Екатерина Глаголева
Огонь под пеплом

9

– Vive l’empereur!

Гвардейцы маршировали четко, Наполеон смотрел на них с видимым удовольствием. В последнее время он почти постоянно пребывал в хорошем настроении; генералу Раппу даже удалось уговорить его помиловать двух венских мещан и одного еврея, приговоренных к казни за подстрекательство к бунту. Только донесения министра полиции Фуше из Парижа могли ненадолго вызвать в нём гнев и досаду. Ах, эти вечные происки Сен-Жерменского предместья! Давно пора разворошить это роялистское осиное гнездо и сослать всю эту шатию-братию во вшивую Шампань! Мало того что они пренебрегают его указами, так еще и распускают о нём самые нелепые слухи, например, что он помешался! Фуше к ним слишком снисходителен, говоря, что такова традиция: Сена течет, предместье интригует, хлопочет, клевещет – это в порядке вещей, у каждого свое занятие. Впрочем, Наполеон не станет мстить дамам в старомодных платьях, разъезжающим в каретах с полинялыми гербами; пусть себе развлекаются в обществе Талейрана, этой черной душонки, – подходящая компания!

– Что вам угодно? – Бертье загородил дорогу юноше в пыльном черном рединготе, с зажатой в левой руке бумагой. – Если вы желаете подать прошение, обратитесь к дежурному адъютанту. – Он кивнул на Раппа.

– Я хочу говорить с Наполеоном, – произнес юноша с сильным немецким акцентом.

Он нехотя отступил назад, потом снова решительно шагнул вперед, повторив свою фразу; правую руку он держал в кармане. Рапп отстранил его за плечи.

– Вам нельзя быть здесь, – сказал он по-немецки, – отойдите. Если у вас есть просьба к императору, вас выслушают после парада.

Юноша взглянул ему прямо в глаза, и этот взгляд пронзил Раппа, точно кинжалом. В лице просителя читалась решимость человека, сжегшего за собой мосты. Генерал подозвал жандармского офицера:

– Арестуйте его и отведите в замок.

Юношу увели, Рапп вернулся на свое место, Наполеон ничего не заметил.

Парад продолжался; колонны маршировали по мелкому гравию, из-под колес артиллерийских лафетов взбивались облака пыли. К Раппу приблизился жандарм, шепнул ему что-то на ухо, тот вскинулся, переспросил, потом пошептался с Дюроком, и они вместе ушли, стараясь не привлекать внимания.

Юноша сидел на койке в комнате, отведенной под гауптвахту; на покрывале он разложил миниатюрный портрет молодой женщины, бумажник и кошелек. Жандарм показал Раппу огромный кухонный нож, который у арестованного нашли при обыске.

– Как ваше имя? – спросил Рапп по-немецки.

– Я могу сказать это только Наполеону.

– Что вы собирались сделать этим ножом?

– Я могу сказать это только Наполеону.

– Собирались ли вы использовать его для покушения на его жизнь?

– Да, сударь.

– Почему?

– Я могу сказать это только Наполеону.

Рапп вздохнул, но пошел доложить.

…Два жандарма доставили арестанта со связанными за спиной руками. Ни вид роскошного кабинета, ни присутствие императора как будто не произвели на него ни малейшего впечатления. Наполеон смотрел на него испытующе, Дюрок – с жалостью, Бернадот – с интересом.

– Знаете ли вы по-французски? – отрывисто спросил Наполеон.

– Очень мало.

– Генерал! – обратился император к Раппу. – Переводите ему мои вопросы!

Юноша наконец-то назвал свое имя: Фридрих Штапс.

– Откуда вы?

– Из Наумбурга.

– Кто ваш отец?

– Протестантский пастор.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Что вы хотели сделать вашим ножом?

– Убить вас.

Наполеону потребовалось всё его самообладание, чтобы не выказать волнения.

– Вы безумны, молодой человек, вы иллюминат.

– Я не безумен и не знаю, что такое «иллюминат».

– Так вы больны?

– Я не болен, я вполне здоров.

– Отчего же вы хотели убить меня?

– Потому что вы несете несчастье моему отечеству.

Фразёр!

– Сделал ли я что-либо дурное лично вам?

