Елена Кулешова
Пусть лёгкая витает грусть
Дневник. День второй. Бег в ластах
"Сегодня мне снился сон: небольшой бассейн, полный голубой чистой воды, над ним нависают подвальные своды, придавая цвету глубокий синий оттенок. Двое стоят в плавках, купальных шапочках и ластах, опираясь на швабры, как если бы это были лыжные палки. Синие косы щвабр колышутся в воде змеями. Судья дает свисток, и спортсмены быстрыми скользящими шагами движутся вперед. Двадцать пять метров по дну в одну сторону, двадцать пять – в другую. Нельзя отрывать ноги, нельзя плыть, нельзя бежать. Тяжелое сопение соревнующихся подогревает публику: валяясь друг на друге чуть ли не грудами, как на римских фресках, полуобнаженные болельщики пьют сок из бокалов, курят кальяны, гладят близлежащих по выступающим частям тел. Наконец-то спортсмены доковыляли до финиша, и тут же их место занимает вторая пара.
Я с большим трудом нашла очки, швабры и ласты. Только вот почему-то никто не хотел вступать со мной в единоборство: с презрением отворачивались даже те, кто в жизни никогда ни с кем не соревновался по причине плохого физического состояния или увечья. Я вижу, что шикарная блондинка со странным именем "Слон", возлежит в окружении трех или четырех поклонниц. Она довольно-таки благожелательно смотрит, услышав мою просьбу, и мановением руки отправляет одну из девушек составить компанию в забеге. Девушка мала ростом, черноволоса и потаскана. Но мне все равно: вот-вот я выйду на старт и покажу им, покажу им всем, как я хороша. Мы готовимся бежать, но свистка так и не следует – бассейн внезапно оказывается сух. И это еще не конец.
У входа в бассейн я замечаю своего бывшего мужа. Крупный, разъевшийся мужчина, с черной щетиной, он явно меня ждет.
– Привет. Я вот тут пришла сказать, что хорошо к тебе отношусь. Все равно хорошо, понимаешь?
Мужчина ухмыльнулся. Обычно он действительно часто смеялся, но вот единственное исключение – не надо мной. Сейчас вся насмешка адресована мне – это неприятно и оскорбительно:
– И что? Соскучилась, что ли?
– Вообще-то да. Я бы предложила почаще встречаться…
– Это еще зачем? Так, глядишь, предложишь вместе жить. Нет уж, даром не надо.
Стало обидно. Обидно и стыдно за то, что она вообще начала этот разговор, а теперь его надо было завершать.
– Ну, что еще скажешь?
Я пытаюсь вспомнить имя бывшего мужа. Нет, никак. Я пытаюсь представить его таким, каким встретила впервые: стройным, кудрявым, веселым и немного смущающимся юношей. Увы, нет – передо мной настойчиво и грубо маячит пузатый мужлан, который смотрит на нее так, будто я вот-вот перекувырнусь двойным сальто назад, скорчу рожу или отколю еще что-нибудь, достойное смеха. А смех распирает его: язвительный, колкий, больной. Мне нестерпимо хочется извиниться, но я знаю, что стоит только первому "прости" слететь с губ, я будет унижена, избита, исхлестана ядовитыми словами. Чувствуя себя виноватой, я, тем не менее, все-таки предпринимаю попытку извиниться. И тут же все меняется: она снова стою перед вальяжно раскинувшейся блондинкой и, шипя, втолковываю ей, что не дам вмешиваться в мою личную жизнь. Блондинку и бывшего мужа разделяют сто миль расстояния и пять лет жизни, но у сна – свои законы.
