Екатерина Мишаненкова
Чумазое Средневековье. Мифы и легенды о гигиене

Есть ли у женщины душа?

Существует распространенный миф о том, что на одном из Соборов католической церкви состоялось обсуждение и голосование по вопросу, есть ли у женщин душа. Но, несмотря на все приведенные мною цитаты (которых при желании можно набрать на несколько томов), эта история все же является мифом. Настолько далеко христианская церковь никогда не заходила.

Наоборот, можно сказать даже, что при всем безусловном и ярко выраженном антифеминизме, христианская церковь ставила женщину гораздо выше, чем кто-либо прежде. Именно она официально признала женщину не просто имуществом, но человеком, пусть и не равным мужчине, а как бы ухудшенным его вариантом.

«На этом же соборе поднялся кто-то из епископов и сказал, что нельзя называть женщину человеком. Однако после того как он получил от епископов разъяснение, он успокоился. Ибо священное писание Ветхого Завета это поясняет: вначале, где речь шла о сотворении Богом человека, сказано: “…мужчину и женщину сотворил их, и нарек им имя Адам”, что значит – “человек, сделанный из земли”, называя так и женщину и мужчину; таким образом, Он обоих назвал человеком. Но и Господь Иисус Христос потому называется сыном человеческим, что Он является сыном девы, то есть женщины. И ей Он сказал, когда готовился претворить воду в вино: “Что Мне и Тебе, Жено?” и прочее. Этим и многими другими свидетельствами этот вопрос был окончательно разрешен»

Св. Григорий Турский. «История франков». Рассказ о Втором Маконском соборе (585 г.), созванном королем Бургундии.

Дева Мария

Чему же, а точнее, кому женщины были обязаны таким своеобразным к себе отношением? Это нетрудно понять как из приведенного выше рассказа Григория Турского, так и из предисловия к книге о косметике. В христианстве вообще, и особенно в католицизме, есть два непререкаемых авторитета – сам Христос и его мать, Дева Мария, которая до того, как ее избрали для столь великой миссии, была все-таки обыкновенной земной женщиной.

Поэтому богословы все время находились в раздумьях, как совместить в одной системе ценностей ненавистную им Еву – женщину грешную, сбивающую мужчин с пути истинного, и Марию – символ святости и чистоты. Постепенно это вылилось в идею о том, что Ева принесла в мир грех, но потом Мария этот грех искупила. Не зря у Данте в раю Ева сидит у ног Девы Марии – в самом центре рая.

Августин Блаженный писал: «Через женщину – смерть и через женщину – жизнь». Ансельм Кентерберийский заявил еще конкретнее: «Таким образом, женщине не нужно терять надежды на обретение вечного блаженства, памятуя о том, что хотя женщина и стала причиной столь ужасного зла, необходимо было, дабы возвратить им надежду, сделать женщину причиной столь же великого блага».

Правда, раннесредневековых теологов очень смущало то, что Дева Мария была матерью. С одной стороны, то, что она родила Спасителя, и есть ее главное достоинство, но с другой – а как же грустные размышления того же Августина, что «мы рождаемся между мочой и калом»? Хочешь или нет, а Христос родился из того же презираемого богословами места. В конце концов своеобразный компромисс был найден – Дева Мария была и осталась девственной. Она зачала от Святого Духа, а потом и родила как-то так же (в физиологические подробности богословы старались не вдаваться), сохранив при этом девственность.

Добродетель

Конечно, даже тогда церкви приходилось признавать существование добродетельных женщин, ведь кроме Девы Марии были и ветхозаветные праведницы, и раннехристианские святые. Но если почитать жизнеописания этих святых (точнее, варианты, написанные в тот период) и любые поучительные истории о добродетельных женщинах, легко можно заметить одну особенность – все эти женщины либо девственницы, либо раскаявшиеся грешницы, занявшиеся умерщвлением плоти (как Мария Магдалина и Мария Египетская), либо питают отвращение к браку. Так, о замужних святых обязательно писалось, что они не хотели замуж, питали к супругу отвращение, и вообще их просто заставили.

