Елена Кемниц
Мастерская хороших воспоминаний
Эта книга посвящается моей дочери Валерии, она знала, что мне есть, о чем сказать, верила, что мне достанет смелости это сделать.
И моему вдохновителю Татьяне, которая засадила меня за работу и сделала всё, чтобы стали возможными роды этой книги-первенца.
Спасибо каждому, кто, читая мои рассказы, поддерживал меня и просил книгу «в студию».
Иллюстратор – Кемниц Елена
© Кемниц Е.В., 2021
© Издательство «Перо», 2021
Предисловие
Всё наше прошлое когда-то было нашим будущим. Оно манило, оно интриговало, мол, вот, новый поворот, и мотор ревёт… Потом оно как-то незаметно становилось прошлым, а у него есть страшенное свойство. Неизменность. Его не может изменить никто. И не надо! Один мудрец сказал: «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен». Он знал, что говорил. Я скажу: «Да кто ж против будущего?! Да никто». Но страшно в него стартовать без поддержки, без выяснения, какая нога у тебя толчковая. Потом становится страшно оттого, что есть опыт фальстартов, подножек и травм. И тут я со своей «Мастерской хороших воспоминаний». Так или иначе всё наше будущее берёт истоки оттуда, из прошлого. Там опора, там подсказки и резервы. Эти рассказы о жизни. Эдакий паровозик из Ромашково. Баку – Москва транзит. Я пишу свои воспоминания, а вы, читая их, по ассоциации воскрешаете свои. Так что у каждого в моей Мастерской получится экскурсия в своё же устаревшее будущее. Только не врите себе.
Малая родина, Баку
Факт рождения сам по себе мало что значит. Мне жизнь подарили. Великодушно ввели в мир, чтобы побыть в нём. Чтоб собраться из космического детрита и сгустков белка для возможности увидеть, научиться, узнать, познать, состояться, создать, насладиться вполне и оставить им… оставшимся после себя. Это всё глаголы, это всё – действия. Жизнь – это действие, усилия и кайф.
Предков лучше знать, так как тогда в дальнейшем, по ходу жизни, будет ясно, когда в тебе заговорила прапрабабушка по отцовской линии, а когда дед по материнской, или станет понятным, откуда взялись наклонности, способности, а то и чудачества. (Ну, это от тёти или дяди, но он вроде был сводным братом папы, к примеру).
Баку. Мама – студентка-шестидесятница. Папа курсант. Одноклассники. Ромео и Джульетта. Соответственно, их родители – Монтекки и Капулетти. Жили все по соседству в районе с уникальным названием «Военный городок Красный Восток».
Великие люди мои старики – победители в той страшной битве. По сути, битве добра со злом. Семья интернациональная. Двор – интернациональный. Отец – офицер, как из фильма «Офицеры», а мама – педагог (не училка, а именно педагог). Женщина романтичная, хотя и математик. Все родные пели, рисовали и даже писали стихи. Так что, как в песне: «Баку, Баку… Акаций белых пургу, крылатых чаек над морем забыть я не могу». Теперь я, как на ладони.
Там прошло детство и самое бесшабашное отрочество. Такое детство может быть только на юге и у моря.