Гул голосов неизвестных людей в бассейне слился в раздражающе-злую музыку. Блондинка тянет меня на себя: синие швабры, которые я все еще держу в руках, падают и гремят по полу:
– Скажи мне это сама, дорогая, – блондинка, дразнясь, высовывает длинный черный язык, шириной с ладонь. Язык разворачивался как ковер на лестнице после чистки. Полметра, наверное. Это пугающе. Злое чувство охватило меня, и я изо всех сил укусила мерзкий черный язык. Блондинка только рассмеялась, и показала жестами, мол, давай, продолжай. Язык висит как тряпка, а я раз за разом впиваюсь в него зубами. Вокруг раздается смех полуголых купальщиков: мнимый триумф оборачивается провалом. Блондинка втягивает язык и целует меня: глаза ее, карие и глубокие, полны всепоглощающей любви. И от этого становится совсем плохо".
Алиса закрыла дневник с невероятным чувством разочарования. Было раннее утро субботы, и впереди – день ничегонеделания, тыквенный сок и хождение по магазинам. Она включила компьютер, чтобы прочитать новости, налила в единственный оставшийся бокал для красного вина рыжего тыквенного сока, сделала первый глоток и чуть не поперхнулась.
– Божечки-кошечки! – это выражение она подцепила в популярном сериале, и не собиралась с ним расставаться. RSS-лента послушно выдала целую цепочку жутковатых новостей: от падения в яму в асфальте грузовика с асфальтом – смешно немного, не без этого, до целого ряда смертей, произошедших по разным причинам. Одна из статей называлась так: "Маньяк из Сен-Арли" И, вроде, ничего особенного, да только вот фотография, сопровождающая заголовок, была крайне интересна. С нее на полусонную Алису смотрел, гаденько ухмыляясь, мальчик-богомол по имени Огден.
Глава 3. Без рук
В полицейском участке Сен-Арли суматоха и неразбериха достигли максимума, как вода в кипящем чайнике. И немудрено – со времен золотоискателей в городке с населением пятнадцать тысяч человек не случалось такого зверского и бессмысленного преступления. Непонятно было, кому это понадобилось, чем преступнику так насолил пострадавший, и какой силой надо было обладать, чтобы совершить такое. Впрочем, с силой все быстро разъяснилось, когда в участок пришел городской озеленитель-цветовод, которого сейчас ежеминутно тошнило в корзинку для бумаг.
– Элис, сделайте мистеру Сэндвичу кофе, – крикнул секретарше суперинтендант Рильке.
– Сандерсу, – прохрипел несчастный посетитель, мужчина за пятьдесят, субтильный и дерганый. Его клетчатая ковбойка была мокра насквозь, и Рильке заподозрил, что страдальцу придется вызывать скорую, чтобы поставили капельницу – "мистер Сэндвич" потел как морж перед приливом, теряя драгоценную влагу. Не высох бы. Мысль о потеющих моржах на некоторое время захватила Рильке, но тут новые тянущие, мучительные звуки, посредством которых садовник сообщал всему миру, что ему дурно, отвлекли шефа полиции от посторонних дум.
– Да, мистер Сандерс, когда выпьете кофе, не забудьте написать все, что знаете об обнаруженном предмете. Ручка и бумага на столе, а Элис сейчас принесет одеяло.
– Спасибо, меня и вправду знобит, – несмотря на плачевное состояние, мистер Сандерс не смог проигнорировать правила вежливости, и не ответить на столь явную заботу. Рильке же предпочел побыстрее удалиться от волны запаха, источаемого садовником. В нем явственно слышались рыбные нотки.
Судмедэксперт проводил Рильке в морг, не преминув пошутить на сексуальную тему: в суть шуточек Рильке не вслушивался, поскольку ему всегда было скучно реагировать на подобное. Подчиненные уже знали эту его особенность, и анекдотов "ниже пояса" при шефе не рассказывали. Однако в этот раз шутка пришлась в тему, хотя ситуация была мрачноватой. Но действительно, теперь покойник не сможет распускать руки уже не по одной, а по целым двум причинам. В частности, потому, что руки у него остались только по локоть. Они так и не были найдены, тщательно отрезанные бензопилой, которую нашел в своем гараже мистер Сандерс.