– Как и всем немцам.

– Кто вас послал? Кто толкнул вас на это преступление? – Хриплый голос Наполеона зазвучал громче.

Штапс оставался невозмутим, его юное худощавое лицо в обрамлении белокурых волос казалось бесстрастной маской.

– Никто; я глубоко убежден, что, убив вас, окажу величайшую услугу моему отечеству и Европе, эта уверенность и вложила мне в руки оружие.

Наполеону пришла в голову мысль, которую следовало проверить.

– Вы впервые видите меня?

– Я видел вас в Эрфурте.

– Вы и тогда хотели меня убить?

– Нет, я думал, что вы больше не станете воевать с Германией, я был одним из величайших почитателей ваших.

Был. Эти мотыльки, которые бездумно летели на свет его славы, волоча за собой республиканский триколор – Свобода, Равенство и Братство, – теперь отворачиваются от него и поднимают над головой обрывки знамен, которые раньше сами топтали ногами.

– Давно вы в Вене?

– Десять дней.

– Зачем же вы так долго ждали, прежде чем осуществить ваш план?

– Я приезжал в Шёнбрунн восемь дней назад с намерением убить вас, но парад уже закончился; я отложил исполнение моего плана до сегодняшнего дня.

И он говорит это так буднично! Сын пастора! А как же заповеди Господни?

– Вы безумец, говорю я вам, или же вы больны.

– Ни то, ни другое.

– Позовите Корвизара.

– Что такое Корвизар? – спросил Штапс у Раппа.

– Это врач, – ответил тот.

– Мне не нужен врач.

До прихода доктора все молчали. Как только он появился, Наполеон велел ему пощупать пульс молодого человека.

– Не правда ли, сударь, я вовсе не болен? – спросил его несостоявшийся убийца.

– Этот господин в добром здравии, – сообщил Корвизар, обращаясь к императору.

– Ну, что я вам говорил. – Штапс как будто повеселел.

Смущенный его уверенностью, Наполеон продолжил допрос.

– Вы фанатик, вы погубите свою семью, – сказал он с нажимом. – Я сохраню вам жизнь, если вы попросите прощения за преступление, которое хотели совершить и за которое вам должно быть стыдно.

– Мне не нужно прощение. Я глубоко сожалею, что не смог осуществить задуманного.

– Дьявол! – вырвалось у Наполеона. – Так преступление – для вас пустяк?

– Убить вас не преступление, это долг.

Нет, он точно иллюминат. Сейчас еще скажет, что ему было откровение и что сам Господь избрал его своим карающим орудием. Лучше не углубляться в эту область. Попробуем зайти с другой стороны.

– Чей это портрет при вас нашли?

– Юной особы, которую я люблю.

– Она будет очень опечалена тем, что с вами приключилось!

– Она будет опечалена тем, что я не преуспел, она ненавидит вас так же сильно, как и я.

– Но если я вас помилую, вы будете мне за это благодарны?

– Я всё равно вас убью.

Наполеон был ошарашен.

– Уведите его.

Отпустив Раппа и Дюрока, император остался наедине с Бернадотом. Чёрт, как нехорошо, что он присутствовал при допросе. Теперь гасконец раззвонит всем о заговоре, сложившемся против Наполеона в Германии, и парижские интриганы вновь поднимут голову, поникшую после очередной неудачи англичан. Сам по себе муж Дезире не опасен: он много болтает и мало делает, но его непокорность может послужить дурным примером для тех, кто работает не только языком. Недаром этот негодяй Фуше так перед ним расстилается.

– Почему вы отказались ехать в Италию? – строго спросил Наполеон. – Я сделал вас князем Понтекорво, извольте отправляться в ваше княжество и управлять им.

Одного лишь этого «извольте» было достаточно, чтобы Бернадот вспылил:

– Я готов отказаться от всех своих титулов и сложить с себя все обязанности, став обыкновенным гражданином, лишь бы никто не имел права мне указывать, где мне жить и что делать!

Ах, вот как. Наполеон почувствовал, что и в нём закипает гнев.