Тут стоит немного остановиться на культе Марии Магдалины. Конечно, его нельзя было сравнить с поклонением Деве Марии, тем не менее, Магдалина – одна из самых популярных святых средневековой католической церкви. История прекрасной блудницы, видимо, будила в богословах греховные мысли, которые им хотелось оправдать. К XI веку Мария Магдалина стала рассматриваться как символ и образец спасения для грешниц: «Совершилось так, что женщина, впустившая смерть в мир, не должна пребывать в немилости. Смерть пришла в мир руками женщины, однако весть о Воскресении исходила из ее уст. Так же как Мария, Приснодева, открывает нам двери Рая, откуда мы были изгнаны проклятием Евы, так женский пол спасается от осуждения благодаря Магдалине».

Когда церковь пересмотрела свои принципы, решив, что добрым христианам позволено плодиться и размножаться, смягчился взгляд не только на женщину, но и на сексуальные отношения. Концепция стала выглядеть так: девственность – это идеал, быть добродетельной женой – тоже хорошо, вдовой – хуже, чем девственницей, но лучше, чем женой. Побыла замужем, выполнила свое предназначение по продолжению рода человеческого, а дальше надо хранить добродетель.

Внутренняя красота

Итак, образцом женщины, моральным и физическим совершенством, была Дева Мария. Ее красоту восхваляли и в литературных произведениях, и тем более в живописи – в принципе, по Мадоннам можно отследить, как менялся официальный идеал красоты на протяжении Средневековья, да и географически – по территории Европы.

Царица Иокаста, жена Эдипа, бросается на меч, узнав, что Эдип – ее сын. «The Fall of Princes», 1450-60, Англия.

В то же время представление о взаимосвязи между физической и нравственной красотой не было некой жесткой догмой, скорее это было гибкое и многослойное правило, которое можно было применять по-разному. Например, в религиозных трудах подчеркивалось, что нельзя, изуродовав человека, лишить его внутренней красоты. Мученик, будучи израненным и втоптанным в грязь, все равно оставался прекрасным. Это видно и по средневековой живописи – сцены страданий христианских святых не отличаются особым реализмом, их цель не показать грязь, страх и боль, не внушить страх и отвращение, а наоборот – вызвать у зрителя душевный подъем и восхищение. Мученики обычно грациозны и изысканны, одеты в драгоценные наряды, их прекрасные лица одухотворены или равнодушны – современные зрители часто удивляются тому, с каким безразличием святые в манускриптах взирают на проткнувшее их копье. Это не от бездарности художников, а от того, что изобразить искаженное смертной мукой лицо – значит пойти против правила, лишить героя его внешней, а значит, и внутренней красоты.

Кровь ран и грязь странствий

В светской традиции это правило тоже нашло свое воплощение, причем в отличие от своей религиозной версии сохранилось до наших дней.

Думаю, все помнят, что «шрамы украшают мужчину»?

«Нет под луною доли прекрасней битвы за страну свою», – говорила Шурочка Азарова в «Гусарской балладе». И в Средние века думали так же. Рыцарь, воин, покрытый ранами, полученными в сражениях за веру или за своего короля, воплощал собой идеал мужчины (светский, разумеется). И хотя эти раны, а потом шрамы, формально портили его физическое совершенство, они не уродовали его, потому что являлись свидетельством его достоинств.

Трудно даже оценить, насколько глубоко в нас укоренилось это правило. Откровенно сексуальный интерес женщин к шрамам активно эксплуатируется в литературе и кино – когда героиня спрашивает героя, откуда у него этот шрам, да еще и проводит по нему пальцем, все сразу понимают, что будет дальше. Если же девушка в романе или фильме пугается шрамов мужчины, испытывает к нему из-за этого неприязнь, это обычно свидетельствует о ее незрелости. Настоящая женщина, как Оленька у Сенкевича, говорит благородному воину, грудью своей защитившему Родину: «Я раны твои недостойна целовать»^[2].