Рильке задержался у зеркала: на него смотрел высокий, стройный, черноволосый мужчина лет тридцати пяти. Красавчик, если не считать мешков под глазами от вечного недосыпа. Недаром на него заглядывалась половина женского населения города и часть мужского. Судмедэксперт придерживался того же мнения, поскольку, оказавшись рядом, с преувеличенным вниманием что-то смахнул у Рильке с плеча – несколько раз, но, видимо, безуспешно.
– Заканчивай, Джон.
– Карл, ты же знаешь, мои самые смелые мечты сводятся к тому, чтобы угостить тебя ужином.
– Мне не нравятся геи.
– Рискованное замечание по нынешним временам. Не боишься, что я подам на тебя в суд? – судмедэксперт откровенно смеялся.
– Джон, я тебя серьезно предупреждаю – отстань.
– Уже отстал. Но если ты хочешь услышать мое мнение…
– Нет.
– …то тебе нужно как можно скорее завести подружку или дружка. Ты так скоро совсем зачахнешь. И я буду безутешен.
– Ты прекрасный парень, Джон, но вот в чем штука – мне не нравятся парни.
– Ты просто не пробовал.
– И не собираюсь. Необязательно пробовать мышьяк, чтобы узнать, что он ядовит.
– Как хочешь, но не говори, что я тебя не предупреждал. Ты многое теряешь, Карл.
– Капитан.
– Капитан Карл. Как скажешь, дорогой.
Рильке пожал плечами – без раздражения, он уже привык к выходкам Джона Стаута, и, в общем-то, находил его довольно безобидным. Правда, тот факт, что Джон сох по Рильке вот уже последние лет так пять, его несколько тревожил – чем черт не шутит, еще несколько лет такой активной осады, и может наступить момент, когда шеф полиции дрогнет. Но Рильке надеялся, что Джону надоест раньше.
Труп лежал в прозекторской на холодном стальном столе и выглядел до неприличия жалким и худеньким. Полицейский откинул простыню: совсем еще юнец, убит ударом по голове тупым предметом. А потом у него, уже мертвого, кто-то отрезал руки по локоть.
– Огден Дэниельс, двадцать два года, студент-программист, – Стаут подошел ближе, зачитывая сухие данные дела. – В последний раз, если верить слухам, его видели в супермаркете "Спур", где он покупал замороженные полуфабрикаты и упаковку безалкогольного пива.
– По делу, Джон. Ты не следователь, а медик.
– Да, сладкий. Так вот, смерть наступила мгновенно, примерно в 23.30, при этом продавец говорит, что чек был пробит в 22.55, то есть за тридцать пять минут до смерти…
– Джон, счастье мое, если ты не вернешься к теме, я сверну тебе шею, – рыкнул Рильке.
Стаут поперхнулся от неожиданности такого обращения, засветился, засиял, и дальше уже тараторил без передышки:
– Удар был нанесен сверху, справа налево, скорее всего, жертва в этот момент сидела. Предмет тупой, гладкий, предположительно – металлическая труба или бита, пока сказать трудно – частиц не осталось. Он упал лицом вперед и разбил очки, один осколок впился в кожу под левым глазом. Потом труп, видимо, оттащили на задний двор, там отрезали руки бензопилой, бензопилу преступник забрал с собой и подкинул в сарай соседа мистера Дэниельса, которым оказался мистер Сандерс. Руки до сих пор не найдены.
– Предположения есть?
– Никаких. Сектанты отпадают – нет ни ритуальных надрезов, ни рисунков, да и убийство ударом по голове для них нехарактерно. Правда, на шее я обнаружил несколько десятков странных насечек…
– Десятков? – удивился Рильке.
– Да. Четыре ряда по двадцать.
– Он что, упал шеей на газонокосилку?
– Нет, капитан. По счастью, мой сосед по дому – мусульманин. Он меня просветил по этому поводу.
– И что?
– У них существует практика, которая называется "хиджама". На тело ставятся вакуумные отсосы, кровь приливает к коже, и кожа либо сама пропускает кровь, либо делаются надрезы.
Рильке передернуло:
– Правда?
– Мусульмане считают, что это помогает от семидесяти двух болезней, и сами ангелы советуют так очищать организм.