– Вы полагаете, что у простого гражданина нет никаких обязанностей? Что он вправе не исполнять свой долг перед императором? Так вы заблуждаетесь! Я слишком многое вам прощал, но и у меня есть обязанности перед моими подданными, перед солдатами, кровь которых пролилась напрасно по вашей вине!

– Из-за меня пролилась кровь? Из-за меня? Объяснитесь!

– Я не люблю припоминать прошлое: что сделано, то сделано, его уже не исправить, но вспомните Йену и Ауэрштедт! Даву пришлось сражаться одному, вы вообще не явились на сражение с вашим корпусом, чуть не порушив все мои планы; если бы вы были там, где вам было назначено, сражение вышло бы не таким кровавым!

– Я не явился?! Мне было назначено? Вспомните, что говорилось в ваших приказах, рассылаемых этим дураком Бертье! Вы сами не знали, где неприятель; вы отправили меня в Дорнбург, а потом спрашивали, отчего я не в Наумбурге! Вы не любите припоминать прошлое, чтобы не признавать своих ошибок; вы выставляете меня трусом и предателем, лишь бы никто не усомнился в вашем полководческом гении! Но вы ничем не лучше иных ваших маршалов, и напрасно вы считаете себя незаменимым! Пока вы торчали здесь, проливая кровь наших солдат, чтобы потешить свое самолюбие, Франция, которую вы оставили без всякой защиты, сумела защитить себя сама!

Ну конечно, теперь он будет похваляться своими подвигами под Антверпеном!

Нет, как вам это понравится: он оставил Францию без защиты! Страну погубят предатели и лицемеры! Если бы генерал Брюс не сдал без боя крепость Батц, англичане не оказались бы через три дня после высадки на Валхерене в пятнадцати верстах от Антверпена, приставив пистолет к груди Франции. Генерал Монне, испугавшись бомбардировки, не только отдал англичанам неприступный Флиссенген вместе со всем провиантом, боеприпасами и четырьмя тысячами пленных, но и не разрушил дамбы, как ему было велено. (Наполеон приказал его казнить, но, увы, это можно было сделать только на бумаге.) Зато ненависть, зависть и честолюбие снесли преграду осторожности и выплеснулись наружу. Брат Луи, которого Наполеон сделал королем Голландии, объявил о создании новой армии для обороны Антверпена, отметив, что она будет мощнее, чем та, «отсутствие которой предоставило неприятелю случай овладеть островом Валхерен, тогда как это несчастье можно было предвидеть с момента выступления национальной армии в заграничный поход». И это говорит Луи, отказавшийся призвать в армию сорок тысяч человек, потому что в стране с населением два миллиона это невозможно! Фуше, совмещавший обязанности министра полиции и внутренних дел, в десять дней перебросил в устье Шельды тридцать пять тысяч национальных гвардейцев. «Докажем Европе, что, хотя гений Наполеона способен придать Франции блеск, для отражения врага его присутствие необязательно», – написал он в циркулярном письме о мобилизации, обращенном к префектам. Мерзавец Талейран, которому место в Венсенском замке, а не в особняке на улице Сен-Флорантен, открыто говорил, что недругам императора пора выйти на первый план, «если мы не хотим, чтобы во Франции остались одни мамлюки и поляки».

Фуше намеренно преувеличивал опасность, чтобы выставить себя спасителем нации. На самом деле англичанам грозила не наспех вооруженная толпа городской стражи, а злотворный климат Валхерена с его болотами. Пока лорд Чатем терял время на трехдневную церемонию капитуляции и совещания с другими военачальниками, пока он медленно продвигался вперед вслед за длинным обозом, в котором везли даже живую черепаху на суп для ужина, среди его войск стремительно распространялись малярия и тиф, так что осада Антверпена сделалась невозможной. Оставив во Флиссенгене гарнизон, который таял на глазах, англичане погрузились на суда и отправились восвояси. В это время князь Понтекорво расписывал императору свои неусыпные заботы по превращению ополчения в боеспособные войска. Фуше прислал ему еще восемьдесят тысяч новобранцев; встревоженный военный министр Кларк предупредил об этом императора. Наполеон принял меры: за Бернадотом присматривали генерал Келлерман, маршалы Монсей и Бесьер, стоявшие в Пикардии. Однако этот противоречивый человек умел остановиться на краю пропасти, не дав обидам или тщеславию столкнуть себя туда. Идеи манили его, но их осуществление отталкивало. Не стоит осыпать его упреками, поступим иначе.

