутыми, потому что мать предвидела разорение Ковалевских и в сокрушении сердечном заявляла им об этом, хотя всегда в очень мягкой, деликатной форме. Круковская умерла с мрачными мыслями о судьбе своей младшей дочери и внучки, которую ей пришлось видеть только в первые дни рождения, и она с удовольствием заметила, что малютка – «вылитая Софа».

С появлением на свет маленькой Ковалевской в доме их сделалось еще безалаберней, и беспорядок увеличился оттого, что мать была убеждена в необходимости каждого уголка в доме только для малютки. Девочку нельзя было купать в той комнате, где она спала, а играть она должна была также в особенной комнате, и дом, состоящий из восьми больших комнат, Ковалевская считала тесным для своей малютки. Везде были разбросаны детские вещи, и когда к Ковалевскому приходил кто-нибудь по делу, он затруднялся, где посетителя принять. Ковалевская была глубоко недовольна всеми лицами, имевшими какое-нибудь отношение к ребенку: все делалось недостаточно аккуратно, точно и добросовестно. Няня и кормилица ходили вечно с надутыми лицами. Ковалевского очень смущали эти перемены в характере жены, – мягкий и деликатный, он ласково останавливал жену и вступался то за то, то за другое провинившееся лицо. Она очень искренно и мило сознавалась в своих увлечениях, признавала замечания мужа справедливыми; но стоило няне поцеловать ребенка, она теряла терпение и не могла примириться с тем, что ее дорогую девочку, эту «мамину радость», целует противная женщина, у которой может быть чахотка, и т. д. Любовь ее к дочери доходила до того, что она с радостью говорила: «Слава Богу, я не совсем истощила свои силы в занятиях математикой! Теперь, по крайней мере, моя девочка унаследует свежие умственные способности». Хорошенькая девочка, с темными тонкими бровями матери и голубыми кроткими глазами отца, невинно смотрела на всю кутерьму, которую она невольно производила в доме.

В первые месяцы существования маленькой Софы дела Ковалевских шли так блестяще, что все называли девочку будущей миллионеркой, но вскоре счастье повернулось к ним спиною: Ковалевский, утомленный многолетней бессодержательной деятельностью, опустил руки, и дела пошли хуже.

В 1878 году открылись Высшие женские курсы, в учреждении которых Ковалевская вместе с другими получившими высшее образование за границей принимала горячее участие. На первом же собрании она была выбрана в число членов комитета. К общему удивлению, ее, однако, не пригласили читать лекции на курсах, в которых тогда видели прототип женского университета. Еще за год до того она заявляла желание читать на курсах бесплатно. Ее несправедливо обошли в этом отношении, она была огорчена и с грустью говорила, что если бы ей предложили занятия на курсах, то это тотчас вывело бы ее из круга житейских интересов, которыми она начинала тяготиться. «Стоит только коснуться мне математики, – говорила она, – я опять забуду все на свете». Обязанности членов комитета курсов были чисто хозяйственными. Несмотря на это, Ковалевская отдалась им со своим обычным жаром. Ковалевский, со своей стороны, тотчас пожертвовал библиотеке курсов по несколько экземпляров всех изданий своих работ. И муж, и жена, несмотря на сложные и затруднительные собственные дела, часто вели длинные разговоры о делах курсов, даже собирались строить для них дом на Васильевском острове. По мнению Ковалевского, этой местности Петербурга надлежало сделаться «Quartier des écoles». Замечательно, что желание Ковалевских отчасти сбылось: курсы обрели собственный дом на Васильевском острове.

1879 год был особенно несчастлив для Ковалевских: они окончательно разорились. Ковалевская хорошо знала их общие дела и ясно видела неминуемую гибель. Но ему так тяжело было в этом сознаться, что он закрывал глаза и старался представить ей положение дел в лучшем виде. Это ее раздражало, и между супругами стали возникать несогласия. «Как можно закрывать глаза перед истиной! – говорила жена. – На днях мы потеряем всё, но может быть, это и к лучшему. Мы оба примемся за свое дело». За эти долгие годы бездействия она отдохнула, поправила здоровье, несколько возмужала; теперь она чувствовала себя как нельзя более способной приняться за прежний труд. Неудачи не угнетали ее, а возбуждали, – она совершенно воспрянула духом. Ковалевский же, напротив, пришел в то нервное состояние, которое привело его к душевной болезни, имевшей исходом своим насильственную смерть. Жена его сначала принимала такой упадок духа за слабость характера и высказывала ему упреки. Сама же она, как говорят, не дремала и, теряя «внешние» блага, вспомнила о «внутренних». В начале 1880 года был съезд естествоиспытателей, на котором она присутствовала по настоянию Чебышева, всегда принимавшего горячее участие в ее судьбе; по его же настоянию она решилась прочитать на съезде одну из своих залежавшихся работ. Долго пришлось ей искать заветный ящик, где хранились ее математические рукописи и книги. Нужно сказать правду, что, прежде чем добраться до них, много надо было снять пыли. На чердаке они успели отсыреть, но мысли, в них заключавшиеся, отличались новизной и свежестью и никем еще не были высказаны. С чувством радости и гордости Ковалевская за одну ночь перевела свою статью об Абелевских функциях на русский язык. Во время этой работы, в ночной тиши, перед нею вставал дорогой образ ее учителя – Вейерштрасса, и в ней оживал интерес к науке, а утром она прочла реферат на съезде, «произвела общее впечатление», заслужила одобрение Чебышева и снова стала считать себя «научным деятелем». Через несколько недель она равнодушно смотрела на то, как продавалось с публичного торга ее последнее имущество, и говорила, что скоро совсем забудет, что была когда-то счастливой обладательницей каменных домов.

Потеряв все, Ковалевские с ребенком отправились искать счастья в Москву. Ковалевский не мог поднять глаз на жену и ребенка, – он думал обеспечить им все земные блага, а оставил в конце концов безо всего. Она же смело смотрела вперед, в сердце ее начиналась борьба… Вдохновение так же свойственно ученым, как и поэтам; теперь, когда божественный глагол коснулся ее слуха, она испытывала то состояние, которое Пушкин так превосходно описал в своем стихотворении «Поэт». Ее неудержимо тянуло к науке, а привязанность, привычка к мужу и новое живое чувство к своему ребенку связывали ей руки. Она ничему не умела отдаваться наполовину. Впоследствии она всегда с сожалением вспоминала об этих годах петербургской жизни и говорила: «Моя дочь – это единственное хорошее, что принесли мне эти годы».

Говоря о разорении Ковалевских, учитель ее Малевич справедливо замечает: «Но у нее осталось богатство прочное, никем и ничем неотъемлемое, о котором она лишь временно забыла, но, обладая которым, могла применить к себе слова жившего в древние времена философа Симонида: omnia mea тесит porto, дословно: „все свое с собою ношу“.»

Все, знавшие Ковалевскую, искренно радовались, что она снова взялась за математику, и сестра ее с восторгом говорила: «Софа сделалась совсем прежнею».

Последующие труды Ковалевской несомненно доказали, что шестилетний перерыв в занятиях математикой ни в каком отношении ей не повредил. То же явление встречаем мы в жизни многих ученых: гениальный математик Лагранж, сильно устав от занятий математикой, также одно время занимался химией.