Бакинский Новый год
Мои первые Новые годы, которые я помню, прошли в Баку. Это город древний, на берегу седого Каспия. Город ветров, минаретов, нефтяных вышек. Тогда этот город был особенным. Сейчас он славен и прекрасен, но бакинцы-шестидесятники прослезятся, вспоминая ТОТ Баку. Бакинец – это была национальность. Не все знают, что такое зима в южном городе. А это промозглая сырость, секущие дожди и холода. Недолго, правда. А потом яркое солнце, буйство снежно-белых, быстро бегущих облаков. Снег тоже иногда бывал, но не каждый год и очень непродолжительно. И вот надо же, в тот год он выпал. Огромный, белый, самый первый, какой я помню, в моей жизни. Волшебный, сказочный и… совершенно не похожий на песок. Во дворе кое у кого нашлись санки, а кое-кто взял картонки и тазики. Мы были одеты по-зимнему – тепло. Двор с тутовниками, ивами, южными соснами и пирамидальными тополями был укрыт снегом, а он всё падал и падал. Дети постарше под руководством взрослых лепили Деда Мороза и Снегурочку! Не банальных снеговиков, а сказочно красивые фигуры. Лица их были нарисованы гуашью, а снежные одежды украшены бусами и мишурой. Нас, маленьких, на наших санках и тазиках, связав их верёвками и сделав, таким образом, караван, вокруг двора бегом катал один очень известный в то время футболист республиканской команды. От него вкусно пахло одеколоном, и его горло согревал моднючий тогда мохеровый шарф. Накатались и нападались так, что снег был за шиворотом и в штанах. В это время бабушки и мамочки готовились к празднику… Оливье, рыбка, колбаска, икорка чёрненькая (она не была тогда в Баку дефицитом). Вино… «Голубой огонёк»…
Вот я дома. Меня раздевают, и вещи тут же отправляются сушиться. Бабушкин дом… Хочу, чтоб каждый представил себе самое дорогое и бережно сохраняемое в памяти. Бабушкин дом – это покой, счастье, защищённость и бесконечная радость общения и любви. Мои старики были фронтовиками, потому вся эта жизнь была ими завоёвана для меня, и оттого, что они видели много ужасов, они особенно нежно и крепко были влюблены в жизнь. Бабушка – прагматически и материально, а дед – философски созерцательно. Они слепили меня, передав мне всю противоречивость их натур и сумасшедшую любовь к людям и к жизни. Да и стариками они тогда не были! Бабушке, например, было всего 49 лет.
Бабушка, женщина суровая, вдруг сказала, что она хочет мне кое-что показать, а я ей должна помочь. В комнате (большой комнате – это где люстра, буфет, большой стол со скатертью и диван с книжным шкафом, а также телевизор с креслом) на столе стояла довольно большая коробка. Мы сели за стол, и бабушка её открыла. В вате лежало множество малюсеньких ёлочных игрушек, красивеньких и ярких. Там же в отдельной коробочке лежала крошечная ёлочка в разобранном виде. Мы её собрали и нарядили, укутав нижний ярус ватой. У меня не было слов! Я была счастлива, я наряжала ёлочку. Первую в своей жизни. Потом был ужин у ёлочки, и меня пора было укладывать спать. Драма расставания с ёлочкой была ужасна.
За окном было совсем темно, бушевал страшный ветер. Он завывал в дверной скважине, выводя свои тоскливые рулады. Потеплело, и снег сменился дождём. Мокрый «снегодождь» бурными драматичными рыданиями стекал по оконному стеклу. Бабушка выключила в большой комнате свет, взяла стул от стола, поднесла его к окну и поставила на него меня, уже в ночной рубашке. В руках её появилась свеча – восковая роза. Алая и большая. Она поставила свечу на подоконник и зажгла. И темнота озарилась. Огонёк свечи отразился в оконном стекле, и ночь сделалась волшебной, а завывания ветра перестали пугать. Сейчас я точно знаю, что бабушка смотрела не на свечу, а на меня. Она дарила те впечатления, которые потом станут незабвенными. Они не потеряют своей остроты никогда, и уже мною будет зажжена свеча для какой-то другой малышки. И уже я увижу, как у маленького человечка осветится личико и зажжётся огонёк души. С Новым годом!
Скарлатина
Живёшь ты эдак себе, живешь в свои неполные четыре года, и вдруг… Бах! Скарлатина!.. Но тебе три года и девять месяцев, и ты не знаешь, что за красная немочь (именно красная, потому что бывает и чёрная, и ещё бледная), злобная убийца изготовилась к нападению на тебя. Ну, болит горло, ну, нездоровится. С кем не бывает? И ещё сыпь. Особо никто не волнуется, потому что даже бабушка с дедушкой, у которых ты живёшь с рождения и которые души в тебе не чают, не догадываются, что это не просто простуда, это скарлатина – красная немочь.
