Елена Александровна Бажина
Школа для девочек
На свет лампады
О повестях и рассказах Елены Бажиной
Входя в чужую жизнь, никогда не знаешь, каким из неё выйдешь. Разыщешь новое или будешь отпихиваться от старого, получишь ценную художественную информацию или останешься с носом.
Заканчивая читать сборник Елены Бажиной, состоящий из двух повестей и пяти рассказов, я думал совсем о другом. О том, что угораздило же нас (меня раньше, Елену – намного позже) жить на переломе эпох! Жизнь, конечно, интересная, но страшноватая, часто опасная, иногда до болезненных судорог отвратительная, но всё одно приманчивая, влекущая.
Это – об эпохе. А сейчас о прозе Бажиной.
Высокая проза не развлечение, она – познание. Причём в любом из жанров: будь то рассказ, повесть или роман. Познание мира – его сладостных частностей, его благородств и подлянок – всегда приводит к познанию самого себя. Что с Бажиной и произошло. Уверен: этот познавательный пыл не оставит равнодушными тех, кто будет читать её книгу «Осведомитель».
Теперь по существу. Повести часто пишутся сами. Рассказы нужно уметь писать. Это относится ко всем прозаикам, и к Елене Бажиной тоже. Чувственный ум повести и, главное, сама повествовательная интонация, которая постепенно накаляет эмоции и позволяет на едином вдохе-выдохе закончить вещь – характерный признак жанра.
Достаточно сильное впечатления произвела на меня повесть «Ангелина». В первую голову, всё той же безупречной интонацией, а ещё – непредвзятостью взгляда. Для того чтобы сегодня написать такую повесть, нужна немалая смелость.
Судите сами: молодая замужняя женщина уходит в монастырь, а оттуда – во вновь организованный приход. Причём ждут её там не перерождение с просветлением, как уверяли наставники, а окрики, подёнщина, рабский труд и туманные обещания навсегда освободить от греха. Сейчас, когда приходская жизнь многим заменила партсобрания и комсомольские сборы, говорить правду о том, что Бог велик и справедлив, а церковная иерархия относится к человеку, в лучшем случае, как к трудяге-муравью – нелегко. При этом важно сказать об этом не в риторической или в цинично-публицистической манере, а так, как сказала Елена Бажина: по-женски ласково, напевно.
В конце повести героиня из несостоявшегося прихода уходит, возвращается в родную панельную пятиэтажку, где живут отец, мать, сестра, брат. Возвращение домой – это опять-таки возвращение к себе. И такое возвращение совершает не только Ангелина. Совершает его и автор, может, мысленно, а, может, и в реальности, проделав тот же многотрудный путь.
Полна подростковой ломкой прелести, – которую не убить даже смертельной провинциальной скукой, – повесть «Школа для девочек».
Фабула повести проста. Живут себе мать, отец и три дочери: Катерина, Кристина и Настя. Мать умирает. Отец, полковник в отставке и, как выяснилось, в прошлом торговец оружием, чуть повредившийся в уме от контузии, пытается организовать в маленьком городке школу для девочек. При этом хочет назвать ее в честь сожжённой на костре француженки: «Жанна».
Дочери, старшей из которых нет ещё и восемнадцати, как водится, переживают, жалеют больного отца, хотят уехать в Москву и даже дальше.
Словом, почти чеховские три сестры.
Почти, да не совсем! Защищая отца, которого бандиты понуждают возобновить торговлю оружием, старшая из сестёр, Кристина, выстрелом из пистолета убивает одного из непрошеных гостей.
Жизнь неполной семьи напряглась, как стальная струна. Повесть и заканчивается напряжённо, не покидает тревожное ожидание: лопнет струна или нет? Отец под следствием, девочка-убийца в приюте для несовершеннолетних, две другие сестры в шоке, или, как говорит молодёжь, – «в отпаде». Что дальше?
А дальше жизнь, которая всё перемелет в муку.
Что-то сбудется, что-то не сбудется;
Перемелется всё, позабудется.