– А ты как думаешь?
– Варварство, конечно. Посмотри на его шею. И что-то я не вижу, чтобы парень был здоров – он похож на истощенного кузнечика.
– Главное – понять, кому понадобились его руки, Джон.
– Вряд ли для запекания.
– Лучше молчи, мой голубой друг… Так ты мне нравишься больше.
– Учту, – Стаут улыбнулся, и закрыл тело Огдена Даниэльса простыней. – Больше тебе здесь ничего не нужно?
– Больше ничего. Можешь пригласить меня на ужин. Я лично предлагаю "Пуччини", там сегодня обещали отличную телятину.
Выходя из морга, Рильке ухмылялся: он отлично представлял себе ошарашенную физиономию медэксперта, даже оборачиваться не надо было, чтобы удостовериться.
Дневник. День третий. Французский анис
"Сегодня я пойду в зоопарк. После вчерашнего, честное слово, надо отдохнуть. Вечером ходила в "Пуччини", слушала какой-то итальянский оркестр, как всегда – проездом, ровно один день и так далее. Отдала двадцатку, не совсем понимаю, за что… Хотя нет, музыка, конечно, была пронзительная, но я думала совсем о другом: о своей соседке, которая очень любила мыться. Все встречали таких женщин, которым недостаточно пятнадцатиминутного душа или получасовой ванны. Два раза в день по часу они ожесточенно трутся мочалками, изводя кусками медовый Palmolive. И при этом я не могу назвать это любовью к собственному телу, нет: они предпочитают есть все, что заблагорассудится, пить до скотского состояния крепкий дешевый эль, отмахиваться от абонемента в фитнес-клуб и гордо выставлять напоказ телеса, упакованные в отвратительно-блестящие шмотки. Мне кажется, это неправильно, что они мне не нравятся. Мы все должны быть толерантны. Или не должны? Я смотрю на людей, которые заслужили мое уважение – это Стивен Хьюи и Норман Арделл, актеры, к примеру. Ни разу не слышала от них негативного отзыва по отношению к кому-то. Хотя нет, Хьюи довольно нелицеприятно отзывается о русских, а Арделл проезжается по гомофобам, но все равно – в целом они довольно-таки терпимы. А я – нет. Так и хочется порой придушить толстуху, вымытую до скрипа, как поросенок. Только за то, что я чувствую запах дешевого шампуня от ее волос, такого же дешевого мыла – от кожи… Боже, они выбирают его за название! "Шоколадный флер", "Французский анис", "Розовая муть" – все эти сладковатые, приторные гели, пахнущие все как один левкоями, они вызывают желание опрокинуть на девиц чан с помоями или сбежать далеко-далеко. Возможно, для восточных одалисок это вечное плескание в воде и дурнопахнущий парфюм – норма, но я – англичанка, и не намерена это терпеть!"
Она подчеркнула последнее предложение трижды. Ручка скрипнула, оставив в бумаге небольшую прореху, а на следующей странице отпечатались три глубокие борозды. Да, Алиса была в бешенстве.
"Одна из таких дамочек обслуживала мой столик в "Пуччини", и я попросила мэтра заменить официанта. Краем глаза заметила, что то же попросил сделать и сидящий за столиком напротив приятный мужчина – брюнет, кареглазый, да и просто красавчик. Жаль только, что гей. Это было видно по его спутнику – тоже, кстати, весьма симпатичный светловолосый парень. Дай им волю, они бы начали целоваться прямо там, я так думаю. Во всяком случае, блондинчик – точно. Когда я заменила официантку, брюнет чуть не рассмеялся, и подмигнул мне, я думала, что его партнер меня съест. Видимо, все-таки, не гей, а би, и водятся, водятся за ним грешки, раз его половина так взбеленилась. Прислушавшись, я поняла, что они обсуждают эту жуткую историю с Огденом. Так и хотелось подойти и признаться, что я знала его лично, но что-то удержало меня. Как оказалось – рука ангела: примерно в середине вечера в зал ворвались двое полицейских, один что-то прошептал брюнету на ухо, и тот покорно пошел за ними. Наверное, он и есть убийца. В крайнем случае – под подозрением. Блондин выпил с горя два бокала шампанского, и уехал, даже забыл кинуть на меня уничтожающий взгляд. Понятное дело, не до борьбы за право на постель. Когда он уходил, до меня донесся сладковатый запах французского аниса. Наверное, воображение шалит.