Был приглашён врач, и он сказал – ангина (и частично он был прав). Потом снова был приглашён уже другой доктор, по поводу сыпи на тощем пузичке, и он сказал, что это аллергия, диатез (доктор думал, что он прав). По какой-то причине ни первый, ни второй диагнозы не удовлетворили мою бабушку. Не удовлетворили они и дедушку. Нервничая, он фланировал туда и сюда по коридору, чем раздражал бабулю. Наверное, мне было плоховато, наверное, не помогали полоскание и мази, рекомендованные эскулапами, наверное, стариков мучили невесёлые догадки, и тогда моя красивая молодая тётя воспользовалась знакомством. В тот период социальной жизни для людей было очень важно иметь связи, знакомства и даже блат. Это позволяло быстрее достигать желаемого. У тётушкиной знакомой была старенькая мама. Мама была врач-педиатр. Она приехала из Ленинграда в Баку, погостить к дочери, насладиться общением с внуком, которого звали Всеволод. Услышав его имя впервые и удивившись его необычности, я спросила, как мальчика звать покороче, и мне ответили, что можно звать его Сева, а можно Вова. У вас был друг, которого можно называть двумя именами на выбор? И чтоб при этом было ещё одно, парадно-выходное? Вот и у меня нет. Переварив в голове эдакое чудо, я стала звать его просто – СеваВова. Итак… Ко мне пришла бабушка моего знакомого, воспитанного мальчика СевыВовы, которая была ленинградкой, пережившей войну и блокаду, и которая была врачом-педиатром, продолжающим лечить деток, спасая их от недугов и обучая их мамаш обращению с младенцами и детьми постарше.
Она была масенькой, как мне тогда показалось, не выше меня, прозрачно светленькой, с пушистенькими белыми вьющимися волосами и глазами необыкновенной прозрачности и искристости. Возраст не сумел приглушить морозную солнечную невскую чистоту взгляда.
Я была скрупулёзно осмотрена, со всей академической тщательностью, а бабушка с дедушкой ещё и опрошены, от Рождества Христова и до наших дней. Потом меня поставили на бабушкин стул и велели поднять рубашонку для более серьёзного осмотра кожных покровов живота при ярком дневном свете. Я показала ей ещё ручки и горло и много рассказала про себя, чтоб в конце осмотра услышать, что у меня скарлатина. Мне помнятся вдруг изменившиеся лица бабушки и дедушки. Их нелегко было испугать или ввергнуть в состояние упадка духа. Мои бабушка с дедушкой прошли войну и видели всё, что человек видеть не должен. А тут…
По-моему, доктора угостили чаем и проводили, тётушка уехала домой, бабушка пригласила доктора из поликлиники, она указала ей на явные «косяки», как теперь говорят, стребовала рецепты и сходила в аптеку Дома стало тихо и пусто. Я ловила на себе взгляд дедушки, он выражал что-то необычное, мне казалось, будто он завтра отправляет меня куда-то далеко и на опасное дело, а сейчас последний вечер перед расставанием, завтра же случится неизвестность ожидания. Бабушка, с необычной серьёзностью покормив меня ужином, умыла, дала таблетки и устроила спать. В комнатах уплотнилась темнота. Стали слышны порывы ночного ураганного зимнего ветра. Баку ведь город ветров. Шумели за окном голые ветки деревьев, высвистывала заунывную колыбельную замочная скважина, а в печке в приоткрытую дверцу проглядывали всполохи огня (печка отапливалась газом, добываемым здесь же из щедрых недр, богатых не только нефтью, но и газом). Этот огонь прогонял ночные страхи и эту неведомую напасть – скарлатину. В моём представлении это свет от огня не давал немочи-убийце вцепиться в меня.
В приоткрытую дверь спальни потянуло дымом папирос «Казбек». Мои старики курили, сидя на кухне… «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой», – как в песне. Всё было обыденно, кроме разговора. Дедушка вспоминал, что во времена, когда он был малым хлопчиком и жил под Черниговом, скарлатина, придя, могла выкосить кучу детей в деревне или городе. Он говорил о болезни, как о живом существе. Бабушка сказала, что у них в станице, если у кого заболевал ребёнок в доме, то на окна вешали красную ткань, и всем было ясно, что от этого дома надо было держаться подальше да беречь своих детей. Дедушка с необычными интонациями в голосе (были слышны какая-то глухая боль и страх), сказал, что интуитивно правильно был выбран красный цвет, так как он полезен для глаз больного ребёнка, и ещё, по мнению его, моего деда, свет, проникающий через красную ткань, обладает обеззараживающим свойством. Ещё они говорили, что не многим детям повезло выжить после этой скарлатины, а многие выжившие потеряли здоровье. Кто оглох, а кто ослеп, многие сделались малоумными, случалось даже воспаление мозга. Однако выжившие больше никогда не заболевали этой страшной скарлатиной. И на этой мажорной ноте я заснула. Тихая, угревшаяся и убаюканная колебаниями печного огня.
