Елена Сергеевна Тулушева
Первенец
Раздел: Надо будет как-нибудь посмотреть
Виною выжившего*
* Вина выжившего – в психологии термин, обозначающий чувства человека, уцелевшего в катастрофе, в которой погибли другие.
– Сильней закручивай!
– Я закручиваю.
– Ты не закручиваешь, я же вижу!
– Сказал же, закручиваю.
– Да ты мне всю жизнь говоришь! Хоть бы сделал что… Вздыхает он! Закручивай нормально, опять сорвёт, мне вытирать всё!
– Не кричи, я делаю.
– Не кричи ему! Да тебе хоть оборись – услышишь что ли?! Сколько кричала, чтоб пить бросил – услышал?!
– Ну не могу я не пить, ты же знаешь, ну не кричи, утро же.
– Почему я могу, а ты не можешь?! Устроился! Утро у него: половина первого! Уже нажрался! Нормальные люди пашут вовсю!
Марина еще несколько минут попробовала не открывать глаза, но вопли матери окончательно прогнали сон. – Нормальные люди… Когда-то они еще могли бы претендовать на это звание. Когда-то давно, когда Марине было лет пять, и отец хоть и пил много, но только по праздникам. В разгар застолья он брал ее себе на руки и, обдавая неприятным запахом алкоголя и лука, начинал громко на весь стол рассказывать о том, какая его Мариночка самая толковая в группе, что будет, как мама её – самая завидная невеста. Руки у отца становились холодными и липкими, сидеть было неудобно, а от его поцелуев на щеках оставались влажные следы. Но всё это казалось совсем не важным. Она сидела с восторженной улыбкой самого любимого ребёнка на свете: папа ею гордится, говорит, что она будет похожа на её мамочку!
Очередные крики матери резко оборвали воспоминания о детском счастье. “Как же достали уже, надо дверь поменять. Хотя эта и через бронированную проорется. Да и денег на это всё равно нет”, – мелькнуло в голове. Образ матери вторгся в сознание: руки в боки, ноги расставлены, как у мужика, голова приподнята, готовая обрушить череду возмущенных претензий на каждого, попавшего в поле зрения её бегающих глаз. Видение окончательно заставило Марину открыть глаза и скинуть одеяло. От прикосновения к холодному полу стало зябко и неуютно. “Хорошенькую же перспективу ты мне предлагал, папочка,” – размышляла она, рассматривая себя в зеркальную дверь шкафа, с облегчением не обнаруживая следов внешнего сходства с матерью. О вчерашних посиделках напоминали воспаленные глаза и пародия укладки на голове. Она карикатурно себе улыбнулась, отражение ответило совсем не дружелюбно.
Судя по продолжающимся воплям матери, кран они так и не прикрутили. Кутаясь в старый свитер, она выглянула в коридор.
– Когда в душ попасть можно будет?
– Здрасьте тебе! Неужель проснулась? А чёй-то так рано? – мать, как паук, готова была переключиться на новую жертву, застрявшую в паутине её квартиры.
Марина вопрос матери проигнорировала, обратившись к открытой двери ванной:
– Пап, скоро закончишь?
– Да хрен его поймет, мать кран купила дурной, резьба слетает.
– Ах, это я ещё и кран не тот купила?! – паук заметил остатки теплившейся жизни в первой жертве и поспешил закончить свою миссию. – Да ты б хоть раз зад свой поднял, да сам купил! За столько лет в доме никакого проку! Кран не тот! Руки у тебя от водки не те!
– Да я что, я кран, говорю, не наш. Импортный, не подходит сюда.
– Чем это тебе ихние краны не угодили?! Ты на него заработай сначала, а потом обхаивай!
Раздался треск, что-то звякнуло о ванну, послышался шум воды.
– Да что б тебя, твою же…
В заключение отцовского мата обреченно прозвучало: “Не вышло, Надь, треснул”.