Так вот, зоопарк. Давным-давно там не была. Кенгуру, слон, пингвины. Говорят, привозили жирафа, но он очень быстро издох, потому что какой-то шутник скормил ему шарик желе, напичканный булавками. Руки бы оторвала… О, боже, нет, нет, не руки! В свете последних событий эта фраза звучит жестоко. В общем, посмотрю больших кошечек, и успокоюсь. Они, во всяком случае, моются языком".
Глава 4. Кроличья нора
Вторая встреча с мисс Фаридой была немного более раскованной, но Алисе приходилось напрягаться, чтобы понять, что говорит психолог.
– В тебе слишком много гнева. Целое море гнева, моя дорогая, – говорила она Алисе. – И большая часть агрессии направлена на внутреннюю тебя. Она не такая, какой бы ты хотела ее видеть, эту маленькую девочку.
–Да, она не такая, – соглашалась Алиса. Она была уверена, что внутри нее – маленький мальчик, а не девочка, запертый в этом странном, стареющем, вялом теле. Алиса и вправду не особенно-то себя любила: быстро полнела, была какой-то неуклюжей и раскоординированной. Когда она еще носила очки, в старшей школе, то избегала играть в волейбол и баскет. Только потому что, как ей казалось, мяч обязательно прилетит ей в лицо. И он летел – словно намагниченный. Попадал в дужку очков, которая больно врезалась в переносицу, потом на некоторой время Алиса слепла и плакала – не от боли, от обиды. Как игрок она только приносила вред команде, и однажды здоровенный парень по имени Пауль от души пнул ее ногой. Отпечаток был громадным, и не отстирывался, как ни старалась Алиса. Семья была бедной, и заменить платье возможности не было. Так она и ходила, до конца года, с этим позорным знаком чуть ниже спины, каждый день подвергаясь насмешкам. Не смеялись только те, кому Алиса помогала делать домашние задания, и вскоре она поняла, что только так может заслужить любовь большинства: добровольно беря на себя их работу. Нет, конечно, они ее не любили.
– Ты понимаешь, что тебя не любили, Алиса? – спросила мисс Фарида.
Понятно было без слов. Ее не то, что не любили, ее ненавидели за то, что была "всех умнее", за то, что, несмотря на отсутствие косметики, была явно красивее большинства сверстниц. И все равно, а, может быть, именно поэтому, продолжали глумиться: над лицом, прической, одеждой, фигурой, походкой. Каждый день, ежесекундно проверяя на прочность. Дома проверка не прекращалась, но приобретала другие формы: удастся ли избежать встречи с пьяным отчимом, а если нет – как быстро и безболезненно получится завершить многочасовой разговор с ним. Отчим любил поговорить – о том, как был пилотом RAF, как служил в морской пехоте, как знает шесть языков, в том числе очень сложный русский… Все это было враньем: Месгрейв-старший всю свою жизнь проработал слесарем на конвейере, и, подвергаясь немилосердному прессингу со стороны коллег, как и Алиса, нашел свою отдушину – в ирреальном мире, построенном из воображения и алкоголя. Алиса убегала в книги.
– Попробуй понять, какая ты есть, попробуй принять себя. И вот еще – какой бы ты была, если бы удалось обойти без всех этих мучений и надломов, – коварно подкинула задачку мисс Фарида.
– Я рисовать не умею, – призналась Алиса, отпив кофе. Он был все тот же, но она начала уже привыкать ко вкусу.
– Посмотри на себя в зеркало. Кого ты видишь?
