Егор Фомин
Правда выбора
На лугу у воды полно было дощаников, карбасов и каюков34 разбитых или наоборот, целых, оставленных здесь хозяевами, до той поры, пока они не вернутся из-за волока с Енисея, Байкала или Лены и не отправятся обратно на запад. На склоне виднелись вытащенные на берег челноки-ветки35 инородцев, живущих при слободе или самих слободских, промышляющих рыбной ловлей. В излучине реки на высоком яру стоял острожек – высокий тын и проезжая башня, за которой виден был крест церкви. От острожка по увалистому долгому берегу вдоль всей слободы, повыше, где весной не доставала полая вода36, тянулась череда амбаров и лабазов. Ближе к острожку государевы для хлеба и соли, а при слободе разных торговых и промышленных людей. Многие из них слободские держали для своей надобности, а иные для сдачи под товары проезжающих.
Спустившись от слободы к амбарам, Олонец встал в стороне, ожидая подходящего случая.
– Ты сколько леса привез, паскудник?! – ревел Зоб на Илью, его сына от прежней, умершей жены, – Цельной день зря потерял! С чего стропила рубить?
– От косогору брали, как ты велел, – отвечал тот, ловя взгляд отца, – бревно стягали цепью книзу, а оно возьми да и зашиби задние ноги лошади. Остатними лошадьми мало…
– Ты еще лошадь изувечил, морда тупая?! – Григорий без всякой жалости ударил сына кулаком по шее.
Зоб был высоким, грузным, руку имел тяжелую. Илья хотя и не был обижен ростом, еле устоял на ногах.
– Прости, батя! – попросил он.
– Какой я тебе батя?! Не заслужил моим сыном зваться! – Зоб дернул Илью за ворот и отшвырнул прочь.
Не глядя больше на сына, Григорий позвал другого из своих людей, Глеба Зубова:
– Иди скажи плотникам, чтобы стропил сегодня не ждали, но сруб вывели полностью!
Тот кивнул и поспешил к амбару.
Илья же кинулся к холопам Десятину и Лямину, стоявшим с лошадьми, какие привезли бревна. Приказал освобождать лошадей от груза и снова спешить на косогор. Те попытались возразить, ссылаясь на поздний час, но он принялся охаживать их затрещинами и пинками.
Сколь неприметным Олонец ни был, но внимания людей Зоба не избежал. Первым его заметил Аким Плаха, правая рука Григория. Сказал о том Зобу, показывая в сторону Игната. Тот махнул рукой и Аким подошел к Олонцу:
– Поди! Староста маковский тебя требует!
Олонец направился вперед, Аким же следовал за ним в паре шагов, поигрывая дубинкой, как будто вел его силой. Зоб осклабился, заворочал бородой.
– Нако! Принесло кого! – воскликнул он, – Пошто, Имляков, вздумал принять мое слово? Да поздно! За тобой землицы нет! А за почесть твою благодарствую. Пистоли, да пищалька, да сабелька твои мне по нраву пришлись. Жаль не поднес, пришлось мне своими руками брать.
Люди Зоба подобрались ближе, предчувствуя потеху. Кто-то хохотнул. Плотники тоже остановили работу, смотрели.
– Поздорову тебе и людям твоим, Зоб, – спокойно ответил Олонец в глаза Григорию, – должно тебе к приказчику быть. Для сыску и правежу. А ружье мое выйдет твоей вины знаком.
– Меня?! К правежу?! – Григорий мотнул головой, его покатые плечи заходили волнами.
Олонец твердо кивнул:
– За воровство37 против государя – погром и убойство князца Союра рода Имла. Да с ним – всех людей его, и моей женки и малых сыновей!
– Врешь, бахтило! Калмыки Имляковых погромили! – оскалился Зоб, и глумливо добавил. – я о том уже знаю и скаску38 по приказчика приготовил!
– Ты и твои люди сделали, – мрачно ответил Олонец, – Тому верные знаки есть. Горелый фитиль пищали твоего человека Естафьева, бумажка табаку, Василь Черкас пьет!
Черкас, который стоял тут же рядом и дымил трубку, никого не стесняясь, возмутился:
– Тю! Та й що? Всякий тютюну может палить!
Остальные засмеялись. Григорий улыбнулся, разводя в руки стороны:
– Нечего с нас взять. Калмыки были!
Олонец стиснул зубы, сжал кулаки:
– Учинил злодейство – ответь!
– Великое дело! – хмыкнул Зоб, – инородцы! И то предлагал по-хорошему. Близ Маковского соболь испромышлился весь. Так что мне как жить? Промышленникам моим что, с лыка уху варить?
– По закону жить! Не государева закона, так божеского побойся!
– Смехом зовешь! Что мне закон? – гордо надулся Зоб, – на меня в Москве уже грамота писана, жалуют меня сыном боярским! Подо мной теперь и Маковская, и Ямышская волость будут с тобой вместе! Убирайся, убогий, делай чего ты там делаешь? Молись, постись, быват, полегчает.
Аким за спиной Игната дал знак еще двоим подобраться поближе.