– Не вышло?! Замуж я б за тебя не вышла, тогда б всё у меня в жизни вышло куда надо!
– Ну, я так понимаю, отечественное производство рулит! – бросила Марина.
– Ишь ты, оживилась как! Мы уж и не думали тебя до ужина увидеть! – полная капитуляция отца добавила пауку новых сил, и он надвигался, потирая лапки.
– У меня выходной. Захочу – и до ужина спать буду. Я не трогаю никого. Если б не твои крики – спала бы дальше.
– Ну конечно, чем еще заниматься-то. Всю ночь шляется, потом спит сутками. Хоть бы раз за месяц в комнате разобралась, гадюшник развела, зайти страшно!
– А нечего заходить – это моя комната.
– Ещё ты мне указывать будешь, куда заходить в собственной квартире! Заработай для начала себе хоть на угол!
– Будешь трогать мою комнату – я её таджикам сдам, я тут прописана. Нечего было ту квартиру Мише отдавать, я бы с удовольствием облегчила вашу жизнь своим переездом.
При словах о Мише лицо матери исказилось болью и досадой, руки машинально опустились, и вся она как будто ссутулилась, совсем поникла. “Ну вот, опять сейчас начнется”. – Марине стало жалко мать.
– На кухне он. Иди, поговори, – голос матери звучал глухо, в нём уже не слышалось злости, скорее отчаянье и безысходность.
– Мишка?
– Случилось, видимо, что-то. Но молчит, тебя, может, ждёт. Ты поговори с ним? – взгляд у матери стал мягким, болезненным.
– Денег он, небось, ждёт, что еще у него случается? Вот и приехал. – Марина не выносила этот жертвенный образ мамы и с годами привыкла отсекать все сентиментальности жестким тоном и жестокой правдой.
Мать молча проводила её взглядом и машинально зашла в ванную.
– На, Коль, старый пока давай закрутим.
– Старый – это можно. А что он подтекает – да это я сейчас прокладку новую поставлю, лучше этого будет.
На кухне было холодно, пахло газом и кофе.
– Привет! – произнесла Марина как можно дружелюбней, стараясь вытянуть себя из утренней злости. – Как дела? – и, не дождавшись ответа, она начала включать остальные конфорки, потирая над плитой озябшие пальцы.
– Нормально. Сама как? – он по привычке не поднимал глаз от дымящейся кружки.
– Путём. Если б не эти – вообще неплохо.
– Да уж, мать жжёт. Я в детстве думал, у неё когда-нибудь голос кончится, и она всю оставшуюся жизнь шепотом будет разговаривать.
Марина улыбнулась воспоминаниям, как они в детстве прятались от матери в ванной, и как однажды замок заело, и они не смогли открыть дверь. В итоге отцу пришлось замок выламывать, а мать орала потом еще неделю.
– У этой не кончится. Я в детстве думала, что когда вырасту – никогда кричать на своих детей не буду. Но, чую, гены своё возьмут.
– Как работа? Всё пытаешься спасти мир? – ухмыльнулся Миша.
– А ты всё пытаешься спастись от мира? – попыталась уколоть она.
– Каждому своё, выживаем, как можем.
Марина насыпала кофе, залила кипятком и, развернувшись, села напротив брата.
– На какие деньги выживаешь-то? Воруешь? – почти с утверждением вывела она.
– Когда как. Где так, где приторговать перепадёт. Да всё как раньше. Тут вот дед подкинул немного, типа к дню рождения.
– Ну да, он говорил мне. Я его предупредила, что это тебе на похороны, – она шумно отхлебнула глоток и поморщилась.
– Все там будем.
– Ну, ты-то торопишься первым.