На Алису смотрела приятная относительно молодая еще женщина, голубоглазая, светловолосая, не без некоторой наивности и миловидности. Тонкие розовые губы, пара родинок на щеке. Аккуратные ушки, вздернутый носик. Очень симпатичная, хотя, конечно, не для Vogue. Приятная классическая английская внешность. К такой бы подошли невероятные шляпки тридцатых годов: то плоские, как пшеничный блин, то хитро закрученные, украшенные вуалеточным тюлем, то наползающие на один глаз из полупрозрачной пластиковой соломки… Внешность идеальной девушки из лондонского кафе, скулы чуть шире, чем хотелось бы. Только вот Алиса чувствовала себя совсем, совсем другой. Внутри нее бунтовал и рвался на волю сильный и от того слишком напористый черноволосый мальчишка. Он так и застрял в возрасте четырнадцати лет – буйный подросток, рвущийся наружу из тесной клетки. Он, как Питер Пен, постоянно втаскивал Алису в какие-то игры и приключения. И, уж если продолжить аналогию, подумала Алиса, то к ней постоянно прибегали то вялые и глуповатые Венди, то ревнивые и истеричные Тинкер-Белл. А ей хотелось вечного противостояния с самым настоящим капитаном Крюком. Так хотелось, что Питер начал играть обе партии – и за себя, и за капитана. Но капитан так и не пришел.
– Ты замечталась, Алиса? – мисс Фарида шутливо похлопала ее кончиками пальцев по плечу.
– Нет, я думала об Огдене.
– А что с ним? – похоже, психолог была все еще не в курсе.
Алиса ее просветила: и про удар по голове, о котором писали газеты, и про отрезанные руки, и про то, как она стала свидетелем тихого ареста предполагаемого убийцы в ресторане. Мисс Фарида побледнела, стиснула тонкие пальцы и одними губами зашептала что-то, видимо, молитву – так, во всяком случае, подумалось Алисе.
– А руки? – спросила наконец мисс Фарида. – Руки – их не нашли?
– Еще нет, – пожала плечами Алиса. Огдена ей было не жалко, но от картин возможной смерти его – мутило. Она отпила уже остывшего кофе и взяла последний сухарик. Понюхала: все тот же жирный запах бекона и неведомых специй. Странное блюдо, привезенное с родины мисс Фариды – ржаной хлеб, который та называла "черным", густо сдобренный ароматизаторами мяса и пряностей, засушенный в вакуумной печи. Тонкие, длинные кусочки, похожие на мумифицированные гренки, трупики сэндвичей – расчлененные и замученные. Еще мисс Фарида любила угощать своих клиентов белыми семечками подсолнуха, посыпанными солью – это было странно, и те, кто рискнул попробовать, говорили, что процесс их разгрызания затягивает хуже наркотика. Это называлось, как объяснила мисс Фарида, stchiolkat' semechcki. Совершенно непроизносимо.
Когда первый шок прошел, мисс Фарида вернулась к разговору. Удивительно быстро взяв себя в руки, психолог словно надела маску, вновь став улыбчивой и внимательной. Она спросила:
– Ты готова падать в кроличью нору, Алиса?
Алиса была готова – там, на самом дне, одетый в жилетку, смешные клетчатые штаны и цилиндр с кроличьими ушами, стоял черноволосый мальчишка, протянув к ней руки. Уже падая, Алиса видела, как стремительно растет мальчик, превращаясь сначала в юношу с легким пушком над верхней губой, затем – в молодого парня в ковбойке и, наконец, когда до столкновения оставался миг – перед Алисой, по-прежнему протянув к ней руки, стоял неотразимой красоты сорокалетний мужчина в строгом деловом костюме, на лацкане которого была прикреплена ленточка ордена Британской империи. Он улыбнулся, и Алиса провалилась в эту широкую, искреннюю улыбку, растворившись в незнакомце так, как растворяется в чае колумбийский сахар: быстро и без остатка. У ног мужчины лежало несуразное трикотажное платье, белый скомканный парик и старые, склеенные на переносице липкой лентой, поцарапанные очки.