Но останется эта вот рыжая,
У заборной калитки трава…
Так написал когда-то Георгий Иванов. Такой же трепет забвения, вкупе с поэзией автологического стиля, и нечастых, но ярких деталей, есть у Бажиной в «Школе для девочек».
Теперь о рассказах. Сразу привлёк «Год первого президента».
Суть его вот в чём: настоящая любовь может победить всё, даже политическую вражду, которой полным-полна наша теперешняя жизнь. Настоящую любовь не испугать Красной Балкой, где закапывали «врагов народа», расстрелянных дедом одного из героев. Любовь приближается – и все расстрелы, суды и бессудья растворяются в её великой влаге!
При этом, вопреки мнению наших разудалых беллетристов, не история окликает нас, а мы всё время хотим её окликнуть: не для памфлетной едкости, – для высокой прозы. Ведь для такой прозы важна не цепочка фактов, которые, соединившись, могут исказить лицо эпохи до неузнаваемости. Для такой прозы важна история людей, а не история событий! Важны движения души, людская приязнь и неприязнь, возникшие в ту или иную эпоху, каждая из которых в России по-своему трагична, но по-своему и справедлива.
– А как же «Осведомитель» и его герой? – спросит внимательный читатель.
И осведомителя, и стукача сюда приплюсуем! Но только как гримасу века, которая при свете солнца, свечи или яркой лампады стирается, пропадает…
На свет лампады летит и наш мир: погибая, как мелкая мошка и воскресая для новой жизни.
Мир погибает – человек остаётся. Парадокс? Нисколько! Ведь человек, вписанный в анналы высокой прозы, бессмертней немеющего мира.
«Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевлении…»
Так начал Иван Бунин великую «Жизнь Арсеньева», повторив и слегка переиначив слова поморского старца Ивана Филиппова.
Этим же хочу закончить и я.
Осталось напоследок ответить на каверзный вопрос: станут ли повести Бажиной близки и необходимы современному читателю?
Не знаю, не мне решать.
Я вот прочитал и не пожалел.
Борис Евсеев
Ангелина
Повесть
– Ангелина! Имя-то у тебя какое ангельское… Ты одна приехала?
– Ага.
– Нет, ты не одна. Ты – с Богом!..
Они почему-то радуются, и Ангелина, щурясь от солнца, готова радоваться вместе с ними. Хотя ехала она сегодня в этот знакомый ей монастырь почти без радости – не было её больше, этой радости, улетучилась. Вместо радости привезла она сюда болезнь, слабость и усталость. И какое-то навязчивое, непреодолимое желание спать.
Но её попутчицы из разных городов здесь впервые, и они в восторге, им всё нравится, и Ангелина им нравится.
– Ангелина, ты к святыне приехала?
– Ага. К святыне.
И заодно за покаянием. И за исцелением. И за благословением. Вот как много всего надо успеть здесь, в этой тихой обители, где мест на всех паломников не хватает. И хотя она здесь не в первый раз и даже не во второй, ей кажется, что в первый, как несколько лет назад. И она должна, как обычно, занять очередь у кельи своего духовника.
Знакомый силуэт колокольни. Храм с подновлёнными куполами, братский белёный корпус, а чуть поодаль, почти у выхода из монастыря – гостиница для паломников. Трапезная. Клумбы, цветники. Всё здесь, у входа, прибрано. Там же, за хозяйственными постройками, – свалка: инструменты, доски, кирпичи, остатки крестов, разбитые надгробия, тележки, вёдра и лопаты. Так здесь было всегда. Всегда что-то делают. И где-то там же, чуть дальше, – туалет для паломников – деревянный, покосившийся, неубранный, с очками, как на автостанции. У монахов отхожие места свои, отдельные, приличные. У них всё своё. Братии прибавилось здесь за эти годы, и паломников прибавляется.