Разумеется, эта идея родилась не в Средние века, думаю, ей уже много тысяч лет, и скорее всего, мы воспринимаем шрамы как некое достоинство мужчины на подсознательном уровне – с тех времен, когда они свидетельствовали о победах в битвах с врагами и дикими зверями. Но именно в Средневековье этому уже существовавшему феномену было дано теоретическое объяснение, полностью соответствующее господствующей морали воинствующего христианства. И очень жизнеспособное, как оказалось.

Ну а конкретно в Средние века охотно эксплуатировался образ храброго стойкого рыцаря, израненного, в изрубленных врагами доспехах, покрытого кровью врагов и т. д. Объективно крайне неаппетитный образ, но красота, как я уже не раз говорила, объективной и не бывает.

 
Внезапно из звезды, что затмевает
Собою все светила, иль точнее
Сказать, из солнца этого на землю
Нисходит луч; подобно золотой
Черте он продолжается до тела,
На нем все раны ярко освещая:
И в клочьях окровавленного мяса
Я признаю почившего вождя.
Лежал он не ничком, а было к небу
Прекрасное лицо обращено,
Куда при жизни все его желанья
Стремились неуклонно. Как живая,
С угрозой смертной правая рука
Меча еще сжимала рукоятку;
А левая, покоясь на груди,
Безмолвную молитву выражала.
 

Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».

Увядание красоты

Отдельно стоит рассмотреть такой путь исчезновения красоты, как старение. В Средние века, так же как и сейчас, все прекрасно понимали, что вечно молодой и красивой может быть только Дева Мария, а вот всем остальным предстоит когда-нибудь состариться.

«Бернар де Гордон из Монпелье в 1308 году делит жизнь человека на три стадии, – пишет Милла Коскинен в книге «О прекрасных дамах и благородных рыцарях». – Первая длится от 0 до 14 лет (детство), 14–35 (молодой возраст), 35–? (просто возраст). В другой своей работе он обозначает верхним пределом человеческой жизни 60 лет. То есть, в его понимании, у человека сразу после 60 начинается возраст «столько не живут». Данте в своем «Пире» делит жизнь совершенно по-другому: 0–25 (подростковый возраст), 25–45 (взросление), 45–70 (старение), 70–? (старость). Филипп де Новара, XIII век, предлагает следующее деление (не являясь, впрочем, медиком, но крестоносцем, поэтом, писателем и консервативным философом): 0–20 (юность), 20–40 (возраст расцвета), 40–60 (возраст созерцания), 60–80 (старость).

Что касается вариаций в рамках жизненных стадий женщин, то Винсент из Бове упоминает вскользь, что молодость женщины заканчивается после 50 лет, когда она теряет способность к деторождению».

Если оставить в стороне теории, которые основывались обычно на жизни высших классов, и перейти к статистике, то, например, английский историк Йен Мортимер, ссылаясь на документы XIV–XVI веков, пишет, что зажиточные английские крестьяне в первой половине XIV века жили в среднем до 48 лет, а во второй половине – до 52. Средняя продолжительность жизни была примерно такой же, как у людей, родившихся в первой половине XX века (по официальным данным Росстата), и даже выше, чем в большинстве современных африканских стран. Еще более интересную картину дают судебные архивы Пикардии, в которых, на радость историкам, обычно указывается возраст свидетелей. Так, при расследовании преступления в 1316 году в Бетюне было привлечено 39 свидетелей, из которых только троим было менее сорока лет, пятнадцать человек были старше пятидесяти, и еще трое – даже старше семидесяти лет. Конечно, нужно учитывать, что «возрастные» свидетели пользовались большим доверием, чем молодежь, и привлекать старались именно их, но все-таки данные подтверждают, что людей старше 40 и даже 50 лет в обществе хватало.

Уродливая старость

Но такого понятия, как «стареть красиво», в те времена не было. Старость, по общепринятому мнению, однозначно делала человека уродливым. В литературе Средневековья и Возрождения можно найти немало отталкивающих описаний стариков и особенно старух. Причем отвратительность их облика заключается не только во внешнем уродстве, – морщинах, землистого цвета коже, отсутствии зубов, редких волосах на голове (и при этом торчащих из ушей пучках), скрюченной фигуре и т. д. – но и в таких физиологических подробностях, как неприятный запах тела и рта, шамкающий голос и постоянное газообразование.