– Франция не защитила бы себя сама, если бы вы не исполнили свой долг перед ней! – сказал Наполеон.

Бернадот осекся, не ожидав такого поворота.

– Поверьте, я высоко ценю ваши заслуги, вашу храбрость, решительность и принципиальность, – продолжал император. – Именно поэтому я и хочу предложить вам употребить все эти качества, став губернатором Рима. Не отказывайтесь сразу! Подумайте. Кстати, к этой должности прилагается доход в два миллиона в год.

Отпустив князя Понтекорво, Наполеон занялся текущими делами. И всё же, работая с секретарем, он постоянно возвращался мыслями к утреннему происшествию. Какое лицо у этого юноши! Нет, за ним точно стоят иллюминаты или какое-нибудь другое тайное общество. При императоре Павле и Фридрихе-Вильгельме II они ушли в подполье, а при их сыновьях вновь подняли голову. Король Вюртембергский с супругой – тоже иллюминаты. И в Петербурге они пользуются авторитетом: отчаявшись найти справедливость на земле, недовольные вельможи обращают взоры к небу и слушают с почтением сибирских старцев, смотрят в рот графу Грабянке и рассказывают про него чудеса. Сам император Александр ездил к скопцу, называющему себя Спасителем! Один из убийц Густава III, шведского короля, состоял в обществе Грабянки! Между тем его «Новый Израиль» собирался в покоях цесаревича Константина. А уж все эти Тугендбунды, Гезельшафты и Дойчебунды, созданные масонами, – в их рядах не только студенты-идеалисты, начитавшиеся Шиллера, но и офицеры, и высшие чиновники… Штапс сказал, что таких, как он, много. А вдруг кто-нибудь еще в этот же час бродит поблизости с кинжалом? Надо будет получше расспросить этого пасторского сына.

Вечером Наполеон вызвал дежурного адъютанта.

– Вы знаете, сегодняшнее происшествие необычайно. Тут не обошлось без происков Берлина и Веймара.

Император вспомнил портрет, найденный у Штапса, и его слова о своей возлюбленной. Женщины! Они либо боготворят Наполеона, как милая Мари, либо ненавидят. Две Луизы – прусская королева и великая герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская – из числа последних.

– Ни мужчины, ни женщины при этих дворах не составили бы такого жестокого плана, – стал разубеждать его Рапп.

Наполеон хмыкнул.

– Вспомните эту историю с Шиллем.

– Она не имеет ничего общего с подобным злодейством.

Это верно: Фердинанд фон Шилль тоже считал себя избранным судьбой для спасения отечества, однако он не попытался бы пырнуть Наполеона кухонным ножом. Этот прусский лейтенант, дважды раненный в голову при Ауэрштедте и носивший шрам на лбу, точно награду, состоял в Тугендбунде – «Лиге добродетели», поставившей себе целью возродить Пруссию через поддержание немецкого национального духа. Как оказалось, этот дух был еще силен; когда открылась война с Австрией, тут и там начались волнения: в Вестфалии, в Ганновере, в Тироле… Шилль, ставший к тому времени майором, увел свой гусарский полк из Берлина к Эльбе без согласия короля, но не успел к Регенсбургскому сражению. Тогда он решил вести партизанскую войну, а в случае неудачи укрыться в Англии.

В Вестфалии он рассеял войска, отправленные против него Жеромом^[5], и реквизировал провиант для своей маленькой армии. Жером назначил за его голову награду в десять тысяч талеров; генерал Мишо разбил его под Магдебургом, но Шилль ускользнул в Мекленбург, заняв Висмар, а оттуда ушел в Померанию. Когда он собирался переправиться на остров Рюген, его настигли голландские войска, спешно собранные в Ганновере генералом Грасьеном и усиленные датским корпусом, который привел из Голштинии генерал Эвальд. Штральзунд Шиллю удержать не удалось. Истекая кровью от ран, он попросил солдата добить его; его отрубленную и заспиртованную голову прислали в подарок Жерому. Офицера-шведа, сражавшегося вместе с Шиллем, расстреляли в Штральзунде, одиннадцать немцев – в Везеле, остальных посадили в крепость или сослали на галеры. Прусский король велел предать имя Шилля, объявленного изменником отечества, позору и забвению, но в Германии распространяют его портреты…

– Что бы вы ни говорили, генерал, меня не любят ни в Берлине, ни в Веймаре, – вздохнул Наполеон.

