Екатерина Мишаненкова
Средневековье в юбке. Женщины эпохи Средневековья: стереотипы и факты

Исключения

В приведенном выше отрывке из Шекспира Марианна затрудняется с определением своего статуса, потому что у нее очень уж необычная ситуация. Она не вдова, тут все понятно. Она была помолвлена с Анжело, но он ее бросил, свадьба не состоялась, поэтому она не может на законных основаниях именовать себя его женой. Но сексуальная связь у них была, поэтому она вроде как уже и не совсем девица. А учитывая английскую особенность брачных традиций, по которым обязательство жениться, закрепленное сексом, считалось законным браком, все становится совсем сложно. Поэтому Марианна действительно оказалась в каком-то подвешенном состоянии, между статусами – уже не девица, но пока брак не будет утвержден, еще не совсем жена.

Но эти тонкости можно понять только после достаточно подробных объяснений. А вот так с ходу, поскольку ответы Марианны совершенно не вписываются в привычные реалии, бестактный Лючио делает предположение, что она проститутка. И винить его тут можно только за наглость и длинный язык, но никак не за само предположение, потому что исключений в этой женской социальной классификации действительно было только два – проститутки и монахини. Поскольку монахиня узнавалась сразу – как минимум по обязательной форме одежды, – оставался только один вариант – проститутка, публичная женщина, оказывающая сексуальные услуги за деньги, существующая вне приличного общества, а следовательно, и вне нормальной классификации.

Немного теории

Может возникнуть резонный вопрос – почему такая социальная классификация сложилась именно в Средние века? Дохристианские культуры, включая развитую Античность, гораздо меньше концентрировались на семейном положении женщин. Важна была принадлежность к определенному роду, семье, сословию, иногда степень родства. Семейное положение стояло в этом списке переменных гораздо дальше, а уж между девицей и вернувшейся в родительский дом овдовевшей или разведенной женщиной чаще всего вообще не было никакой разницы.

Ключевое слово в этом вопросе – «дохристианские». Система девица-жена-вдова была плотью от плоти христианской Европы и могла сложиться только там.

Современные научные исследования доказывают, что многие категории, которые нам кажутся само собой разумеющимися, на самом деле появились искусственно, как плод определенной общественной культуры. Так современное понятие «вдова» когда-то было не таким однозначным. В поздней Античности, например, слово «vidua», которое принято переводить как «вдова», обозначало просто женщину без мужа, не важно, овдовела она, развелась или вообще никогда не была замужем. Тогда как в Средние века, наоборот, существовало несколько разных терминов, в частности то же самое слово «vidua» у христианских авторов (которые писали, разумеется, на латыни) стало обозначать женщину, давшую после потери мужа обет целомудрия, а просто вдовы стали именоваться «relicta».

Вообще классификация девиц и вдов у разных средневековых авторов сильно зависела от сексуальной составляющей. Так, например, многие не только вдов разделяли на тех, кто дал обет целомудрия, и тех, кто не исключил для себя возможность нового вступления в брак, но и к девушкам подходили с той же меркой, выделяя в отдельные категории тех, кто девственницы потому, что еще не вышли замуж, и тех, кто сознательно выбрал путь целомудрия.

Подобные примеры свидетельствуют не только о том, что данные гендерно-социальные категории являются искусственными порождениями средневековой общественной культуры, но и о том, что ключевые факторы, повлиявшие на классификацию девица-жена-вдова, – это доминирующие религиозные и правовые идеи того времени. Конечно, на нее повлияли и некоторые важные социально-экономические и политические события Средневековья, но культурно-религиозная составляющая все же доминировала.

А попросту говоря – все дело в сексе.