– Ступай, болезный, – посоветовал Плаха.
Однако взбешенного Олонца было уже не остановить:
– Добром тебе говорю!..
– А не то что? – зарычал Зоб, – Грозить?! Мне?!
Он сжал кулак и дернул головой, давая знак Плахе. Тот уже давно держал дубинку наготове и тут же ударил Игната по голове. Олонец, измученный тяжелой и бессонной дорогой, колодой свалился наземь. Двое других, Естафьев и Пронька Бобыль, подобравшиеся ближе тут же подскочили и принялись ожесточенно избивать Игната ногами. Слободские смотрели молча.
Зоб тихо подозвал Зубова:
– Натешатся, везите с Потапкой его подале. Бери свою да имлякову ветку, где-то тут он должен был оставить, прежде чем через волок идти с ябедой. Там его ветку и оставите. Гляди, чтобы Потапка своей рукой Имлякова зарезал. Сповяжи его кровью. Пора уже.
Пришел в себя Олонец уже в челноке-ветке. Все тело болело, один глаз заплыл вовсе, ныли ребра, отдавало в почках, все лицо саднило. Руки были сложены за спиной одна к другой и надежно связаны. Попробовал пошевелить ими и понял, что нечего и думать расшатать узлы и освободиться.
Он лежал в середке челнока. На корме перекидывая весло с боку на бок греб Зубов, на носу сидел Потапка Жмых с луком, держа стрелу наготове.
– Лежи, болезный, уж скоро, – участливо сказал он и обратился к Глебу, – как его отходили! Неделю будет кровью мочиться!
– Ужа-ты! Не будет, – качнул головой Зубов, – дак резать то станем, един раз оммочицца тако. После совсем не сможет.
Жмых хохотнул. Снова глянул на Олонца:
– Может, не надо его резать? И так увечный. Бросим в лесу, сам помрет.
– Пошто не помрет? – уточнил Зубов.
– Все одно снова не сунется! – решил парень. – Можно же так?
– Можно, – кивнул Глеб, – Дак, твое дело холопско – нать наказ блюсти, нечего самому то решать.
Потапка вздохнул, покивал.
Скоро и впрямь подошли к берегу. Ветка зашуршала по дну, нос выскочил на песок.
– Вылазь, да отойди, – приказал парню Глеб. – Быват, побегёт, стрельни его. Да отойди стороной то, не то его стрелять станешь, меня попадешь.
Потапка вылез, попятился по песку к опушке леса на несколько шагов, подняв лук. Зубов ткнул веслом Олонца:
– Слазь, лешшой!
Олонец тяжко заворочался, попытался встать в неустойчивой ветке, но снова повалился.
– Тут кончу, – пригрозил Глеб.
Олонец на коленях подполз ближе к носу, кое-как перевалился за борт. На песке поднялся. Ноги держали, но он решил не подавать вида, сделал неуверенный шаг и снова упал.
– Отходи! – дернул луком Потапка, показывая концом стрелы вдоль уреза воды в сторону от лодки, – И не балуй! Я соболя в глаз бью слету!
Олонец послушался. Пару раз притворно упав, отошел на несколько шагов. Остановился, пошатываясь. Зубов выдернул челнок на берег, вытащил нож.
– Дородно! Крешшон, молицца от будешь?
Олонец поднял голову, с трудом пошевелил разбитыми губами:
– Что, православные, руку перекреститься не развяжете?
Зубов, наслышанный рассказов о прежних подвигах Ослопа, покачал головой:
– Так от молись!
Олонец опустил голову.
– А как его? С лука стрелить? – тихо проговорил Жмых, пока тот стоял молча, – Может и не помрет сразу, а стрелу потрачу.
– Как хочешь, – качнул головой Зубов. – Хоць ножом по горлу. Быстро.
Парень поежился:
– По горлу живой будет, пока кровь не стечет? Мука какая. Может как свинью? В сердце заколоть?
Зубов пожал плечом:
– Делай уже!
Потапка кивнул:
– Тогда лучше в сердце.
Глеб двинулся к Олонцу, зашел Игнату за спину, левой рукой взял его за левый локоть и потянул вниз, правую поднял к горлу пленника:
– Тихо! Не то полосну по горлу, мучицца будешь.
Потапка, решив, что больше караулить не надо, опустил лук, сделал шаг вперед. Больше ждать нечего, решил Олонец и резко ударил головой назад, метя затылком в переносицу Зубова. От удара что-то хрустнуло сзади, но Игнат не разбирал, куда попал. Он тут же согнулся в поясе, лягнул ногой в пах Глеба и прыгнул к Жмыху.
Зубов завыл, Потапка распахнув глаза начал поднимать лук. Олонец, однако, был куда проворней. Двумя прыжками одолев несколько шагов до парня, он с маху пнул его в колено. Колено хрустнуло, Потапка выронил лук и завалился навзничь. Не чувствуя боли от страха, он схватился за нож. Игнат, снова ударил его по разбитому колену. Потапка закричал, рука на ноже ослабила хватку.