Ангелина и её попутчицы располагаются на поляне рядом с монастырём. Всё же вечером их, может быть, пустят переночевать в гостиницу. А здесь, на поляне, можно пока отдохнуть после длинной монастырской службы, перекусить и приготовиться ко всенощной. Они достают пирожки с капустой и грибами, варёную картошку, огурцы, и у Ангелины тоже есть с собой кое-что.
– Ангелина, а что ты такая бледная? Приезжай ко мне, я буду тебя молоком поить!
– Ангелина! Как хорошо с тобой!
– Ангелина! Мы с тобой вместе пойдём по святым местам! И в Дивеево поедем, и в Пюхтицы, и в лавру! С тобой хорошо и легко, я знаю! С преподобным преподобен будеши!..
И это при том, что внешность Ангелины была совсем не ангельская. Невысокая, немного угловатая, плотная, сероглазая, с вытянутым лицом, да ещё приобретшая в последнее время сутулость, могла ли привлечь внимание?
Ангелина! Что ты теперь собираешься делать? – этот вопрос она уже задаёт себе. И не знает ответа. Не знает, потому что этого ответа с некоторых пор не существует.
А вопросов стало больше. Казалось бы, должно быть наоборот. Казалось бы, вот теперь и нашла, вместе с истиной и духовной благодатью, мир в душе и успокоение. И начала жить тихой, благочестивой, спокойной жизнью, стараясь соблюдать заповеди и посещать богослужения в уже открывшихся после долгих лет атеизма храмах.
В их городке, провинциальном и бедном, таких храмов было несколько.
Советское время позади. Сейчас – ходи себе спокойно и езди, куда захочешь. Ходи в храмы. В тюрьму не посадят. И креститься можно открыто, и книжки духовные читать, с работы не выгонят, говорила её знакомая. Карьера не пострадает, даже наоборот, сложится успешнее, если, конечно, можно говорить в их городе о какой-то карьере. «Наступило и наше время, – говорила приятельница. – Теперь всё будет по-другому».
И у Ангелины точно всё пошло по-другому.
Городок их – в пяти часах езды от Москвы, в области, соседней с Московской, но в Москву она ездила редко. И училась поблизости от дома, в областном центре. В Москву ехали и стремились многие, но у Ангелины почему-то был страх перед этим огромным городом. Казалось, там так легко затеряться и пропасть, в этом Вавилоне, в этом Содоме, как называл столицу духовник Ангелины отец Нил.
И хотя открывались храмы, а партийные чиновники постепенно меняли свои кресла на какие-то другие, более соответствующие времени места, и сами становились православными, жизнь менялась как-то медленно и тяжело.
Преступности в городке не поубавилось, а даже, наоборот, прибавилось: если раньше парни ходили по вечерам с ножами, то теперь – с пистолетами. И поздно вечером на улице лучше было не показываться.
От старинной части города сохранилась только торговая площадь, остатки гостиного двора и водонапорная башня. Бывшая соборная площадь, на которой вместо храма были большая лужа и памятник Ленину, осталась прежней. Местные активисты хотели храм восстановить, но поняли, что денег на это всё равно не соберут. Хотели памятник Ленину убрать, но и на это не хватило денег.
И всё же несколько старинных храмов открыли, и один из них – недалеко от сквера, и по воскресеньям и праздникам колокольный звон плыл над городком.
Ангелина во всех этих делах и акциях на благо своего города поучаствовать не успела – во-первых, ей было некогда, а во-вторых, довольно скоро стала ездить в другие монастыри и оставаться там подолгу, особенно после того, как потеряла работу. Приехала и в этот – два часа электричкой, два часа автобусом, немного пешком – вот и здесь.
Вообще-то она окончила факультет по швейному моделированию и была уверена, что приобрела профессию не только интересную, даже творческую, но и перспективную. Потом собиралась закончить на всякий случай бухгалтерские курсы, чтобы работать у каких-нибудь появившихся вдруг новых русских, или просто в фирме или в кооперативе, но и этого не успела. Возможно, работать она пошла бы в какое-нибудь местное ателье или на фабрику… Но фабрика вдруг закрылась, не выдержав конкуренции с пришедшим китайско-вьетнамско-турецким рынком.