Вопрос целомудрия

Среди новшеств, внесенных христианством в моральные нормы и традиции, было почти фанатичное отношение к целомудрию. И прежде всего это касается именно первых веков его существования, когда многие богословы в принципе не признавали сексуальные отношения возможными для доброго христианина. Для спасения существовал только один путь – целомудрия. По этой причине церковь довольно долго не занималась вопросами контроля над брачными отношениями и браки продолжали заключаться по старым обычаям – по римскому, датскому, франкскому, германскому праву.

Со временем все же возобладала разумная точка зрения тех богословов, которые понимали, что с таким подходом род человеческий может скоро прекратиться. Христианская церковь росла и набирала силу, ее иерархи были уже не просто пастырями, пришедшими по велению души, а настоящими политиками, видевшими, что язычники плодятся и размножаются, а вот принимать истинную веру не спешат. Для торжества христианства требовалось много добрых христиан, и после многовековых споров официальная позиция церкви пришла к практичному варианту, что целомудрие идеально, но законный брак двух добродетельных людей для рождения детей – тоже хорошо. Или, как сказал Чосер:

 
Когда бы девство всем Господь судил,
Тогда б и брак он девам запретил.
Но если нету поля для посева,
Откуда б нарождались сами девы?
 

Вот из этих раннехристианских дискуссий о целомудрии выросла и классификация женщин как девиц, жен и вдов – простая и понятная, если осознавать, что под девицей отцы церкви подразумевали именно девственницу. Так эти три состояния женщины идеально вписывались в иерархию спасенных, используемую в трудах святого Амвросия, святого Иеронима и Августина Блаженного и основанную на состоянии целомудрия человека в момент смерти. То есть те, кто никогда не занимался сексом (девицы), те, кто прекратил им заниматься (вдовы), и те, кто продолжает (жены). Основываясь на притче о сеятеле в Евангелии от Матфея, богословы заявляли, что девственницы заслуживают стократной награды, вдовы – шестидесятикратной награды, а жены – тридцатикратной награды.

Выйдя же в день тот из дома, Иисус сел у моря. И собралось к Нему множество народа, так что Он вошел в лодку и сел; а весь народ стоял на берегу. И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.

Евангелие от Матфея. 13:1–8

Этот подход оказался очень жизнеспособен и поддерживался богословами Высокого и Позднего Средневековья. Так святитель Феофилакт Болгарский^[5] писал: «Три же разряда и тех, которые приняли и сохранили семя: одни приносят плод во сто – это люди совершенной и высокой жизни; другие – в шестьдесят, это средние; иные – в тридцать, которые хотя немного, но все же приносят по силе своей. Так, одни суть девственники и пустынники, другие живут вместе в общежитии, иные в мире и в браке. Но Господь принимает всех их, как приносящих плод. И благодарение Его человеколюбию!»

Справедливости ради добавлю, что отцы церкви в этом вопросе не делали различий между полами, иерархия спасенных, основанная на состоянии целомудрия, распространялась на мужчин в той же степени, что и на женщин. Но для выстраивания структуры мужского общества эта модель была, разумеется, совершенно нежизнеспособна, поэтому дальше богословских книг и проповедей дело не заходило. А вот для классификации женщин она подошла настолько хорошо, что с определенными вариациями сохранялась почти до конца XX века.

Практическое объяснение

Объясняется, почему эта система так хорошо прижилась и как появились исключения из нее, очень просто. Юридически женщина полностью зависела от мужчины, а из этого вытекали, соответственно, экономическая и даже физическая зависимость. Поэтому в быту и при возникновении любых юридических вопросов обозначение «девица, жена или вдова» было в первую очередь указанием на то, под чьей опекой женщина находится, какие у нее права и с кого надо спрашивать за ее поступки.

При этом богословская классификация повлияла на форму, но не на содержание. Что бы там отцы церкви ни говорили о великом значении девственности, наименьший вес в обществе был как раз у девиц – незамужняя девушка продолжала практически считаться ребенком и мало принималась во внимание. Ее слова почти ничего не значили, она не могла совершать никаких коммерческих операций и вообще рассматривалась как существо слабое, глупое и нуждающееся в опеке. Даже работающие девушки были юридически несамостоятельны и зависели от отца или опекуна.

