Елена Винокурова
Сказки из старых тетрадей
Закаменел черт, даже моргать и дышать перестал. А напротив него стояла таким же изваянием светлая дева: бессильно повисли ее руки, закрыты были глаза на помертвевшем лице. Наконец, черт зашевелился, заморгал, чихнул. И расхохотался цинично и насмешливо, как смеялся испокон веков. И ничего больше у него не свербело в том месте, где бывает душа. Вздрогнула дева, с изумлением уставилась на веселящегося черта. А потом поняла, что пропал свет, что она подарила черту, не оставил даже следа, кроме вспышки ненависти ко всему сущему. Жалобно-жалобно заплакала она. Черт же, хохоча, обзывал ее непотребными ругательствами, потом пошел восвояси. Проходя мимо девы, толкнул ее плечом, что было силы. Вскрикнув, упала девушка. И вдруг рассыпалась светящимися искрами и змейками. Побежали по черной сухой земле яркие огоньки. И погасли.
Черт уже не видел этого. Да и о светлой деве больше не думал. Он уже обмозговывал новые пакостные делишки, которые собирался обстряпать в мире людей. О произошедшем он вспоминал несколько раз с едкой насмешкой, в качестве неопровержимого доказательства отсутствия настоящего света и святости.
Озеро
***
Он приехал гораздо позже, чем начался маскарад, который устраивала госпожа Х. Поднимаясь по широкой лестнице, он бросил мимолетный взгляд на свое отражение. Красивое удлиненное лицо, большие холодные серые глаза, тонкий нос с легкой горбинкой, светлые волосы, зачесанные назад и волной падающие на шею, высокое стройное тело. Была в этом лице, в этом теле та неуловимая сила, которую трудно определить словами, но которая почти магическим образом очаровывала и подчиняла себе других людей, независимо от их пола, возраста, и уровня интеллекта. Но, надо сказать, особенно неотразим был он для женщин. Ни разу в жизни он не приложил ни малейших усилий, чтобы понравиться какой-нибудь прелестнице. Более того, с отроческих лет женское обожание и преданность сопутствовали ему, где бы он ни появился. К его ногам смиренно бросали души и репутации, не требуя, но умоляя о капле любви. Иногда, по воле своего каприза, он позволял на короткое время кому-нибудь любить себя. Но никто никогда не мог бы похвастаться тем, что видел его искаженное страстью лицо, его горящие глаза, слышал от него слова любви и ласки. Даже в самые жгучие моменты близости лицо его оставалось слегка отстраненным, а глаза холодными.
К тридцати пяти годам женская любовь стала для него докукой. Обладая незаурядной мужской силой, он предпочитал утолять свои потребности в обществе продажных женщин, с которыми расплачивался звонкой монетой и исчезал навсегда, не опасаясь того, что его завалят записками и будут подкарауливать у парадного входа.
С каждым годом все реже и реже появлялся он на званых ужинах и балах, несмотря на настойчивые приглашения, требования или улещивания. Но довольно часто видели его в театре, когда давали скрипичные концерты. Там он, сбросив свое пальто на руки лакеев, прямо проходил быстрой походкой в свою ложу, и, всегда одинокий, укрывался в тени. Как правило, никто из посетителей не замечал, когда он уходил: когда зажигался свет, его ложа чаще всего была пуста. Если же он оставался на своем месте до конца концерта, то все-таки умудрялся каким-то чудесным образом, не торопясь, не смешиваясь с толпой, не обращаясь за помощью к обслуге, оказаться одетым и уже садящимся в поданный экипаж раньше самой титулованной и капризной особы.
Время от времени выходили тоненькие сборники его стихов, странных, с завораживающим непривычным ритмом, наполненных непонятными вычурными образами и словами.
В свете этого человека принято было считать эксцентричным чудаком и отшельником и говорить об этом с легким, доброжелательно-снисходительным смешком. Самые умные из его окружения в глубине души признавали, что он внушает, пожалуй, даже страх.