– В этом я не сомневаюсь, сир, но не любить – одно, а убивать – другое.

– И всё же напишите генералу Лауэру: пусть расспросит хорошенько этого Штапса.

В восемь часов у задней калитки, выходящей на Липовую аллею, остановилась карета, прибывшая из Мёдлинга. Лицо Наполеона просветлело: Мари!..

10

Георг со стоном обхватил голову руками, взъерошив пальцами жидкие волосы. Он даже представить себе не мог, что дела настолько запущены. Отчетности не велось никакой, о чём ни спросишь – положительных сведений нет, ни от кого толку не добьешься! Каковы городские доходы? Каким образом взимаются повинности натурой и деньгами? По каким правилам их раскладывают? В Тверской городской думе не имеют ни малейшего понятия о величине годовых расходов на содержание полиции, съезжих дворов, пожарных команд, ночных сторожей, на ремонт мостов и перевозов через Волгу, Тверцу и Тьмаку, не говоря уж про приходские училища, богадельни и лазарет. В ответ на его запросы посыпались пустые отписки, составленные к тому же таким казенным языком, что принц Ольденбургский не мог уразуметь смысла даже извлечений из них, сделанных старательным секретарем. Он занимается сегодня всего два часа, а голова уже трещит, как спелый арбуз!

– Ка-тень-ка! – позвал Георг.

– Я здесь, Жорж! – отозвался веселый звонкий голос из соседней комнаты, где Екатерина Павловна устроила свой кабинет; его дверь всегда была полуоткрыта.

Через минуту явилась она сама – в утреннем платье абрикосового цвета, с карандашом в руке.

– Замучили тебя, бедного?

Она поцеловала мужа в лоб.

– Один пишет одно, другой – полностью противоположное, – пожаловался ей Георг. – Как понять, кто правду говорит, а кто обманывает?

– Я давно говорила брату, что в России нужно ввести судебные поединки: это единственный способ покончить с криводушием, но он и слушать не хочет. Даже дуэли запретил. Однако господа офицеры всё равно стреляются из-за вопросов чести. У нас в России, Жорж, любой несправедливый закон исправляется его неисполнением.

Она говорила полусерьезно-полушутя; ее жизнерадостность оказалась заразительной. Георг повеселел и нежно поцеловал ей руку.

В дверь постучали, вошел лакей:

– Господин Лубяновский с докладом! – объявил он.

Статс-секретарь принца Ольденбургского, молодой человек лет тридцати с небольшим, невзрачной наружности, с мелкими чертами лица и бесстрастным взглядом, почтительно поклонился великой княгине и принцу и положил на краешек стола стопку бумаг, подготовленных для подписания: он заведовал письмоводством в обеих экспедициях, над которыми начальствовал принц, – водяных и сухопутных сообщений, а кроме того, был управляющим его делами как генерал-губернатора. Выслушав его краткие пояснения, Георг подписал все бумаги, а затем достал папку из ящика стола.

– Я прочел вашу записку и согласен с нею.

Лубяновский поклонился.

– Изготовьте представление его императорскому величеству о необходимости учредить Комитет о благоустройстве Твери из дворянских депутатов, купцов и домовладельцев по выбору общества.

– Слушаюсь.

– И вот еще что: выпишите из Москвы землемера для обследования пустошей и выгонов. Мне кажется весьма дельным предложение купца Зубчанинова сдавать их на содержание с публичных торгов.

– Будет исполнено.

Собрав бумаги, Лубяновский ждал повеления удалиться.

– Скажите, Федор Петрович, – обратилась к нему вдруг Екатерина Павловна, – какого вы мнения о князе Куракине? Он ведь был вашим начальником?