Утром пришла медсестра и провела с бабушкой и дедушкой серьёзный инструктаж по тому, как кормить меня, чем, когда, как давать лекарство, а главное – было сказано, что мне назначен строгий постельный режим, и притом надолго.
Я была ребёнком очень подвижным, ловким, динамичным, прыгучим, лазающим, плавающим, пролезающим, проползающим, прячущимся, уносящимся, рискующим, орущим, поющим, хохочущим, дерущимся, непосидючим (это вам не неусидчивый, это во много раз хуже)… И вдруг постельный режим! Стариками было решено, что за моё нахождение в постели отвечает дедушка, а за диетпитание – бабушка. У стариков было две кровати, которые стояли рядом. И вот, на одной кровати, бабушкиной, сидела с подушками-игрушками я, а на своей лежал дедушка с руками за головой, и мы развлекались играми, с бесконечной беседой о детях иного времени, о боях-пожарищах, о бойцах-товарищах, о деяниях былых времён и о жизни как таковой.
Что касается диеты, то это было для меня делом простым. Я ела плохо, и было бы хорошо, если в этом бы и заключалась диета. То есть если я не хочу, то меня и не кормят. Вот это было бы замечательно! Однако мне было нельзя или надо было сильно ограничить мясо, курицу, жирненькую рыбку, солёное, копчёное, сосиски-колбаски, наваристые бульончики, майонезики, сальце, маслице и даже жирненькое млеко и яйки. Строгая медсестра сказала, что если я не буду соблюдать диету, то у меня ОТКАЖУТ почки! Я, конечно, не знала тогда, что такое почки, но ужаснулась мысли о том, что в моём организмусе может что-то «отказать». Как откажут? Кому? Мне? Нет! Этого быть не могло. Тётенька ошибается. Правда, ей никто не возражал. Может, и могут ОТКАЗАТЬ эти капризные почки.
Я видела выражение лица моей бабушки и понимала, что озвученные рекомендации трудно поддаются пониманию, вызывают недоверие и даже сомнение в профессионализме сестры. Видя такое выражение лица моей бабушки, сестра сказала, что это не её выдумки, а рекомендации «дохтура». Сестра была азербайджанкой, и это был акцент. Дедушка, провожая медработницу, спросил, а нужно ли завешивать окна красной тканью. Медсестра сильно удивилась, помолчала, переваривая вопрос и не вдаваясь в подробности, выдохнула, возведя очи к потолку в коридоре: «Нет – э!» Так говорили у нас в Баку, если уж точно НЕТ. Дверь закрыли, и начались лазаретные будни.
Меня кормили часто, помалу, вкусно, полезно и разнообразно. Со мной играли много, занимательно, не напрягая сложными занятиями вроде изучения букв, слогов, чтения и счёта, так как среди прочих рекомендаций сестры было упомянуто, что свет в комнате должен быть не ярким, а зрение нельзя напрягать, а то может развиться косоглазие (рэбёнак акасэет! Вот как сказала сестра) или даже слепота как осложнение этой проклятой скарлатины. Правда, и телевизор мне смотреть не разрешили, так как можно «аглохнут» из-за напряжения слуха. Мультики мне, так сказать, улыбнулись… но в остальном жизнь была прекрасна!
Медсестра иногда продолжала приходить и осматривать меня. Измеряла температуру, ощупывала суставы, слушала сердце, заглядывала пытливыми карими глазами мне в глаза и в уши. Проверяла, как я пью таблетки и выполняю все рекомендации. Раз в неделю бабушка носила мочичку мою в поликлинику и потом получала результат. Видимо, всё было хорошо. Пока однажды…
Видите ли, по разумению моей бабушки, ну и, разумеется, в её суждениях она была поддержана дедушкой… если нельзя курицу, значит, можно цыплёнка. Если нельзя яйца курицы, то можно перепелиные. Если нельзя животный белок, то можно грибы и (!) чёрную икру, ведь это рыбий белок и вообще деликатес. Может, и нельзя сливочное масло, но можно топлёное. Не разрешили сало? Так можно мягонькую солёненькую корочку. Ну, а если нельзя мясо, то можно кролика. Это и не корова, и не свинья. То есть то, что не запрещено, то разрешено.