Госпожа Х не надеялась, что этот человек будет сегодня на ее вечере, хотя и не преминула послать ему традиционное приглашение. Но сегодня ему вдруг захотелось увидеть людское оживление, услышать веселую музыку и легкомысленный, чувственный смех женщин, ощутить запах духов и возбужденных тел. Потому он и принял приглашение госпожи Х, отобрав его из нескольких карточек, принесенных ему утром лакеем. А зайдя в зал, переполненный людьми и шумом, оказавшись среди верениц мчащихся в танце пар, почувствовал тоску и усталость.
Женские лица. Маски. Перья. Выставленные на всеобщее обозрение соблазнительные прелести. Манящие взгляды и рты. Черные фраки и белоснежные манишки мужчин. Деланно-молодцеватые движения. Скучно, скучно… Он, холодно ответив на несколько приветствий, отошел в укромный угол, где усевшись в кресло, стал равнодушно наблюдать за веселой кутерьмой, царящей в зале.
Вдруг в толпе он увидел молоденькую девушку, дочь одного из своих знакомых, в доме которого он раньше не раз бывал. Она так явно и безоговорочно была влюблена в него с первой же минуты знакомства, что домочадцы немного посмеивались над ней. Вот и сейчас она завороженно смотрела на него широко раскрытыми наивными голубыми глазками. Боже, как знакомо, как привычно она смотрела на него! Вдруг он почувствовал раздражение: глупая девчонка, не имеющая возможности понять своим маленьким мозгом, что он чувствует, что он думает, что он из себя представляет. Скорее всего, наслушавшись светской болтовни, она возомнила его этаким бунтарем-романтиком, не нашедшим искренней любви и страдающим от одиночества. И уже рисует в своей симпатичной головке приторно-сладкие картинки своего благодетельного влияния на его метущуюся натуру, пылких признаний, окропленных взаимными слезами счастья, и их венчания под умиленный шепот присутствующих высокопоставленных особ. Что ж… Стоит немного умерить ее идиотские мечтания, пусть учится быть взрослой, наконец.
Небрежным взмахом он подозвал ее к себе. Не медля ни секунды, как будто ждала этого немого приказа, она послушно подошла к нему. Встала рядом с его креслом, безвольно опустив руки в белых перчатках и преданно глядя ему в глаза. Он поднялся, несколько секунд разглядывал милое личико. Ему было ясно, как божий день, что девочка невиннее ангела. Раздражение его только возросло от этого. Но появилось странное возбуждение. Он поднял руку, погладил ее по щеке. Девушка вспыхнула, ее глаза наполнились слезами благодарности и счастья. Она, почти ребенок, не поняла, сколь унизительной для нее была эта ласка: иные с большей нежностью прикасаются к собакам, нежели этот человек прикоснулся к пухленькой румяной щечке. Наклонясь к маленькому уху, обрамленному светлыми завитушками, он велел: «Иди за мной», и, не оглядываясь, пошел в зимний сад госпожи Х. Девушка, ничего не спрашивая, не возражая, последовала за ним.
В зимнем саду царили сумрак и тишина. Лишь журчал где-то недалеко фонтан. Он грубо притянул девушку к себе. Она была словно кукла в его руках, послушная кукла, но теплая, живая, с нежным телом. Поначалу он хотел лишь напугать ее, сказать обидные скабрезные слова, может быть, поцеловать, но словно туман вдруг окутал его сознание. С невесть откуда взявшейся сладострастной жестокостью он бросил ее на скамью, навалился на нее. Она не кричала, не сопротивлялась, не пыталась просить о пощаде, лишь неистово колотилось ее сердце.
Его руки грубо и больно тискали ее. Маленькая, совсем еще детская, белоснежная грудь была почти обнажена. Наконец, быстрым движением он поднял ее юбку, рывком раздвинул тонкие ноги. И в момент самого острого наслаждения он вдруг словно проснулся от кошмара. Ужас, стыд охватили его. С последним содроганием плоти вырвался из его груди стон не сладострастия, но отвращения и к себе, и к этой послушной невинной овечке.
Он встал, спешно приводя свою одежду в порядок. Не бросив ни одного взгляда на неподвижно распростертую девушку, ушел. Вышел в парк. Поняла ли его жертва, что произошло? Ищет ли ее кто-нибудь в оставленном зале? Заметили ли, как он увел ее? Как она будет жить дальше? Его не волновали эти вопросы. Он хотел лишь одного – оказаться у озера на окраине парка.