Она хотела продолжить стандартный обмен колкостями, но наконец, взглянула на брата, и внутри защемило. За последний месяц, который они не виделись, он сильно похудел. На отливающем голубизной лице его глаза казались стеклянными лампочками. Редкая щетина прикрывала обветренную, местами в мелких язвочках, кожу. После второго срока он два месяца лечился в туберкулезном санатории, но начавшие было появляться признаки жизни на его лице исчезли уже через пару недель, и сейчас ничто не напоминало о выздоровлении.
– На чём сейчас?
– Месяц чистый! – он широко улыбнулся, обнажив несколько новых дыр между зубами. После первого срока за грабеж мать отдала всю выручку с последней продажи на его имплантаты. Наивная, она надеялась, что тюрьма его изменит, а подремонтированная улыбка простимулирует найти приличную работу.
– Врёшь.
Он не ответил, неловко поднёс ко рту кружку, и стало заметно, что рука его не слушается. Он был похож на инвалида.
– “Винт”?
– Ух ты, профессорша, сечёшь. Где поднатаскалась? Это даже не наркотик. Захочу – брошу.
– Ну да. Я это каждый день слышу. Лечиться не надумал?
– Да всё нормально, расслабься! – нотации ему порядком надоели. – Проходили уже, Марин. Работай на работе.
– Извини. Это, скорей, вопрос риторический.
На кухне повисла пауза. Миша так и не отрывал взгляда от кружки, потирая её бледными пальцами – на костяшках выделялись многочисленные старые шрамы. В подростковом возрасте Мишу отдали на скалолазание, где он быстро освоился и заслуживал частые похвалы. Родители, поверив в способности сына, готовы были оплачивать и дорогостоящее снаряжение, и выезды на соревнования, несмотря на средний доход семьи. Младшей по возрасту Марине становилось завидно. Ей тоже хотелось, чтобы на неё что-то тратили, радовались успехам, подбадривали. Но денег на занятия для дочери не оставалось, в связи с чем никаких “талантов” у неё выявлено не было. Марина надеялась, что в чем-то сможет отличиться, но в школе она была из середнячков, а бесплатные кружки предлагали только бисероплетение и шитье. Всей семьей они приходили на соревнования поболеть за Мишу, и Марина с тоской переводила взгляд с восхищенных родителей на карабкающегося все выше и выше брата. Ей хотелось тоже залезть высоко, ещё выше него, выше всех них, чтобы они задирали головы, чтобы увидеть ее. И тогда в ней родилась та самая детская, но совсем не девчачья мечта. Космос. Выше всех, даже выше этих альпинистов, поднимались только они в своих огромных кораблях. За их подъемом следят на мониторах сотни людей, а по телевизору и целый мир. От одной мечты о таком полете у нее замирало сердце.
Как идти к своей мечте, Марина не знала, и никто ей не мог подсказать: мечта была сокровенной тайной. Поэтому Марина просто ждала. Ждала, что оно обязательно как-то получится, что мечта сбудется и поможет ей тоже заслужить восхищенные взгляды… Ей так хотелось стать лучше Миши, хоть в чем-то.
Судьба помогла Марине стать лучше брата, но совсем другим способом. В то время, пока она ждала исполнения мечты, в школе заключили договор с социально-психологическим колледжем, куда Марина и отправилась после девятого класса. А из колледжа предлагалось без экзаменов попасть на вечернее отделение института. Космос почему-то все не появлялся в ее жизни, как и сами космонавты. Зато начали появляться мотоциклисты. Не заменят, конечно, но тоже в шлемах и “летают”. Жизнь вела Марину вперед. Мысль об институте немного пугала: в их семье ни у кого высшего образования не было, и насколько все будет сложно или интересно, никто рассказать не мог. Но надежда на то, что ее тоже наконец похвалят, манила. Миша к тому времени застрял на уровне училища. Сначала бросил одно, потом исключили из другого, и он год отдыхал, в третьем у него “не сложились отношения”. Родители списывали неудачи сына на загруженность тренировками, но вскоре выяснилось, что тренировки Миша посещает так же, как и учебу. А потом… Потом всё закрутилось.