Зато имя Ангелина, которым она была обязана бабушке и от которого прежде у неё были неприятности, вдруг повернулось к ней благоприятной стороной. И если раньше, в школе, её дразнили ученики, и над её ангельским именем посмеивались надменные учителя, то теперь все замирали как перед чем-то необычным и нездешним. Все минусы этого странного таинственного имянаречения обернулись для неё плюсами.
– Ангелина! Бери, не стесняйся! Это я сама пекла!
Пирожки с капустой и картошкой. Вкусные. А у Ангелины с собой – тыквенная запеканка. И вы тоже берите, не стесняйтесь.
Может быть, кому-то и могло показаться, что живёт она как ангел, но всё же её жизнь была далека от ангельской. У неё даже когда-то был муж. И всё было у них хорошо, пока батюшка Нил, иеромонах монастыря, тот самый, к которому она сейчас и приехала, не сказал ей: «Ангелина, ты во грехе живешь. Муж твой неверующий, и брак твой невенчанный, а это есть блуд, и ты страшно грешишь».
К этому иеромонаху она приехала тогда со своей знакомой, которая долго убеждала её поехать «в монастырь, к старцам». И был он почти как старец, ходил в клобуке, и все шли за ним, бежали, на ходу кланяясь и прося благословения, как будто он настоящий Христос. Да, монах – это совсем другое дело. Он всех выше. Он всех духовнее.
Однако муж её, Славик, любитель мотоциклов и гонок, венчаться наотрез отказался. И монахи в тёмных одеждах у него никакой радости не вызывали. «Вот ещё фигня какая, – сказал он. – Зачем это? Вот когда я стану таким верующим, как ты, тогда и повенчаемся».
И поститься не захотел, хотя батюшка сказал: «У хорошей христианки даже кошка постится». Ангелина так и не смогла заставить поститься ни Славика, ни кошку, и даже не поняла, с кем было труднее. Первый назвал её фанатичкой, а вторая пошла бродить по помойкам. И Ангелина снова поехала жаловаться к батюшке. А он на исповеди развернул перед ней список грехов из какой-то книжки – делала ли то, делала ли это, да такие, про которые она даже не слышала прежде. А он, разложив брошюру, строго водил пальцем, показывал следующий грех в списке, ужаснее предыдущего. Ангелина опускала взгляд, отрицательно мотала головой. Получив таким образом просвещение в области сексуальных извращений, она вышла вся красная от стыда, и потом ещё потребовалось время, чтобы выгнать из головы все образы, навеянные той исчерпывающей исповедью.
И хотя многого из того списка в её жизни не было и в помине, батюшка подверг строгой ревизии всю её семейную жизнь, упорно твердя своё: невенчанный брак – это блуд.
И тогда Ангелина, напуганная страшным адским пламенем для блудников и прелюбодеев, стала избегать отношений с мужем. Ей вдруг стало как-то страшно жить. Куда ни шагнёшь – везде погибель. Общение с друзьями погибельно. Молоко в пост – гибельно. Животных гладить нельзя, грех. Одежда только с длинным рукавом, даже в жару. А чтобы платок с головы снять – даже не думай. И даже смотреть на мир надо как-то осторожно, исподлобья, с опаской.
Славик сначала расстраивался, сердился, сокрушался и негодовал, требовал объяснений, а потом тоже стал как-то отдаляться, и однажды Ангелина узнала, что появился у него кто-то.
Казалось бы, всё само собой и разрешилось, и батюшка сказал, что вот Бог всё и устроил, и это настоящее чудо, но тут возникла новая проблема. Как жить дальше? Уходить, стало быть? Уходить, ведь это его квартира, это она у него жила. И даже сама там обустраивала кухню, вешала сшитые своими руками цветастые шторы, мыла окна, когда родители Славика предоставили им эту квартиру. Куда уходить? Но батюшка особенно не волновался. Домой, куда же ещё? Домой!
Как это было хорошо сказано: домой. И как сама раньше не догадалась!