Он дошел до озера. Сложив руки за спиной, опустив голову, он замер у самой кромки воды и глубоко задумался. Он не думал о девушке. Для него она стала чем-то вроде символа, а не живым человеком, способным любить и страдать. Он осмысливал свою жизнь, одной из вех которой стало сегодняшнее омерзительное событие. Лицо его вдруг нервно исказилось, но уже через миг приобрело привычное выражение спокойствия и отстраненности.
Напряженно размышлял он, привычно холодно и трезво, даже резко, подвергая анализу не только окружающий мир, но и самого себя. Почему сложилось так, что жизнь стала казаться ему бездарно разыгрываемым спектаклем в убогих декорациях? Откуда эта непреходящая тоска? Он рос очень умным ребенком, глядящим на мир с пытливым интересом. Всегда находил он забавы, не разделяемые сверстниками: копаться в книгах, разбирать старинные нотные записи или мастерить замысловатые игрушки было для него интереснее и желаннее, нежели резвиться с другими мальчишками. Он и не искал себе приятелей. Правда, и не избегал их, не гнал от себя тех, кто приближался к нему, всегда терпеливо и ласково объяснял то, чем он занимается, если кто-то проявлял любопытство. Но всегда чувствовалось, что за вежливостью скрывается равнодушие, а подчас – и желание поскорее отделаться от докучливых мальцов, глядящих на него с уважением, как на взрослого. Девочки уже в то время начали дарить ему свою симпатию. Он же с ними оставался ровен, вежлив и сдержан, как со всеми, кто его окружал. Хотя, конечно, прекрасно понимал, какое впечатление производит на милых созданий, но относился к этому с едва заметной иронией и в то же время сочувствием. Постепенно сочувствие исчезло.
Нет, ему неинтересны были его сверстники с их шумной, бессмысленной дружбой. Как позже ему неинтересна была и любовь. Все это дарилось ему легко и щедро, но не вызывало в его душе не единого сильного чувства, будь то радость или печаль. Господи, какая глупость – тратить драгоценное время на такую убогую безделицу, как любовь к человеку. Всеми силами своего ума и духа пытался понять смысл бытия, находя глубочайшую, почти экстатическую радость в интеллектуальных своих занятиях. Он объездил полмира в поисках редких сочинений. Его обаяние, его острый ум, целеустремленность и не в последнюю очередь – его деньги помогли ему собрать лучшую в Европе и Новом свете библиотеку. И каждый из тех старинных свитков, рукописей, инкунабул, что попадали в его руки, были им изучены со всей тщательностью и даже одержимостью стремящегося к высшему знанию человека.
Пытался он находить и приближаться к тем, кто слыл мудрецами, дабы перенять от них секретные методики просветления, преодоления ограниченности смертного характера человека и выхода в широкие сферы божественной мудрости. Да только очень быстро он разочаровался в тех, кого считали носителями сакральных знаний: слишком уж были они похожи на обычных людей, слишком теплыми оказывались их сердца и их глаза. И он отказался от этой затеи. Единственными его учителями и друзьями стали книги – древние и новые. Он, впрочем, был вполне доволен таким положением дел.
Ему казалось, что он приблизился, конечно, не к полному постижению ума и духа творца и его творения (уж что-что, а смирению-то он научился за годы исканий), но к предпостижению их. И именно в это время из его жизни исчезла радость. Приблизившись к предпостижению смысла бытия, он потерял смысл своей жизни.
Он не смог понять причины своего состояния. А жить становилось все невыносимее. Все яснее осознавал он тщетность любых знаний, ничтожество человеческого мира, себя самого и своего места в этом мире. Иной раз, видя красивый пейзаж или слыша прекрасную мелодию, он вдруг ощущал что-то похожее на радость, на возрождение своей жажды жизни, жажды познания. Но часто уже посреди концерта он терял это ощущение, и отчаянная тоска с еще большей силой начинала терзать его. Тогда даже музыка, пытающаяся сказать нечто, чего на самом деле не существует, становилась пыткой, и он сбегал домой, запирался в тишине кабинета. И лишь мысль о том, что рано или поздно эта пошлая вещь под названием жизнь придет к концу, приносила ему облегчение.