С другой стороны – посмотрим на вышеприведенные цифры. Настоящих стариков в то время почти и не было. Люди жили меньше, чем сейчас, но это не значит, что они раньше старели. В своих предыдущих книгах я очень много писала о возрасте в Средние века, подробно повторять то же самое не буду, напомню только, что даже женщины в большинстве своем замуж выходили, как и сейчас, после восемнадцати лет, а детей рожали до сорока, а иногда и дольше. Что уж говорить о мужчинах, которых не изнуряли многочисленные роды. То есть люди взрослели немного раньше, старели тоже немного раньше, но эта разница не столь принципиальна. Меньшая продолжительность жизни в то время объясняется прежде всего отсеканием стариков. Современная медицина научилась продлевать жизнь после того, как человек вышел из детородного возраста и природа его списала как ненужного. Если кратко, то можно сказать так: сейчас чаще доживают до старости, в том числе глубокой, а в Средние века чаще умирали пожилыми, до дряхлости мало кто дотягивал.

Это, вероятно, и является одной из причин такого почти суеверного ужаса перед старостью и ее проявлениями. Старики были редкостью и являли собой для достаточно молодого общества страшную картину распада человеческого тела при жизни. Отсюда и столь жуткие описания. Но если присмотреться, обычно они относятся к выдуманным персонажам, чей возраст и уродство необходимо как можно ярче подчеркнуть, – старым ведьмам, дряхлым злодеям и т. п.

Реальные же исторические личности, дожившие до преклонных лет, чаще всего ничем таким в исторических трудах и литературе не выделяются, даже наоборот – Алиенора Аквитанская, дожившая до восьмидесяти лет, продолжала считаться красавицей, поскольку в общественном мнении на ее внешность проецировалось отношение к ней как к королеве и благородной даме, и, следовательно, она обязана была оставаться красивой.

Рассказ Батской ткачихи

Исходя из вышесказанного, мы получаем такую картину: старость уродлива и ужасна, но благородных людей это не касается, они остаются прекрасны, потому что их освещает внутренняя красота.

На самом деле, конечно, большинство описанных признаков старения к той же Алиеноре не имели никакого отношения. Королева даже в восемьдесят лет – это не сгорбленная беззубая, плохо пахнущая старушка, а дама, затянутая в парчу, надушенная восточными благовониями, и даже если у нее (скорее всего) и были возрастные проблемы с зубами или волосами, то вставные зубы и парики к тому времени давно уже придумали. Богатство и власть в Средние века, как и сейчас, не только создавали вокруг человека нужную ауру, но и на самом деле сильно продлевали его молодость и красоту. И это все прекрасно понимали, если не разумом, то где-то в глубине души точно.

Поэтому неудивительно, что старость и уродство в искусстве неизменно были связаны с бедностью и с неприятными моральными качествами человека. Одним из самых ярких и интересных примеров этого является «Рассказ Батской ткачихи» из «Кентерберийских рассказов» Чосера^[3].

Удержусь от искушения привести его здесь полностью, хотя рассказ прекрасно иллюстрирует столь любимый мною «женский вопрос» в Средневековье, напомню сюжет вкратце. В благословенные времена короля Артура, когда Англия процветала, один чересчур веселый и легкомысленный рыцарь обесчестил некую девицу. На подробностях Чосер не останавливается, и очень жаль, особенно учитывая, что король приговорил рыцаря к смерти, а королева и придворные дамы решили, что это несправедливо. Остается только гадать, в чем состояло это бесчестье, если:

 
… королева и другие дамы.
Не видя в этом для девицы срама,
Артура умолили не казнить
Виновного и вновь его судить.
 

Батская ткачиха, «Кентерберийские рассказы», издание 1483 года

Король уступил желанию королевы и передал судьбу преступника в ее милосердные руки. Правда, милосердие это было довольно своеобразное, на мой взгляд: королева сообщила рыцарю, что ему дается год на то, чтобы ответить на вопрос «Что женщина всему предпочитает?» Если не ответит, тогда его все-таки казнят.