Но только теперь в доме у неё всё было по-другому. После её замужества за прошедший год подрос младший брат, а сестра привела в дом своего друга, и они поселились в комнате Ангелины. А вещи Ангелины уложили в коробки и подняли на антресоль.
И как теперь вернуться? Что сказать родным? Никто теперь её там не ждёт, потому что её жизнь считалась устроенной и благополучной. Повезло, можно сказать. И как объяснить теперь им, что оставила она всё это? Чем плох вдруг стал Славик – спортсмен, хоть и местного масштаба, непьющий, красивый, и деньги какие-то зарабатывающий?.. Какой-то батюшка посоветовал?.. Она представила не то что негодование – а гробовое молчание родственников при этом известии, их вытянувшиеся помертвевшие лица, как будто она собственными бездушными руками убила эту свою устроенную жизнь, и Славика, и себя заодно. Никто не поймёт, что случилось. Иначе как сумасшествием и болезнью это всё не назовешь.
Духовник только перекрестился, вздохнул о таких неожиданных искушениях в жизни Ангелины, сказав, что это, должно быть, испытание такое за гордыню её, или ещё за какие грехи, или грехи её родственников до седьмого колена, надо терпеть, а вообще Бог устроит всё, и велел поехать на время пожить в женском монастыре у матушки Степаниды.
И Ангелина, не заезжая домой, не попрощавшись со Славиком, оставив на его попечение кошку, отправилась к матушке Степаниде – помогать восстанавливать обитель. Несколько часов на автобусах с пересадками, на самом краю области и епархии, в глуши. Как хорошо, подумала она, подальше от суеты. Подальше от этого погибельного мира.
* * *
Уже на следующий день она была одета в длинный подрясник, на голове её появился тёмный платок, она ссутулилась и приобрела мрачный, неприступный вид. Её короткие каштановые волосы скоро отросли, и она закалывала их пучком на затылке, как учительница. В зеркало на себя перестала смотреть, а посмотрев однажды, удивилась. Серые глаза совсем потемнели, а вытянутое немного лицо стало каким-то заострённым, серьёзным. Хорошо, что зеркало в монастыре было только одно, на дверце старого шкафа в кладовой.
Суета, однако, оказалась в этой обители ещё та. Хотя поначалу Ангелина не замечала её, а больше чувствовала благодать, тихую неземную радость, наполнившую душу. Она легко вставала в полшестого на утреннее правило, на часы и полунощницу, потом шла на послушание – на огород, на уборку храма или шить покрова и украшения. И было ей хорошо. И матушка радовалась: «Шьёт-то как!.. Такие люди нам очень нужны!.. Таких бы людей нам побольше!..»
И у Ангелины были силы. Не иначе, Бог давал. Она любила долго оставаться вечером в тишине храма. И в умиротворении рассматривать начертание будущей судьбы, связанной, возможно, с этим монастырем.
Но потом оказалось, что к каждому празднику нужно делать много дел, и всё надо успевать, – и на кухне, и просфоры печь, и кормить приезжих и рабочих, которые достраивают колокольню, а огород казался каким-то бескрайним, и пошла череда послушаний, от которых у Ангелины вдруг закружилась голова. На огороде – картошка, лук, морковь, огурцы, кабачки, тыква. Надо пропалывать и поливать. Надо заготавливать овощи на зиму, закручивать их в стеклянные банки, как когда-то они делали с матерью и сестрой, только в других количествах. Козы, за которыми надо присматривать. Были ещё две собаки и три кошки, которые тоже хотели есть, но их покормить иногда забывали. Собаки жили у входа в монастырь в будке, сидели на длинной цепи, и выгуливать их было некогда.