Марина безумно уставала на последнем курсе колледжа, постоянно подрабатывая вечерами. Она периодически замечала странные компании брата в квартире, но на ее жалобы мама не реагировала: “Мише необходимо отдохнуть!” Да вроде ребята и не пили у них дома, просто общались. Со временем Марине начало казаться, что она стала рассеянной: не могла найти вещи, куда-то засунула новый плеер, потеряла сережки, деньги все время улетучивались из кошелька. Она старалась дольше спать, завела записную книжку с напоминаниями, подсчитывала траты. Но когда к ней обратилась мама с вопросом о пропаже шкатулки со скромным содержимым из двух золотых цепочек и обручального кольца, уже не налезавшего на палец, они обе напряглись.
Сначала подумали на выпивающего отца. Но мать всегда оставляла ему деньги на алкоголь, и ему вроде хватало. Пил он запоями, раз в два-три месяца, а деньги и ценности пропадали регулярно. Мать валила все на дружков Миши, гневно обижаясь на попытки Марины “очернить” брата. А потом Марине уже и не пришлось спорить и ругаться. Реальность обрушилась на мать. Миша резко похудел, у него побледнела кожа, настроение менялось от благодушного безразличия до ярости, он постоянно “терял” телефоны, просил деньги “выручить друга”, не оставляя матери возможности для отказа своими криками и ударами кулаков о стену. В доме появлялись чужие люди, никогда не смотревшие в глаза, деньги и ценности приходилось прятать, на дверях поставили замки, которые постоянно “ломались”. Мать отказывалась принимать реальность, даже обнаруживая в ведре шприцы. А потом им позвонили из больницы, куда Мишу забрали с передозировкой. И диагноз в карте не оставил вариантов.
Дальше были споры, крики, пропажи, платные клиники и побеги, мамины слезы и Мишины шантажи, мольбы, просьбы, обещания. Бесконечная вереница, затянувшаяся на несколько лет. Марина разрывалась между институтом и работой в школе, стараясь полностью себя обеспечивать, понимая, куда уходят все средства родителей. Она старалась поддерживать мать, воздействовать на брата, выбрала в институте специализацию по работе с зависимыми, чтобы лучше понимать происходящее и помочь Мише. Она очень старалась ничем не огорчать родителей, чтобы хоть с ней у них не было проблем, хотела дать им повод для радости. Но, поглощенные бедами сына, отец с матерью были не в состоянии замечать дочь. И опять все их внимание было приковано к Мише, только теперь уже к его падению. Когда Марина прилетела домой с заветной “корочкой” диплома о высшем образовании, единственной в их семье мама со слезами выдавила: “А Миша-то, ведь и Миша бы тоже мог! Как же это мы не уследили…”
Сейчас она смотрела на него, и ей первый раз за долгое время захотелось о нем поплакать. Было понятно, что он не выдержит слез и уйдет, но они уже полились. Она оплакивала их детскую дружбу, его заботу о ней и защиту в школе, его стремления и победы, свою детскую ревность и обиды. Она оплакивала все то, что уйдет вместе с ним, уже совсем скоро. Она оплакивала свое будущее одиночество и это не покидающее чувство вины за свои успехи, свои планы и мечты, вины за свою жизнь, которая у нее будет, а у него нет.
Миша увидел слезы и без слов ушел в родительскую спальню. Она еще несколько минут беззвучно плакала. Сейчас она пойдет в свою комнату, наденет новые джинсы и свежевыстиранный белый свитер. Она уложит упрямые рыжие волосы, вставит в нос пирсинг с золотой ласточкой, капнет на запястья любимые духи. Она выйдет из дома, поймает частника и поедет в турагентство доплатить за поездку на Мальту. Потом встретится со своим “космонавтом”, будет кататься по летней Москве, проведет с ним ночь и, счастливая пробуждением с той дремотной утренней негой, поедет на работу, пытаться спасти кого-то, как не смогла спасти его.