Рыцарь отправился в странствие, опрашивая всех встречных женщин, но, разумеется, получал сотни разных ответов:

 
Те назовут богатство и наряды,
Те почести, те угожденью рады,
Тем лишь в постели можно угодить,
Тем бы вдоветь да замуж выходить.
Тем сердце лесть всего сильней щекочет,
А та сознаться в слабости не хочет,
Но ей хвала сокровищ всех милей.
Ведь льстивым словом нас всего верней
Или услугой самою ничтожной
И покорить и усмирить возможно.
А те свободу почитают главным,
И чтобы с мужем были равноправны.
И чтоб никто не смел их укорять,
Коль на своем затеют настоять.
 

После лирического отступления автора на тему болтливости женщин рыцарь понял, что вряд ли сможет выбрать из всех ответов самый лучший, а главное – правильный. Но на обратном пути к милосердной королеве он увидел поляну, на которой танцевали много прекрасных дам. Однако когда он подошел, они все исчезли:

 
А на пеньке преважно восседала
Невзрачная, противная старушка.
Дряхла на вид, ну, словно та гнилушка…
 

Догадливые читатели в этот момент, конечно, понимают, что рыцарь встретил фей, кто же еще будет танцевать на поляне и исчезать при приближении людей? Но рыцарь умом не блистал, поэтому он просто поговорил со старушкой, рассказал ей свою грустную историю, а та предложила его спасти в обмен на то, что он исполнит какое-то ее желание. Рыцарь дал ей слово, и она подсказала ему нужный ответ:

 
Что женщине всего дороже власть
Над мужем, что она согласна пасть,
Чтоб над любимым обрести господство.
 

Эдвард Берн-Джонс, иллюстрация к «Рассказу Батской ткачихи», 1896 г.

Королева и дамы признали, что да, именно этого они больше всего и хотели бы от жизни. Рыцаря помиловали, но тут старушка потребовала свою награду – и пожелала, чтобы он на ней женился.

 
Ответил рыцарь: «Я поклялся в этом,
И в самом деле связан я обетом.
Но для чего тебе супруга надо?
Иную выбери себе награду».
«Ну, нет, – ему ответила старуха,
И неприятен голос был для слуха. —
Пусть я уродлива, стара, бедна,
Но мной награда определена,
Я от нее никак не откажусь…
 

Здесь мы подошли к тому, о чем, собственно, идет речь в этой главе. Почти все основные «маркеры» присутствуют – женщина стара, бедна, уродлива и ее голос неприятен. То есть собраны необходимые отталкивающие черты, которые превращают вроде бы положительную до этого героиню (умную, спасительницу) в отрицательную. Это уже не милая благообразная старушка, а отвратительная ведьма, а рыцарь окончательно превращается в жертву и вызывает сочувствие из-за очередной свалившейся на него кары.

Деваться ему некуда, слово дано, поэтому он женится на старухе, мрачно терпит брачный пир, а потом так же мрачно лежит в постели, пока новоиспеченная супруга не начинает прозрачно намекать, что ему пора бы выполнить свой супружеский долг^[4], да еще спрашивает, не может ли она ему чем-то помочь. Рыцарь отвечает:

 
Помочь! Какая мне поможет сила,
Помочь мне может разве что могила.
Ты так уродлива и так стара.
Я рыцарь королевского двора,
А ты безродная, так что ж дивиться,
Что ночь идет, а ты еще девица…
 

И здесь опять в наличии связка отрицательных черт – рыцарь испытывает отвращение к жене не только потому, что она уродлива и стара, но еще и потому, что она ему не ровня. Чисто теоретически, как человеку XXI века, мне очень хотелось бы посмотреть, что было бы, ответь тут старуха, что она какая-нибудь королева. Но это возможно только с современной точки зрения, а в средневековом произведении старуха не могла быть королевой, потому что это ломало бы канон – королева не может быть старой, уродливой и отвратительной.