– Точно так-с. Отменно хороший начальник князь Алексей Борисович, хотя и требовательный: кого отличал, так того и заставлял работать допоздна. Бывало, я возвращался от него не раньше четырех-пяти часов пополуночи.

– Он ведь масон, как и брат его?

– Н-не могу вам этого сказать наверное, слухов же передавать не имею желания.

Лубяновский, как огня, боялся темы тайных обществ, чудом избегнув совсем недавно большой беды. Вздумав нажиться на повальном увлечении мистиками, он взялся переводить с немецкого «Тоску по отчизне» Генриха Штиллинга – бедного вестфальского угольщика-самоучки, сделавшегося духовидцем и профессором в Гейдельберге под покровительством герцога Баденского, который был родным дедом императрицы Елизаветы Алексеевны. В светских гостиных, где принимали Лубяновского, только и было разговору, что об «Угрозе Световостокове» (так Лабзин вздумал передать на русском der graue Mann – «серый (или седой) человек»), о пророчествах Апокалипсиса, осуществление коих Штиллинг видел в событиях французской революции, и о критике им либеральных идей, завлекших Францию на край сей пропасти. Книжки об «Угрозе» шли нарасхват, «серый человек» фигурировал и в «Тоске по отчизне» – главном произведении Штиллинга, так почему бы и Лубяновскому не поставить на верную карту? Он принялся за работу; книга, насыщенная масонскими аллегориями, давалась ему тяжело, однако он работал упорно, и к концу 1807 года первые две части вышли из цензуры и из печати, следующие приготовлялись. Взяв из типографии сто экземпляров, Лубяновский вздумал для пробы распространить их в своей экспедиции – всё разобрали мгновенно. Успех! И вдруг – гром среди ясного неба: Лубяновскому объявили монаршее негодование за перевод и издание опасной книги, сказав даже, что ему место в Якутске! Что за притча? Из разговора с сенатором Новосильцевым Лубяновский уразумел, что сам государь книги не читал, а знал о ней с чужих слов. «Серый человек» у Штиллинга ходит в сером кафтане, вид имеет грозный, хотя и приятный, – уж не углядел ли здесь его величество каких-либо намеков на Бонапарта и его серый редингот? А «препоручение от Царя всех Царей описывать всякий запрещенный товар в царствии Божием»? Не есть ли сие кощунственный намек на блокаду Англии? Но ведь это всё аллегория: серый кафтан – цвет старости и смерти, грозный и невеселый вид «серого человека» (сиречь совести, заключенной в душе каждого смертного) имеет своей причиной грехи человеческие, ибо Угроз Богданович Световостоков происходит от Бога и имеет своим отечеством вечный Восток! В пятой, самой последней, части автор приводит ключ ко всему роману! Новосильцев согласился с тем, что в книге нет ничего безнравственного, однако отказался сообщить об этом государю. Министр внутренних дел граф Кочубей, прежний начальник Лубяновского, собирался подать в отставку и опасался ненужного скандала; он посоветовал Федору пропасть года на три-четыре, пока в столице не забудут, как и звать его. Лубяновский поклялся дворянской честью сжечь неопубликованную рукопись, а весь не разобранный тираж оставить в типографии; ему всемилостивейше позволили исполнить свое слово, сделав при этом строгое внушение впредь остерегаться, и Федор исполнил всё буквально, радуясь, что дешево отделался – могли ведь и в Сибирь закатать! Беспокоило его лишь то, что он остался на подозрении. К счастью, благодетель его, граф Салтыков, в прошлом наставник императора, заступился за незадачливого литератора, поручившись за него, как за своих детей, и мало того что смягчил сердце государя, так еще и выпросил для Лубяновского Анну на шею с алмазами. На прошлые именины его пожаловали в действительные статские советники; в назначении своем в Тверь, к малому двору, он видел не опалу, а высокую перспективу, однако нужно было держаться настороже и уж в другой раз не ступить на скользкий путь.

– Ну а что вы скажете о его протеже – господине Сперанском? – не отставала Екатерина Павловна. – Вы как будто дружны с ним?

– О, утверждать так – значило бы погрешить против истины: мы довольно много переписывались по службе, но встречались только мимоходом. Михайла Михайлович – человек редкого ума и в науке письмоводства ему нет равных.