Сегодняшнее событие стало последней каплей. Эта влюбленная, жалкая дура… Просто олицетворение человечества с его убогими чувствами, омерзительной возней. Что оставалось ему? Жить, год за годом, есть, пить, иногда посещать женщин, постепенно превращаться в тупую развалину? Тоска, тоска, тоска… Всходила луна, и на воде заиграл ее таинственный свет, прокладывая дорогу, по которой так хотелось уйти в другой мир, полный смысла и красоты.
Он не оставил никакой записки. Тело его нашли быстро. Наутро. Оно даже не успело стать слишком безобразным. Так что похороны вышли респектабельными. Свет нашел его смерть такой же необычной и таинственной, какой была его жизнь. Впрочем, одна душа изнывала от искренней боли, это надо признать.
***
Я люблю его. Я не могла раньше даже представить себе, что можно любить так безусловно и безгранично.
В моем прошлом уже случилось несколько романов, вполне симпатичных и благополучных. Пару раз в своей жизни я говорила мужчине «Люблю». Только теперь я стала понимать, как кощунственно было произносить тогда это слово. Я не могу сказать в свое оправдание даже то, что заблуждалась от неведения, незнания истинной любви: всегда отдавала отчет в том, что в глубине души мне было все равно, кому я позволяла на тот момент любить себя, находиться рядом с собой. Все отношения были для меня чем-то временным, как остановка в гостиничном номере на несколько дней, когда важны не комнаты сами по себе, а лишь комфорт и соответствие их определенному набору требований. Говоря о любви, я играла. Нет, не в каких-то корыстных целях: мне нравилась моя самостоятельность, мое умение самой добиваться успеха. Просто иной раз нестерпимо хотелось поделиться с ближним своей радостью, бурлящей энергией. И мое признание в любви относилось, скорее, к такому интересному и прекрасному миру, к жизни в целом. И лишь отчасти к конкретному человеку, но не как индивидууму, а как элементу, делающему мир и жизнь еще интереснее и прекраснее.
Впервые я увидела его на какой-то выставке. Там было много людей, много движения, много разговоров. Но почему-то (до сих пор не понимаю, почему) я быстро заметила и выделила его из толпы. Он мне не особо понравился тогда – только его мальчишеская ясная улыбка и показалась красивой, на нее невозможно было не ответить. Да, он не понравился мне, и тем более странной и шальной стала невесть откуда взявшаяся мысль о том, что наши с ним жизни тесно переплетутся. У меня в то время было хорошее настроение, и мои дела шли на удивление успешно, я была довольна и собой, и окружающим, и потому эта мысль при всей ее несерьезности и даже нелепости была как глоток шампанского, который придал еще большую остроту и красочность ощущениям.
Я не смотрела на него, но спиной почувствовала, когда он подошел ко мне, и почти не удивилась этому. Первая наша беседа вышла неожиданно глубокой и интересной. Я все с большей симпатией и вниманием смотрела на него, слушала и отвечала. Игривые мысли быстро испарились из моей головы. Взамен им пришла радость от понимания того, что я обрела хорошего друга.
Именно дружбой я это считала долгие месяцы. Но однажды он, на полуслове прервав какие-то свои рассуждения, вдруг схватил меня, обнял, крепко прижал к себе, зарывшись лицом в мои волосы. Сопя в его шею и лихорадочно собирая в кучку рассыпавшиеся мысли, совсем уж было решила обратить все в шутку. И в этот миг четко осознала, как я хотела и как ждала этого объятия. Я поняла, какое это счастье – быть с человеком, который по-настоящему близок и нужен тебе. Ощущать его дыхание, теплоту его тела, надежность и нежность его рук. И я поцеловала его.