Поначалу Ангелине здесь всё нравилось. Потом – не всё. Матушка Степанида оказалась очень строгой, и от этого Ангелина впадала в нервозное состояние. Иногда матушка не сдерживалась и кричала на какую-либо из сестёр. Ангелина старалась не замечать, но не слышать было невозможно, и хотя это было обращено не на неё, она невольно втягивала голову в плечи и опускала глаза. В любой момент этот ураган мог обрушиться и на неё, и она заранее была виновата. Против гнева матушки у неё не было никакой защиты. Никаких прав, можно сказать. Трудовой кодекс здесь не действовал. Впрочем, он и не нужен был – здесь всё другое, здесь всё основано на доверии, любви и послушании. Поэтому если что не получается – сама виновата. И не уйдёшь – некуда. И в такие моменты, когда матушка на неё за что-то сердилась, Ангелина невольно становилась ещё более сутулой и начинала чувствовать себя подавленной, зависимой от милости настоятельницы. И понимала: в монастыре, конечно, всё хорошо, там благодать и мир… Но это когда всё хорошо. Но если ты в опале, ты – существо бесправное, и никакой гражданский кодекс тебе не поможет. Тут беги куда хочешь… Если есть, куда бежать. Или терпи и смиряйся, молчи. Впрочем, за этим ведь и пришла сюда. Да и матушка всегда опасалась чего-то – вдруг и её после всех трудов на благо этой обители выгонят отсюда, то есть «переведут».
И между сёстрами, как оказалось, тоже не было мира. Они часто ссорились, они в чём-то всегда завидовали друг другу и друг с дружкой соперничали. Матушка, однако, никого не выгоняла, – сами уходили. Не выдерживали и уходили. Неизвестно куда. Не иначе назад, в мир.
Уходили – а работа и хозяйство оставались. И Ангелину посылали то туда, то сюда, и всё надо было успевать. И работать, и молиться. Молиться и работать.
А ей вдруг с тоской стал вспоминаться Славик, стал приходить откуда-то из прошлого, – русоволосый, спортивный, и стало как-то вдруг его не хватать, как своей потерянной части, и она только теперь поняла, что его в её жизни больше нет. И ощутила пустоту. И она плакала, погружаясь в эту пустоту, вспоминая первую встречу с ним, и год жизни с ним, и даже снилось ей, что они по-прежнему вместе, едут куда-то на его мотоцикле, а когда просыпалась – обнаруживала это страшное произошедшее вдруг чудо в её жизни, – нет больше Славика, она одна, она может молиться и ходить в храм сколько хочет, и нет больше страшного греха невенчанного сожительства.
Когда же она поделилась этими переживаниями с матушкой, та только вздохнула: «И где бы мне взять таких, чтобы здоровые, работящие и без проблем?.. А то приходят – либо больные, что им самим уход нужен, а если здоровые, то обязательно у них страсти какие-нибудь…».
* * *
Так прошёл год. Казалось бы, незаметно, пустяк какой-то, а вдруг оказалось, что это много. Оказывается, время – это годы, и вместе с ними уходит жизнь. Страна медленно сползала в неразбериху девяностых, раскалывалась, менялась, и все надежды Ангелины вот-вот обрести стабильность терпели крах. Вернуться в прежнюю жизнь было уже невозможно – её просто не было. Иногда ей казалось, что в этом круговороте перемен есть только одно надёжное место – в монастыре или на приходе, возле батюшки. Только духовность и духовная жизнь – вот единственный остров, на котором можно укрыться от вихря обрушившихся перемен, которых, как и когда-то любимый ею рок-музыкант, она ждала.
Однажды в монастырь приехал некий человек по имени Виталий – молодой ревностный подвижник, который готовился в ближайшее время стать священником.
Ему было едва за сорок. По представлениям Ангелины, солидный возраст, и он казался ей взрослым и опытным. У него были жена и двое детей, а он мечтал стать монахом.
Он говорил серьёзно и умно, он много читал, и его слушали. Он говорил о подвигах святых. Вокруг него собирались люди – такие же ревнители подвижнической жизни. Он жил недалеко от Москвы и мечтал создать свой приход, общину по своим представлениями о правильной жизни, усвоенной им из духовных книг. А представления его были очень даже смелые: надо уходить от мира, жить вдали от суеты, своим трудом, руками зарабатывая себе спасение. Его слушали, потому что говорил он искренне и горячо.