Он выкурил оставленные отцом сигареты, выпросил у матери еще немного денег и, сев в дребезжащий троллейбус, поплелся на окраину Москвы, в свою квартиру, коротать день в окружении таких же, как он, даже не загадывая, наступит ли завтра.
Надо будет как-нибудь посмотреть!
– Здравствуйте, Максим Иванович!
– Добрый день, проходите, пожалуйста. Принесли? – он аккуратно прошёл, прижимаясь к стене. Закрывшаяся дверь втолкнула в прихожую запах уличной влаги.
– А то! Думала, опоздаю! Последний оторвала!
– Ну, ничего себе! – сказал он просто, чтобы как-то заполнить паузу.
– Вот, держите! Мокрый только, снег с дождём – не укрыться, хорошо в упаковке! – шелестящий в капельках пакет лёг в нетерпеливые ладони.
– Ну-ка, что там сегодня… Нет-нет, не говорите, попробую сам. Проходите, пожалуйста, я сейчас.
Он быстро прошёл на кухню, привычно придвинул ногой табуретку, сел за стол и потрогал шов пакета. Затем провел пальцами по упаковке и улыбнулся… Долгожданный момент: можно пару мгновений пофантазировать, напридумывать что-то особенное, вытащив из памяти поблекшие картинки, пока руки осторожно вскрывают шуршащий заводской целлофан. Ради таких моментов он умеет ждать.
– Восемнадцать часов ровно, – механически проговорили часы.
– Всё, иду-иду! – сказал он машинально. Работа всегда оставалась на первом месте, несмотря на маленькие слабости. – Ну и противный же у тебя всё-таки голос! – комически рассердился он на бездушный аппарат.
– Ну как, угадали? – девушка смотрела на него с любопытством.
– Мусоровоз! – удовлетворённо отозвался он. – Не зря ждал, на целую неделю задержали! Потрясающие детали, наощупь чувствуется.
– Почитать вам как обычно?
– Нет-нет, спасибо. Сегодня ко мне Ира зайдёт.
– Молодец, сейчас дети редко заботятся о родителях.
– А обо мне не надо заботиться! – без обиды, хотя и с нажимом произнёс он. – Сам всех тяну! И бывшую жену, и нынешнюю, и Иришку.
– Сколько ей?
– Двадцать четыре. Но папина помощь в любом возрасте нужна. – Его лицо осветилось нежностью. И, словно смутившись, он подчёркнуто деловито произнёс: «Легли? Сейчас приступим».
– Ну, как ваши дела? – подошёл он к массажному столу.
– Да как всегда, одни проблемы. И за окном мерзко: утром встаёшь – темно, с работы выходишь – снова темно. Тоска, хоть в окна не смотри, – она сбоку наблюдала за ним. – А это что за модель? Я таких не видела, вроде.
– О, это уже усовершенствованная. Выполнена, кстати, отлично, на удивление!
– Всё на месте или как в тот раз?
– Да нет, тут они постарались. В прошлый раз тоже всё было на месте, но выполнено уж очень схематично. Да и сама модель – "школьный автобус" – ну согласитесь, совсем неинтересна. Даже дворники поленились приделать. – Он растёр руки кремом и приступил к работе. По комнате рассыпался запах летних луговых цветов.
– А вы видели? – удивилась она, тут же смутившись от некорректности вопроса.
– Да, старые автобусы – успел. И мусоровозы застал. Кабины у них были зелёные сначала, а потом стали выкрашивать в оранжевый.
– По-моему их как не крась, всё равно отвратительно пахнут. Никогда не понимала, почему люди выбирают профессию мусорщика, – она сморщила нос и коротко выдохнула.
– Да-да, запах от них во все времена был достаточно гадкий. Но идея… Мусоровозы, бетономешалки, асфальтоукладчики – всё это произведения инженерной мысли… Что-то я заговорился, – одёрнул он себя. – Так не больно?