Замужняя женщина – это уже другое дело. Несмотря на то, что зависимость женщины от мужа была не меньше, чем от отца, в глазах общества она имела совершенно другой вес, потому что жена являлась как бы представительницей мужа. Если дочь – это просто неразумный ребенок, то жена – это была часть мужа, единое с ним существо. Она могла говорить от имени мужа (с его разрешения, конечно, но в его отсутствие автоматически предполагалось, что такое разрешение есть), требовать от его имени выполнения обязательств, делать покупки от его имени, давать от его имени обещания и т. д.

Самой свободной была вдова – даже несмотря на то, что формально вдовы обязаны были находиться под опекой каких-либо мужчин-родственников. Была в их положении такая любопытная двойственность, что опекун вроде как нужен, но если вдова что-то сделает без его разрешения, она в своем праве.

Так что, когда средневековая женщина, отвечая на вопрос «кто вы?», начинала с того, девица она, жена или вдова, этим она сразу поясняла степень своей самостоятельности и дееспособности. А дальше, называя имя отца или мужа, уже расставляла последние точки над i – помещая себя в соответствующую ячейку социальной структуры общества.

Монахиня выпадала из этой структуры, потому что, принимая постриг, она уходила из-под ответственности частных лиц и переходила в подчинение религиозного ордена. Поэтому монахини, являясь исключением, не выпадали из социальной структуры средневекового общества, а скорее дополняли ее. После пострижения они приобретали свой окончательный статус, и орден становился их опекуном до конца жизни.

А вот проститутки именно выпадали из системы, что, конечно, тоже неудивительно, потому что даже в тех странах, где их занятие было так или иначе узаконено, они все равно находились вне общества и считались маргиналами, наряду с бродягами и попрошайками. Среди проституток хватало и замужних женщин, и вдов, но в глазах общества, становясь публичными или иначе «нечестными» женщинами, они теряли право так себя именовать.

Честная женщина

Здесь мы напрямую сталкиваемся с таким любопытным моментом, как использование очень популярного в Средние века термина «честная женщина». Он встречается и в литературе, и в официальных документах, в том числе в судебных записях. И что очень неожиданно на современный взгляд – женщин, осужденных за различные преступления, в том числе воровство, в этих документах нередко продолжают называть «честная женщина». Такой вот нонсенс.

Но в те времена это никому не казалось странным – такое отношение вытекало из положения женщины в целом и ее прав и обязанностей в глазах общества. Какие бы преступления женщина ни совершила, если у нее не было любовников, если она хранила целомудрие или была верной женой, и иногда даже если она жила во внебрачной связи, но только с одним-единственным мужчиной (как та же Марианна у Шекспира), – она все равно оставалась «честной женщиной». И суд по этой причине даже мог проявить к ней снисхождение.

Когда женщина оказывалась замешана в какой-то скандал, ее дальнейшая судьба могла быть напрямую связана с ее репутацией. Если соседи и знакомые свидетельствовали в суде, что она добродетельна, известна только примерным поведением и не имеет порочащих связей, судьи любое преступление могли счесть случайностью, в которой виновата слабость женской натуры. А вот распутница в глазах общества была порочна по определению, а следовательно, способна на любое преступление и опасна для общества. Тут пощады ждать не приходилось.

В качестве примера можно вспомнить громкий процесс Марион ла Друатюрьер, закончившийся казнью обеих обвиняемых – самой Марион и ее подруги, старой сводни Марго де ла Барр.