И меня кормили, а я радовалась. С тех пор я люблю кролика тушёного, корочки от сала, топлёное масло, да ещё намазанное на хлеб, грибы, чёрную икру и перепелиные яички.
Но мой анализ… это объективная реальность, и его увидел доктор. И срочно выслал уже известную медсестру на дом, со строгим указанием выяснить причину изменений в анализе.
Медсестру провести было нельзя! Она вывела нас на чистую воду сразу и объяснила, что если чего-то нельзя, то значит нельзя. Она была сурова и тверда.
Выздоровела я уже в марте. Слабенькая и отощавшая, вышла я во двор, и ко мне с радостным воплем устремился мой друг, проведший зиму без меня, но не забывший нашу дружбу.
Такая вот история.
Позднее я, будучи студенткой медицинского института, работала в патологоанатомическом отделении. И меня удивило, что из нефрологии не раз и не два поступали к нам экзитировавшие[1] пациенты (ну вы поняли), молодые, обоих полов, что получали ранее лечение по поводу внезапно возникшей острой почечной недостаточности, в лечении которой не помогло ничего, даже гемодиализ. Они были моими ровесниками. Это как-то напрягало.
Я обратилась со своим наблюдением к доценту с кафедры патологической анатомии и гистологии, а он ответил, что в детстве, в году эдак в 1969–1970, они перенесли скарлатину, вызванную, по всей видимости, одним и тем же штаммом стрептококка, осложнением которой явился, по его мнению, так называемый казуистический нефрит, и он не проявлял себя до сей поры, а потом жахнул внезапно, коварно, неотвратимо, и помочь было уже нельзя. Так-то вот. Господин доцент сказал, что его радуют мои внимательность и вдумчивость. Я, видимо, переменилась в лице, потому что он поинтересовался моим самочувствием. Я же сообщила, что я из клуба «скарлатинщиков» конца шестидесятых, как и эти молодые кадавры, упокой господи их души, которые недавно были нашими клиентами, так сказать. Доцент засуетился, уговаривая меня не волноваться, и мы пошли, по его настоянию, в сторону клинической лаборатории и УЗИ-отделения, где в его присутствии он попросил выполнить мне ряд анализов. Сделали УЗИ почек, взяли кровь «на всё про всё», как это говорится, а также ту самую «мочичку», чтоб убедиться в том, что хоть я и член клуба «скарлатинщиков», но здорова и крепка, а также проживу долго и счастливо много-много лет. Заодно он извинился за то, что повёл себя вот так некорректно со своими выводами, мол, а ещё доцент! В том смысле, что этика, деонтология и всё такое… Анализы пришли изумительные, и мы оба успокоились.
Ничего плохого не произошло, как видите. Ни тогда, ни позднее.
На прощание скажу, что болела я скарлатиной ещё раз (да, да!), снова в тяжёлой форме, и снова ничего не произошло. Ни тогда, ни потом, как и в прошлый раз. Видно, у Создателя на меня другие планы.
Куличи
В Баку весна – это буйство свежей листвы, цветение, ветра, гонимые облака, мегатонны солнечного света и пенный бушующий Каспий. Старый город (его так хорошо показали в фильме «Бриллиантовая рука»), бульвар и бакинские дворы – вот портрет моей родины. В одном из таких дворов и жила я, с бабушкой и дедушкой. Старая гвардия. Порядочные люди. Оба коммунисты и фронтовики. Соседи и друзья их, старики, как мне тогда казалось… А им, многим, и шестидесяти тогда не было! Какие же они старики? Двор – малый СССР. Мой дед – украинец (правда, по некоторым причинам из семейных преданий он знал, что он наполовину поляк), дружил с Велвелом Юдовичем Абрамсоном, а моя бабуля дружила с его супругой Златой Соломоновной, ну, а я – с их внуками, Илюхой, Димкой, Женькой и сестрицей Галей (г – на украинский манер). И вообще, бакинец – это была национальность, а Баку, в нашем представлении, был столицей мира.