– Нормально!
– Вот и отлично, – массажист работал не спеша, выверенными плавными движениями. Затем достал из кармана носовой платок, чтобы не испачкать аппаратуру, подошёл к музыкальному центру и через ткань аккуратно начал нажимать кнопки, выбирая что-нибудь под настроение. – Шопен. Успокаивает.
Лёжа, она разглядывала стеллажи, уставленные моделями машин, танков, самолётов. Их ровные, как будто по линейке вымеренные ряды не менялись годами, только добавлялись новые полки. Плавно сменяющие друг друга мелодии и размеренные движения массажиста умиротворяли, наполняли покоем. Комната как будто дремала в этом привычном замедленном ритме.
– А серию вертолетов ещё не выпустили?
– Да не дай Бог, что вы! – рассмеялся он. Это ж мне новый шкаф заказывать придётся, – улыбка удивительно шла ему, лицо становилось значительно моложе.
– А вы только готовые коллекционируете? Ау, больно. Только можно сегодня без хруста? А то мне страшно даже.
– Конечно, можно. Кто ж вас заставляет – не хрустите, – добродушно усмехнулся он. – Да, теперь могу только готовые. Лет пятнадцать назад, пожалуй, мог бы собрать, но тогда простых в сборке моделей не выпускали. Как-то купил подводную лодку, но детали совсем мелкие оказались. Другу отдал – пусть мучается. – Он водил подбородком в такт движениям рук.
– Ай-ай, правда больно, Максим Иванович!
– Не обращайте внимания!
– Но это мои пальцы, как мне не обращать: вдруг сломаются – ходить не смогу! – при каждом хрусте она зажмуривалась, вжимаясь в массажный стол.
– Пока ещё все уходили сами. Ну вот и всё, отлично справились! Одевайтесь, а я пойду передохну.
– Спасибо!
До следующего пациента оставалось двадцать минут, его руки потянулись к телефону. Пока наливал чай, раздражающие пустые гудки прервались:
– Да, папуль!
– Ириш, привет! Как дела у тебя? Всё в силе? – он любил слушать голос дочери, но всё время сдерживался, чтобы не звонить чаще, боясь надоесть.
– Па, я не успела набрать! Да ужасно дела! За машиной в сервис приехала, а они, представляешь, закрасили царапины, а на свету видно, что цвет вообще не потрудились подобрать! Пятно на полдвери! Ну как так можно?! Элементарный вишнёвый смешать не могут, закрасили обычным малиновым!
– Обидно, наверное. Ну ты не переживай, Может, не очень заметно будет. Это же не самое главное в машине, главное – что ездит.
– Шутишь?! Ещё как заметно! Скандал им закатила, вызвала директора! Обещали за три дня исправить.
– Ого, ты молодец, боевая. Тут у меня последний пациент остался. Как раз успеваю в кондитерскую. Тебе как обычно? – он улыбнулся, предвкушая вечерние посиделки с её любимыми пирожными и длинными разговорами.
– Папу-у-уль, – протянула она по-детски. – Я не смогу сегодня. Видишь, как с машиной вышло. Я из-за этого с Мишкой не увиделась, а мы с ним договаривались в кино сегодня, он так давно ждал – обидится…
Улыбка соскользнула, оставив на лице выражение неловкости. Он поспешил успокоить дочь:
– Ириш, конечно, сходи с ним. А мы с тобой в следующий раз.
– Точно, па? Ты не обидишься? Видишь, кто ж знал!
– Да-да, – заторопился он. – Когда там у тебя будет время, тогда и увидимся. Зачем же мне обижаться, я всё понимаю.
– Спасибо, папуль! А то он такой обидчивый стал, ссоримся постоянно. Фильм, уже две недели идёт, а я всё выбраться не могла. Мишка злится, мол, не на боевики же меня тащит, как мужики обычно, нормальное кино, а я всё времени не найду.