Дальше идет совершенно блистательный монолог, в котором старуха объясняет рыцарю, что знатностью не стоит кичиться, среди потомков древних родов достаточно негодяев, а благородство – это божий дар, который дается вне зависимости от происхождения. Потом она говорит, что бедностью ее тоже нельзя попрекать – сам Господь был беден. И наконец разговор заходит о старости и уродстве:

 
Меня еще за старость ты корил,
Но кто тебе злокозненно внушил,
Что старость грех? Ведь все вы, джентльмены,
Толкуете, что старики почтенны,
И старика зовете вы «отец».
Еще упрек ты сделал под конец.
Да, безобразна я, но в том залог:
Тебя минует еще горший рок —
Стать рогоносцем, ибо седина,
Уродство и горбатая спина —
Вот верности испытанные стражи.
 

И дальше – кульминация того, к чему была вся эта длинная предыстория. Старуха делает рыцарю предложение, от которого нельзя отказаться:

 
Сам выбирай, хотя не угадаешь,
Где невзначай найдешь, где потеряешь:
Стара, уродлива, но и скромна.
И до могилы преданна, верна
Могу я быть, могу и красотою
И юностью блистать перед тобою,
Поклонников толпу в твой дом привлечь
И на тебя позор иль смерть навлечь.
 

Выбор сложный и явно не по силам рыцарю, который и до этого не блистал умом и сообразительностью. Однако пережитые несчастья его, видимо, многому научили, поэтому он ответил:

 
«Миледи и любовь моя, уж светел
Стал небосклон, мне, видно, не решить,
Что дальше делать и как дальше жить.
Решай сама, как мудрая жена,
Какая нам с тобою суждена
Судьба и жизнь; тебе я доверяю.
Что хочешь ты, того и я желаю».
 

Фактически это «белый флаг»: монолог старухи был настолько убедителен, что доказал рыцарю – она его настолько умнее, что он ее никогда не переспорит. Он сменил прежний раздраженный тон на уважительный и… переложил ответственность на ее плечи. И здесь они вернулись к тому, о чем его спрашивала королева, – что женщинам дороже всего. Рыцарь признал главенство своей жены, то есть дал ей то, чего она больше всего хотела.

 
«Так, значит, над тобой взяла я верх.
К моим ногам гордыню ты поверг?»
«Ты верх взяла, тебе и выбирать».
«Приди же, друг, меня поцеловать,
Ты это заслужил своим ответом,
Получишь верность и красу при этом…»
 

Фея, изображавшая старуху, превратилась в сказочную красавицу, супружеский долг был тут же радостно исполнен, и жили они долго и счастливо.

Рассказ прекрасен, на нем можно увлеченно разбирать феминистические тенденции в литературе XIV века и сравнивать его с историями о сэре Гавейне и леди Рагнелл (XV век) или «Что нравится дамам» Вольтера, где при аналогичном сюжете совсем по-другому расставлены акценты. Возможно, одна из моих следующих книг будет посвящена именно «женскому вопросу», тогда я обязательно рассмотрю эту легенду подробно со всех сторон. Ну а сейчас речь идет о связке уродство-старость-бедность-подлость, и это тоже очень важный аспект «Рассказа Батской ткачихи».

Выше я уже говорила о том, что уродливая старуха не могла оказаться королевой, потому что это нарушило бы все каноны. Королева всегда прекрасна. Положительные и отрицательные качества по средневековой традиции должны были идти в связке. Поэтому выбор, который старуха предлагала мужу, был немыслим. Старая и уродливая ведьма, силой заставившая жениться на себе прекрасного рыцаря, не могла быть положительной героиней, поэтому она не могла быть верной, честной и любящей. А юная красавица, которая к тому же умна и спасла рыцаря от смерти, не могла быть подлой злодейкой. Это был некий нонсенс, герою предлагалось выбрать белое, которое одновременно черное, или черное, которое одновременно белое.

Что в итоге сделал рыцарь? Он положился на ее уже точно известные ему положительные качества – ум, рассудительность и благородство. И этим как бы активировал всю связку – вместе с этими прекрасными душевными качествами получил, как и положено, прекрасные лицо и тело, гармонию внешнего и внутреннего.