Вот в этой компании маленьких бакинцев мы и гуляли в апрельский день. Случайно мы заметили новенькую девочку, лет семи-восьми, одетую не так, как одевались мы. Значит, не бакинка. В очках! Значит, умная. Она подошла познакомиться, а в руках у неё были очень странные яички. РАЗНОЦВЕТНЫЕ. Мы собираемся вокруг неё в кружок и оторопело выясняем, что же это за птица такая снесла эти чудо-яички? Страус? Попугай? Павлин? И девочка принялась степенно нам объяснять, что в славном городе Воскресенске, откуда она к нам приехала, сейчас Пасха, а на Пасху красят варёные куриные яйца и пекут куличи. Привезла её сюда бабулечка. Она покрасила яйца и испекла куличи, которые девочка позже вынесет во двор и нас угостит. Мы были очень удивлены. Нам было трудно поверить, что существует город с таким странным названием – ВОСКРЕСЕНСК. Там что, все люди всегда отдыхают?! А она ещё сказала, что в этом городе существует спортивная команда «Химик». Спорт мы уважали, а город нашли на карте, которую вынес Илюша.
В голове лично у меня сложилась причудливая картина… Где-то на просторах нашей Родины есть город Воскресенск, где празднуют некое действо, именуемое «Пасха», там все отдыхают (Воскресенск же), там есть ещё спортивная команда «Химик», значит (!!!), яйца в различные цвета красят они. Дети эти яйца едят, куличом заедают и… вот как-то так жизнь и идёт.
Позже девочка, которую звали Влада, принесла кулич. Мы ели в молчании, ибо было вкусно очень.
Прошла весна, прошло лето, наступила осень. Шёл сентябрь. И тут моя память извлекла слово – кулич! Рот сразу наполнился вкусом ТОГО кулича. Пришла я к своей бабушке, марксистке-атеистке и вообще офицеру в отставке, Раисе Григорьевне, и говорю ей:
– Бабушка, я хочу кулич!
Ела я очень плохо, а тут прошу кулич. Моё желание было горячо поддержано бабушкой. Однако рецепта бабушка не знала. Она могла бы обратиться к моей второй бабушке, Евгении Ивановне, которая наверняка знала рецепт (благо жили мои бабушки в соседних дворах), но тогда появлялся риск, что оба славных королевства узнают о том, что непримиримая коммунистка готовит КУЛИЧ, и этот факт может стать козырем в руках врагинь каких-нибудь, в разборках соседских, которые иногда случались. Этого допустить было никак нельзя! Значит, остаётся только один способ: и куличом меня накормить, и в тайне всё сохранить. Бабушка обратилась к подруге своей боевой Злате Соломоновне Абрамсон! Злата Соломоновна знала и умела всё. Почему я так говорю? Да потому, что не каждая женщина способна в блокадном Ленинграде выкормить двоих детей. Злата смогла!
В обширном кармане фартука Златы Соломоновны, разумеется, тайно, был доставлен на нашу кухню рецепт. В авоське, в одинаковых, равнодушных серых кульках вторым рейсом были доставлены недостающие, но необходимые продукты. Следующим эшелоном подтянулся муж Златы Соломоновны и принёс яйца с мешочком луковой шелухи. Мол, делать так делать.
К вечеру, в персидских сумерках, на кухне моей бабушки трое старых друзей, отставной генерал (дед Абрамсон), лейтенант (моя бабушка) и отважная домохозяйка (Злата Соломоновна) – состряпали кулич и покрасили яйца. Мой дед Дима стоял на стрёме, если кто вдруг незвано явится на запах. Ему было приказано нейтрализовать неприятеля. Он полковник, и приказ генерала для него был закон!
Всё было готово, и старики-разбойники посадили меня за стол. И я отведала яств! А Велвел Юдович, в миру Владимир Юрьевич, сказал под всеобщий смех: «С Песачком[2] тебя, деточка».
На дворе стояла осень, как я упомянула раньше, так что кулич старики-разбойники испекли на Рош ха-Шана[3]. Но тогда я этого не знала.