– Да, но что он за человек?

– Прекрасно владеет собой. Лицо его всегда спокойно, речь ровна и увлекательна. Он готов как отразить противоречие, так и переждать или совсем уступить – смотря что почтет за нужное. Господин Сперанский наделен редкостным богатством мыслей: непрестанное чтение доставляет ему самые разнородные сведения, счастливая память их удерживает, а разборчивый рассудок и пылкое воображение позволяют быстро скользить от старого к новому. Особенно замечательным мне кажется то, что он способен по одному намеку угадать чужую мысль во всей ее полноте и привить свою мысль другому, так что тот будет почитать ее за свою собственную.

– Я так и думала: скрытный лицемер и коварный иезуит.

В водянисто-серых глазах Лубяновского на мгновение промелькнул испуг, даже принц был озадачен столь нелестной характеристикой.

– Ну что ты, Катенька! По-моему, ты несправедлива. Все, говорившие с господином Сперанским хотя бы несколько минут, отмечают его ум и дарования.

– Что с того? Кому он служит своим умом? Уж точно не государю, ведь при своем уме, о котором столько разговоров, он бы должен понимать, что указом об экзаменах подложил ему настоящую свинью. У вас, Федор Петрович, все хороши; вы, видно, тоже себе на уме.

– Помилуйте…

– Довольно, ступайте.

Лубяновский откланялся и вышел.

Напомнив мужу о бале-маскараде, который она собирается устроить в Покров день, Екатерина Павловна ушла обратно в свой кабинет, а принц Георг продолжил свои занятия.

Недавно он вернулся из Вышнего Волочка – осматривал Гагаринский канал между Тверцой и Цной, где застряли две с половиной тысячи плоскодонок, сорок три из них перевернулись на Боровицких порогах. И это водный путь из Твери в Петербург! Канал был открыт ровно сто лет тому назад и с тех пор, похоже, не чистился; от бечевника (дороги вдоль берега для лошадей, тянувших барки на бечеве) не осталось и следа… Похоже, Тверь сто лет ждала назначения в генерал-губернаторы царского родственника. Георг принялся диктовать секретарю письмо к государю о необходимости великих усилий для безотлагательного устройства Тверецкого бечевника.

Устроившись за столом, великая княгиня взялась было за начатый рисунок, но задумалась и отложила карандаш. Ее мысли унеслись далеко от Волги и Тверцы – на берега Дуная, где ей, возможно, никогда не побывать. Там воевал сейчас князь Багратион, недавно награжденный орденом Св. Андрея Первозванного. Измаил был взят, но Силистрия намеревалась серьезно обороняться, а это значило, что скорой победы ждать не стоит, князь может застрять там на всю зиму. Осадные орудия подвезли не сразу, в войсках начались простудные горячки и понос, как всегда бывает летом в Валахии, где дни жарки, а ночи холодны по-зимнему, солдат же отправляют в караул в летних панталонах. И с генералом Милорадовичем князь Петр, похоже, снова в ссоре… Ах, этот Милорадович! Он, безусловно, храбрый человек, но в нём нет того твердого стержня, который делает мужчину рыцарем без страха и упрека. Спина его довольно гибкая; да всем известно, что до вершин легче добраться ползком… А князь Пётр – прямой и честный; его непоклонная голова всегда попадется на глаза, когда надобно найти кого-нибудь для трудного поручения или сыскать виноватого… И она, Екатерина, теперь никак не сможет ему помочь! Александр всегда слушает того, кто говорил с ним последним. Они с братом, разумеется, часто переписываются, но что такое письмо по сравнению с личной встречей! Брат окружен наушниками, льстецами и завистниками. После свадьбы он недвусмысленно предупредил ее, чтобы отныне она вела себя особенно осторожно. Багратион уже полгода не писал к ней. Поздравление на случай бракосочетания Екатерины Павловны он отправил вдовствующей императрице, прося «простить великодушно такую смелость доброму солдату, коего сердце более чувствует, нежели перо когда-нибудь выразить может». Но что же делать? Он женат, она теперь тоже замужем. Ничего, нужно запастись терпением. Всё в руце Божией; дайте только срок, и дружба утрет слезы, вызванные на глаза любовью…