Несчастная Марион была безумно влюблена в некого Анселина, а тот с удовольствием попользовался всеми удовольствиями, которые мог от нее получить, после чего обручился с куда более выгодной невестой Агнес. Марион впала в отчаяние и пожаловалась старой знахарке на неверность возлюбленного. О дальнейшем Ольга Тогоева пишет в книге «Истинная правда»: «И та обещала помочь, дав рецепт приворотного зелья, которое Марион должна была подлить Анселину в еду… Однако он никак не желал отказываться от женитьбы. Следовательно, необходимо было новое, более верное средство, и оно было найдено все той же Марго – “такая вещь, что этот Анселин, даже если и женится, все равно вернется к ней и будет любить ее как и прежде”. Подруги сплели два венка из ядовитых трав, которые Марион забрала у Марго накануне свадьбы и на следующий день, во время праздничной пирушки, бросила под ноги танцующим молодоженам. Уже через два дня она узнала, что они больны и не могут иметь сексуальных отношений. Еще через какое-то время они умерли».

Марго де ла Барр приговорили довольно скоро, она не имела никаких шансов, потому что ранее была проституткой, сводней, а также занималась ворожбой, просто это никого не интересовало, пока в результате ее предполагаемых действий никто не умирал. Суд сразу же отмел ее попытки назвать себя честной женщиной, она была человеком вне приличного общества, и общество было только радо от нее избавиться. Другое дело – Марион, которая ни в каких других связях с мужчинами кроме Анселина замечена не была и сама себя именовала «женщиной с достойной репутацией». Судьи с этим были не совсем согласны, но тем не менее и они, обсуждая ее дело, ни разу не мотивировали обвинения против нее «распущенным образом жизни», как это было с Марго. Молодость, относительно хорошая репутация и искренняя любовь, которую она питала к Анселину, играли ей на руку, и смертный приговор ей (хотя однозначно именно она была инициатором колдовства, и она же проводила магический обряд) судьи выносили не единогласно, трое до конца настаивали на наказании у позорного столба и изгнании.

Еще один пример, с более счастливым финалом, – дело Франсуазы Бонвэн из Шерминьона в 1467 году. Она тоже была обвинена в колдовстве, причем практически случайно – на другом ведовском процессе обвиняемая под пыткой назвала ее в числе участниц шабаша.

Франсуаза была состоятельной добропорядочной вдовой около 35 лет, владелицей трактира, и к тому же ей хватило ума сразу же нанять опытного адвоката. И вот он в полной мере сумел сыграть на разнице между «честной женщиной» и «нечестной женщиной». Обвинение против Франсуазы строилось только на показаниях уже приговоренной «ведьмы», то есть однозначно «нечестной женщины». Поэтому адвокат собрал свидетельские показания соседей и знакомых своей подзащитной, которые поклялись в суде, что «в ее роду не было ни одного колдуна или ведьмы (т. е. против ее родственников не возбуждались подобные дела), что сама она имеет прекрасную репутацию», и таким образом доказал, что она «честная женщина» и ни с какой стороны не может быть заподозрена в колдовстве. И уж тем более ее слово, добропорядочной вдовы, намного весомее слова «ведьмы».

Под властью мужчины

Итак, система вроде бы проста. Есть честные женщины – девицы, жены и вдовы, опекаемые мужчинами; есть монахини, опекаемые своим орденом и вообще лишенные сексуальной жизни; и есть проститутки – нечестные женщины, блудницы, грешницы, исключенные из системы общественных отношений. Однако была еще одна категория, которую в эту систему поместить нельзя, потому что она была в основном юридической, и в той или иной степени в нее могли входить как честные, так и нечестные женщины. Речь идет о женщинах, обозначаемых в документах как femme sole.

Но прежде чем рассказать о них подробнее, надо прояснить, что же представляла собой женская зависимость от мужчины в Средние века.

Довольно часто средневековая женщина выводится как фактическая рабыня мужчины, безгласная и бесправная, не человек, а вещь, которую можно купить и продать, можно убить или выкинуть на улицу без всяких последствий. Так ли это было на самом деле? Для наглядности в качестве примера вновь отрывок из комедии Шекспира – все-таки ему нет равных в точности характеристик и мастерстве несколькими словами обрисовать ситуацию.