Несколько лет были освещены любовью. Постепенно я все лучше узнавала его самого, его особенности и привычки. Это узнавание не сделало наши отношения скучными и будничными для меня. Напротив, любовь и страсть, оставаясь все такими же яркими и свежими, как в первые дни нашей близости, обогатились нежностью, глубоким пониманием, какой-то сродненностью. По утрам, просыпаясь и еще находясь между сном и явью, я уже думала о нем. Засыпая, я посылала ему свою улыбку и благословение, даже если мы находились далеко друг от друга. Мы знали, что каждый из нас думает или чувствует, и если поначалу нас это приводило в изумление, то очень быстро стало казаться самой естественной вещью на свете – ощущать друг друга. Светлое счастье заполняло мою душу, и никакие проблемы, которые появлялись в то время, не могли омрачить его.
Может быть, я слишком сильно его любила, слишком полно и открыто отдавала ему свою любовь. Может быть, стала для него чем-то само собой разумеющимся, и ему стало не хватать игры, остроты, напряжения. Может быть… Как бы там ни было, у него появилась другая женщина.
Я почуяла неладное сразу же. Не было никаких определенных причин для этого, он был по-прежнему внимателен, заботлив и страстен. И ничем невозможно было объяснить то тошнотворное, тягучее, как деготь, выматывающее душу чувство, что все чаще стало мучить меня. Что это было за чувство? Ревность? Тоска? Предчувствие беды? Наверное, все это было смешано воедино. Конечно, я старалась очиститься от этой гадости, и то ругала себя за мнительность и недоверчивость, то смеялась над собой, то уговаривала себя, что мне все только кажется, что нет и не может быть ничего плохого, связанного с ним. Но все чаще я погружалась в тревогу и смятение. Несколько раз приходила вполне сформированная мысль: он влюбился в другую женщину. Но я не сумела принять эту мысль всерьез, до такой степени невероятной и абсурдной она мне казалась
И все-таки я пыталась откровенно и спокойно поговорить с ним. Но в ответ на первые же слова о моих тревогах я встречала такие нежные ласки, что замолкала, чувствуя себя подозрительной глупышкой, и на какое-то время в моей душе снова воцарялся мир. А потом все начиналось сначала.
Я любила его по-прежнему сильно и преданно. Но через несколько месяцев таких взлетов и падений я была измучена до невозможности. Я жаждала правды. Казалось, менее мучителен будет окончательный разрыв с ним, чем неопределенность. Но он все также молчал в ответ на все мои мольбы. Я понимала, что он измучен не меньше меня. Видела, как он внутренне терзается. И даже наши объятия стали напоминать прощание, когда двое в отчаянии цепляются друг за друга перед вечной разлукой, пытаясь запомнить, впитать в себя каждый вздох, каждую самую маленькую родинку, каждое крошечное движение любимого человека. Несколько раз я явственно видела, что он сдерживает слезы.
И от этого мне становилось еще хуже: подозрения мои усиливались, а острое сострадание к нему, желание, чтобы он был счастлив, восхищение им смешивались с гневом, ревностью и тоской.
Я хотела правды – и я получила ее. Однажды вечером позвонила одна из тех, кто в то время называла себя моей подругой. Разговор с самого начала пошел странный: странные интонации, странные лукавые вопросы, странное молчание после моих старательно-бодрых ответов… Я не подавала вида, что мне тяжело и что этот разговор еще больше удручает меня. Похоже, подругу это задевало. Наконец, она взорвалась. Говорила и говорила о том, что я, умница и красавица разэтакая, никому не нужна, что мой мужчина давно любит другую, которой я и в подметки не гожусь, что я удерживаю его и порчу жизнь ему и его прекрасной молодой избраннице, которая, между прочим, не прочь родить от него ребенка.
Я знаю теперь, что выражение «рушится мир» не так уж преувеличено. Уронив телефон, я много часов сидела неподвижно, не в силах пошевелиться. Иногда вскользь мелькал проблеск удивления: неужели мое сердце еще бьется, еще не разорвалось от невыносимой боли? К утру смогла встать, добрести до кухни, выпить стакан воды. Случайно увидела себя в зеркале: осунувшееся, желтое, мертвое лицо. Мне было все равно, как я выгляжу и что со мной будет.
У меня не получилось разозлиться на него или его избранницу. Знала, что к нему, как к солнцу, невозможно не тянуться. Так что если кто и виноват во всем, так это я сама, моя проклятая любовь. Я ненавидела себя за то, что позволила себе любить. За то, что моя любовь оказалась ненужной, уродливой, унижающей и меня, и его.