Он писал наставления для новообращённых верующих. Маленькие духовные поучения он раздавал тем, кто мог попасть в круг его будущих духовных чад.
Ангелина понравилась ему сразу: всё делает беспрекословно, да ещё и шьёт к тому же мастерски. Он смотрел, как она мыла посуду, как она готовила обед, как она спокойно отвечала на все упрёки, и стал «просить» её у матушки. Просить, разумеется, в помощницы в свое хозяйство, в свою общину. Но больше всего его покорило её имя. Ангелина. Это в советское-то время получить такое имя… Не какая-нибудь Татьяна, Светлана или Ирина. Нет. Ангелина. Значит, особенный человек, ангельский, Богом избранный. Значит, будет кроток и послушен, как ангел. Побольше бы таких ангелин, они так нужны.
Но матушка сказала: она сама за себя не решает, здесь никто ничего не решает, у неё есть духовник, иеромонах такой-то, который как ей скажет, так она и сделает. А Виталий спросил у Ангелины. И Ангелина ответила: «Да я-то что. Как батюшка благословит».
И Виталий не поленился съездить к иеромонаху Нилу и просил, чтобы «отдали» ему Ангелину. И духовник согласился. И благословил Ангелину. И даже как будто был рад: вот и пристроили.
Ангелина сначала не поняла, как это. Это как в собственность. Да и спрашивать её, в общем-то, было ни к чему. По большому счёту всё должно было решиться, как будто её мнение и ни при чем здесь.
Может быть, так и должно быть. Куда пошлют. Как скажут. Никакой своей воли. Это путь духовный, так ведь? Так живут подвижники?
И она поехала.
* * *
Вот уже поднялось солнце, и стало жарко, и Ангелина невольно открыла глаза. В который раз она здесь, и что на этот раз она хочет, и ждёт, и что скажет?..
Тёмные силуэты в подрясниках отрешённо и в то же время деловито мелькают на фоне белых стен. Круглое солнце поднимается выше над монастырскими стенами, над куполами и колокольней, поворачивает тени, как стрелки часов, за которыми едва успевает время. А там, дальше, – посёлок и деревни, станция, город, дороги, которые уводят отсюда и приводят сюда.
– Ну что ты, Ангелина, не грусти, – словно услышав её мысли, сказала одна из попутчиц. – Бог не оставит тебя…
– Да, я знаю, – сказала Ангелина, ощутив в её голосе какую-то то ли жалость, то ли снисхождение. – Я знаю. Бог не оставит.
И вздохнула. Она не сомневалась, Бог не оставит. Только она сама себя, похоже, уже оставила где-то.
– Сколько здесь таких, как ты, да ещё хуже, сколько людей от своих бед и проблем приехали сюда, и смотри, все находят утешение…
Эти слова всегда утешают, она знает. Что у кого-то хуже, чем у тебя. Если может быть хуже, значит, всё не так плохо. А хуже всегда может быть.
Она закрыла глаза и снова погрузилась в сон.
* * *
Когда Ангелина узнала, где находится приход будущего служения отца Виталия и куда предстоит поехать и ей, она едва не ахнула. Оказалось, что это богом забытая деревня совсем недалеко от её родного города, где жили её родители и родственники. Но всё равно это была глушь. Потому что рейсовые автобусы в эту деревню ходили только раз в день, и доехать можно было с пересадкой часа за три. А в дождливую погоду и вообще не могли проехать. Строить туда дороги никто не хотел. Незачем было. Никто не воспринимал всерьёз ни эти деревни, ни живущих в них зачем-то людей.
Но на машине было проще – час-полтора в сухую погоду, и ты в деревне.
Тем не менее несколько преданных отцу Виталию семей высказали желание перебраться туда и купили полуразваленные дома, завели хозяйство, коз и кур, и начали новую жизнь.