 
Не топай, киска, не косись, не фыркай —
Я своему добру хозяин полный,
А ты теперь имущество мое:
Мой дом, амбар, хозяйственная утварь,
Мой конь, осел, мой вол – все что угодно.
Вот здесь она стоит. Посмейте тронуть —
И тут же я разделаюсь с любым,
Кто в Падуе меня задержит. Грумио,
К оружию! Хотят ограбить нас!
Спасай хозяйку, если ты мужчина.
Не бойся, Кэт, тебя никто не тронет:
Я отобью хоть миллион врагов.
 

Уильям Шекспир, «Укрощение строптивой»

Как это часто бывает, Шекспира и здесь не все понимают правильно. Взгляд цепляется за слово «имущество», и этого бывает достаточно, чтобы вызвать негодование и дальше уже не анализировать. Между тем Петруччо в этой речи ничего не говорит о том, что он имеет право своей жене, как своему имуществу, сделать что-то плохое. Речь идет о том, что он вправе защищать ее, как любое свое имущество, от посягательств со стороны. Теперь он несет за нее ответственность, он ее опекает, и любое посягательство на нее – это вызов именно ему. В данном случае он ловко это использует, чтобы пресечь возражения самой Катарины, но показательно, на какие собственные права он упирает.

Да, дело именно так и обстояло. Муж был хозяином жены, но не ее владельцем, она обязана была подчиняться ему, но не как вещь или рабыня. И хотя ее положение было подчиненным, прав и обязанностей у них обоих было фактически поровну.

Думаю, понятнее будет, если провести аналогию между положением средневековой женщины и положением современного ребенка. Точнее, не совсем современного – сейчас детей стало принято опекать как «растение мимоза в Ботаническом саду» (как писал когда-то Сергей Михалков об очень опекаемых детях), – а ребенка второй половины XX века.

Представьте себе обычные отношения отцов и детей. Ребенок обязан подчиняться родителям – те имеют право ограничивать его свободу, могут давать ему деньги или не давать, сами решают, что ему надевать, чем питаться, куда ходить, покупают ему тоже то, что сами считают нужным. Родители выбирают круг общения своего ребенка, принимают за него решение, чем ему заниматься – музыкой или футболом, решают, в какой вере его воспитывать. За проступки родители наказывают ребенка по своему разумению – кто-то ставит в угол, кто-то лишает сладкого, кто-то читает нотацию, кто-то не пускает в кино, а кто-то и порет ремнем.

В то же время родители несут за ребенка полную ответственность, содержат его, воспитывают, следят за его здоровьем, платят за него штрафы в случае какого-то нарушения общественного порядка. Если с ребенком что-то не так, именно родители подвергаются общественному осуждению, а в особых случаях могут быть лишены родительских прав и даже привлечены к административной или уголовной ответственности.

Ребенок может бунтовать или договариваться с родителями, он может убежать из дома (но его поймают и в большинстве случаев вернут родителям), он может добиваться своего просьбами, лаской, скандалами и прочим эмоциональным давлением. И тут, по сути, все зависит исключительно от личных качеств людей. Кому-то повезло с умными, добрыми и справедливыми родителями, а из кого-то «дурь» выбивают ремнем. И никакой закон не защитит ребенка, если родители из идейных соображений кормят его одной травой или, наоборот, перекармливают его до третьей стадии ожирения, и он к совершеннолетию получает целый букет заболеваний.

А теперь замените в этой системе ребенка на женщину, а родителей на мужчину (отца, а потом мужа), и вы примерно поймете, каким было юридическое положение средневековой женщины. Принципиальное отличие только одно – достигнув совершеннолетия, ребенок имеет право уйти в «свободное плавание», а у средневековых женщин такая возможность была далеко не всегда. В основном они могли полностью освободиться от зависимости только в трех случаях – овдовев, приняв обет безбрачия или официально разъехавшись.