Собрав все оставшиеся у меня крохи самообладания, я оделась, тщательно причесала волосы и вышла на улицу. Мне казалось важным сделать что-то привычное, оставшееся от той еще неизломанной жизни, которая закончилась меньше суток назад.
В тот день я бесцельно бродила по городу, погруженная в тягостные, убивающие меня мысли. Незаметно для себя я оказалась около озера в городском саду.
Внезапно почему-то вспомнилось: когда-то мой прадед утопился в этом озере. Что-то такое произошло у них с прабабкой, о чем молчат семейные предания. Похоже, об этом никто толком ничего и не знал. Известно только, что она не была замужем за ним. И после его смерти никогда не вышла за другого мужчину, всю свою жизнь посвятив воспитанию их сына.
Вода сверкала под солнечными лучами. Глубина и тайна. И покой. Я подошла к самой кромке воды. Мне страстно захотелось разом оборвать все муки. Освободить и себя, и моего любимого человека. Я надеялась, что не буду слишком отвратительной, когда меня найдут. Сняла туфли, пальто.
И вдруг мозг мой словно взорвался. Мелькали бешеные всполохи света. На несколько секунд появилось мужское лицо с большими серыми тоскующими глазами, протянулась в отчаянном жесте чья-то рука. И тут же между мной и окружающим миром как будто опустился стеклянный шатер, до меня не доносилось извне ни единого звука, ни единого дуновения ветерка. Кто-то невидимый крепко, почти больно держал меня за плечи и быстро-быстро, горячо говорил, говорил, говорил что-то, что я никак не могла разобрать. Я явственно услышала лишь последние слова: «Любить…». Раздался звон разбивающегося стекла, и веселый рокот большого города охватил меня, почти оглушив в первую секунду.
Я отшатнулась от воды. Схватила свою одежду. Мысли мои стали невероятно ясными, выпуклыми, быстрыми. Не знаю, рождались ли они в моей голове или были нашептаны невидимым существом, удержавшим меня.
Как не могла я понять то, насколько важна в мире любовь? Разве можно, ни разу не любя живого человека, человека из крови и плоти, чье несовершенство и слабость понимаешь и принимаешь, ощутить смысл и радость бытия? Разве можно без любви найти постижение души творца и его творения, их великолепной живой радости созидания, единения и бытия? Ведь способ познания души (всего ли мира, или его творца, или даже своей собственной) для человека один – через любовь к другому живому человеку. И лишь только постижение души творца может приблизить нас к пониманию его неразрывной связи со своим творением, пониманию непреодолимости его потребности как в акте, так и в результате творения, пониманию того, что и человек также способен и сопричастен к творению. А без этого рано или поздно исчезает смысл в жизни, и жизнь становится не мила.
Я осознала, что не все могут порождать и принимать любовь. Кто-то с цинизмом, кто-то с усталостью провозглашает, что ее нет вовсе, кто-то принимает за любовь все, что угодно, кроме нее самой. Для меня в то время, пока не появился в моей жизни, любовь была лишь символом, неким абстрактным переживанием, нужным лишь для того, чтобы под его влиянием глубже, интенсивнее и изощреннее проявлял некий абстрактный человек свою внутреннюю суть. И какая это огромная удача – испытать живую, истинную любовь, поскольку проще заставить видеть слепого и ходить разбитого параличом, чем человеческое сердце искренне любить; и недаром никто никогда, даже сын божий, не повелевал «Люби!», как повелел он мертвому встать и идти.
Искренняя любовь не может принести вред никому, не может унизить. Это великая драгоценность и честь для обоих. Любовь – это не зависимость, это свобода.
Произошло чудо, которым полна наша жизнь: моя боль ушла. И такое облегчение испытала я, такое блаженство, что готова была нежно взять в ладони и прижать к груди весь мир.
Походя к дому, я увидела, как он встает со скамьи, и быстро идет ко мне, протягивая руки, и мальчишеская ясная улыбка освещает его лицо. И я побежала, с легким сердцем побежала к нему навстречу.