Одна из приехавших семей – Володя, Таня, Костик – была с машиной, со старым «Жигулёнком», который тотчас был подвергнут жестокой эксплуатации, быстрому ремонту и снова эксплуатации. Володя привозил доски, развозил людей, доставлял отца Виталия в соседнюю деревню. Иногда застревал по дороге, и тогда они оба – водитель в выцветшей рубашке и священник в подряснике – выталкивали автомобиль из колеи, призывая кого-нибудь на подмогу.
Ангелина должна была готовить обеды, мыть посуду, ходить в магазин, гулять с детьми, выполнять всякие поручения по дому, не разбирая, какие именно.
Вставали рано, читали длинное утреннее правило, жития святых на этот день, написанные сусально и архаично, главу из Евангелия. Завтраков не было, даже у детей. После утреннего молитвенного правила можно было съесть просфору и запить её святой водой. А потом Ангелина готовила обед. Обед был в двенадцать. Всё было строго, как в монастыре. У отца Виталия появилось много дел по храму, который надо было приводить в порядок, а он не знал, с чего начать. Ангелина варила суп, а матушка Тамара занималась рукоделием или учила церковнославянскому языку детей.
Правда, принятый распорядок жизни всё же менялся. Гулять с детьми уже было необязательно – их просто выпускали на улицу, и они гуляли сами. Отец Виталий сетовал, что нет привычного забора, есть только изгородь, и то лишь с одной стороны, а поставить его нет времени, а потом смирился, махнул рукой и сделал низкую изгородь, как у всех.
* * *
Он писал проповеди и поучения. Популярные разъяснения вероучения бестолковым советским людям. Как надо креститься, как надо в храм заходить, как надо одеваться. И больше писал о том, чего нельзя – в секты, например к баптистам или к старообрядцам. Всё это он излагал как будто для детей, для глупых, хотя писал для взрослых. И всё время обращался в прошлое – когда всё было правильно, всё шло хорошо, а потом пришла группа безбожников и всё разрушила. Всю страну. Всю жизнь. Так просто, одним махом.
И ей вдруг показалось – её жизнь пошла назад. Куда-то в какое-то идеальное красивое прошлое, в великую Россию или сказочную Русь, где люди были все православными, духовными, правильными. Оказывается, надо идти назад. Вероятно, с духовной точки зрения вообще хорошо быть неграмотным – от этого твоя душа будет чище, потому что «знания надмевают», говорил отец Виталий, цитируя Новый Завет. А то, чему тебя учили в школе, лучше всего поскорее забыть.
И глава этого полумонастырского сообщества тоже был строг. Правда, он стал мягче на какое-то время, первое время после рукоположения был спокоен и умиротворён, но потом вдруг стал таким, как обычно, даже ещё более строгим и отдалённым, потому что принял для себя какие-то особые правила жизни и отношений с людьми. Близкие – это вроде уже как не близкие, а те домашние, которые «враги человеку», источник искушений на его поприще.
И Тамара уже была не жена, а матушка Тамара. Сестра.
* * *
Ангелина делала всё, что ей поручали, только теперь она стала больше уставать. Появилось больше дел. Воду надо было носить из колодца на другом конце деревни, туалет был на улице, огород был большой, и там надо было обязательно что-то сажать, прежде всего – картошку, а потом пропалывать её. Надо было готовить обеды и греть воду в ведре, чтобы помыть посуду.
Дом был большой, бревенчатый, немного покосившийся со стороны клети, и крыльцо съехало куда-то вбок. Но зато был большой огород, в пространстве которого в полной мере воплощалась мечта о правильной жизни «на земле».
Ангелина всё не переставала удивляться, как это деревня оказалась так недалеко от её родного городка. И даже вспомнила – с отцом проезжала где-то здесь. «Вот как, значит, круг», – сказала она себе, удивившись, как странно замыкается он, ведь никогда бы не подумала, уезжая из дома, что потом будет жить вот так, совсем близко.
Но только совсем в другом качестве. Никто из друзей не узнал бы её в чёрном платке и длинной, почти до пят, юбке. И она не хотела, чтобы её узнали.