– Расскажешь потом?
– Для вас как всегда включен подробнейший пересказ: сюжет в деталях, спецэффекты, операторская работа, киноляпы – всё, что уловит наше вездесущее око! – пародийно пропела она в стиле ведущих ток-шоу.
– Да, пожалуйста! – рассмеялся он. – И ещё сладкий поп-корн, будьте добры!
– Нет уж, от нас только дикторские услуги. Кстати, тебе там кто-нибудь сможет журнал почитать?
– Да, как раз сейчас пациентка предлагала. Мы с ней чая попьём. Всё нормально, не переживай. А ты со своим помягче, ссоры – они ведь, Ириш, – всё потихоньку разрушают… – Ему захотелось обнять её покрепче, и лицо снова засветилось улыбкой, нежной и мягкой.
– Вот и отлично! А мы во вторник увидимся! Целую!
– До вторника! Береги себя! – Дочь отключила связь, он договаривал уже молчащему телефону, – обнимаю, очень соскучился.
До вторника оставалось ещё четыре дня. Ждать он привык с детства, после того злосчастного гриппа, когда мать начала замечать в его тетрадях расползающиеся строчки. Тогда пролёживая неделями в больницах, пока очередной врач не вынесет свой вердикт, ему оставалось только ждать. Ожидание было тяжёлым, гнетущим. Каждый день, наполненный страхом и лишь иногда редкими искрами надежды. С годами он сжился со своими детскими воспоминаниями, перестал отгонять их, заглушать музыкой и аудиокнигами, перестал выбирать из них только что-то приятное. Он научился ценить всё, что когда-то успел увидеть, часами перебирая даже больничные детали: узоры на пижаме, зеленые стены палат с облезшей краской, весёлых зверей с Айболитом, украшавших пролёты лестниц, коллекцию машинок, которую они собирали всем отделением, странную бурую жижу на завтрак. Формы, цвета, очертания складывались в предметы, предметы – в картины, картины – в фильмы. Он любил смотреть свои "видео". Это единственное, что у него осталось от той зрячей жизни, которая теперь напоминала о себе лишь полутенями.
– Максим Иванович, я пошла! – он не сразу вспомнил, чей это голос.
– А, да-да, иду!
– Вот, держите. Спасибо!
– Кажется, многовато. Тут три бумажки.
– Это три по пятьсот, всё правильно.
– А, тогда хорошо, – он убрал шелестящие купюры в карман.
– Вам точно не почитать? У меня есть время!
– Нет-нет, спасибо! Ко мне Ира зайдёт, я её попрошу. Всего доброго!
Он закрыл дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Нажав на часах кнопку оповещения, он услышал "Девятнадцать часов двадцать минут". Ещё оставалось десять минут. Он прошёл в комнату, нащупал журнал, вдохнул запах глянцевой бумаги и убрал его в шкаф. Он подождёт Иру, всему своё время. Он открыл сервант и ловко достал сегодняшнюю новинку. Пальцы заскользили, ощупывая детали.
– Мусоровоз… Интересно, во сколько у нас обычно мусор забирают? Каждое утро, выход/я из дома в полшестого, чтобы в семь уже принять первого пациента из вечно спешащих офисных работников, он слышал ещё спящий город. По вечерам, после десяти, он заставал город уже готовящимся ко сну. Жизнь проходила за окнами его кабинета, пока он работал. Он вспомнил, что давно не слышал звуков стройки, нетерпеливых сигналов пробок, шелеста метлы дворника, и как-то заскучал по этим голосам обычной рабочей жизни. Ему захотелось оказаться в центре этих звуков и запахов, выстраивая в своей фантазии разнообразные картинки того, как всё это могло бы выглядеть.
– Мусоровоз, значит… Надо будет как-нибудь сходить, посмотреть! – подмигнул он сам себе.