Чувствуя, что Зубов уже рядом, Олонец сколько было силы ударил стопой сверху вниз по челюсти парня. Кость сложилась, парень захрипел, бросил нож и схватился за лицо.
Мгновенно развернувшись, Олонец попытался ударить по колену и Зубова, который действительно был рядом. Однако от этого удара Глеб увернулся. Лицо его от переносицы и вниз было залито кровью, но он был на ногах. Не теряя времени, Зубов ударил ножом, целясь под ребра.
Олонец нырнул вперед и вправо в глубоком выпаде и ударил головой в живот Зубова. Тот охнул, теряя дыхание. Не дожидаясь, пока противник схватит его за шею или достанет его ножом, Олонец ткнул Глеба головой и плечом, а коленом ударил в бедро. Зубов наконец не устоял и упал навзничь.
Игнат тут же пнул его по руке, выбивая нож и жестоко и сильно ударил по горлу, ломая гортань. Зубов дернулся и замер.
Игнат подбежал к ножу Зубова, упал на него спиной, подхватывая непослушными пальцами. Справившись с путами, Олонец встал, разминая руки.
Зубов так и не шевелился, горло его распухло. По всей видимости, умер.
Потапка все катался по песку, хрипя и держась за сломанную челюсть. Олонец подошел к нему, пнул в висок, оглушая парня, а потом наклонился и точным ударом вогнал нож между ребрами в сердце. Жмых задергался и скоро затих.
Только теперь Олонец заметил, что Зубов все-таки порезал ему плечо левой руки. Крови было пока немного, но и с этой раной в одиночку было непросто справиться. Игнат отрезал полосу от подола рубахи Потапки, наскоро перетянул руку.
Присев на песок, он лишь немного позволил себе отдохнуть. Ему нужна была помощь, ночь уже близилась и времени терять было нельзя.
Он оттащил недалеко в лес тела, приволок туда же второй челнок, который Зубов вел привязанным к ветке Олонца. Накрыл тела сверху перевернутым челноком. Хоронить по-христиански времени не было.
– Отче наш, сущий на небесах, – начал он и остановился.
Не дочитав молитвы, перекрестил лодку с телами и пошел к берегу.
Зубов и Жмых, желая вернуться без лишних усилий, от слободы гребли против течения. Так что теперь Олонец лишь немного подгребая довольно быстро спустился обратно к слободе. В светлом летнем небе стояли последние сумерки, лишь немного начинало темнеть. Выше слободы по реке, чуть в стороне стояло несколько остяцких чумов. Одни инородцы жили тут ради ухода за аманатами39, которых держали в острожке, другие ради питейного двора. Здесь Олонец полагал найти помощь, в которой так нуждался. Ему так и не удалось остановить кровь в порезанной руке, и он совсем обессилел.
Вытащив лодку на берег, он поднялся к чумам. Остяки тщательно соблюдали обычай гостеприимства и наверняка дали бы ему отлежаться день-другой. Из-за позднего часа людей уже видно не было. Тщательно оглядев чумы, он заметил неподалеку маленькую покосившуюся избу. Она так заросла бурьяном, что тропинка к двери едва угадывалась. Этот дом мог быть пустым, или там могли жить совсем простые люди, что подходило Олонцу еще лучше.
Мысли его подтвердились почти полностью. Ранее эта изба принадлежала торговому человеку, который еще несколько лет назад отправился обратно на Русь с добытыми богатствами. Изба опустела и ее самовольно занял Филька Онучин. Был это молодой сирота, не унаследовавший за отцом ни места, ни имущества. Слободские подкармливали его, пускали в клети переночевать. Подросши он выполнял нехитрую поденную работу, помогая то тут, то там. Предоставленный сам себе, он рано попал на кружечный двор, где забавы ради, ему давали выпить. Пристрастившись к вину, паренек все, что смог заработать, относил в кабак и слыл среди слободских дураковатым, но безобидным малым.
Филька чистил копченого муксуна40, собираясь поесть, когда вошел Олонец. Увидев в неверном свете, падающем через прорехи в крыше, лицо гостя в крови, грязи и ссадинах, он выронил рыбу и заметался по избе:
– Чур меня! Матерь божья! Спаси и сохрани!
Олонец сделал только один шаг вперед и упал на колени.
– Помоги! – тихо попросил он и завалился набок.
Филька подошел не сразу. Сначала еще потрясся в стороне, несколько раз перекрестил Олонца, но решился. Помогать было его работой, за помощь ему давали еду, выпивку или даже копеечку. Даже подозревая, что сейчас ему не будет никакой награды он все-таки не смог преодолеть жизненного обыкновения.
Подобравшись к гостю, он попытался переволочь его на старые, от прежнего хозяина оставшиеся шкуры. Рассмотрев раны, заохал, а увидев все еще сочащийся кровью долгий порез по левой руке, решил, что надо позвать людей. Дернулся к выходу, но Олонец ухватил его за рубаху:
– Никому не говори, что я тут!
– Как же… как же тогда? – растерялся паренек.
– Сухого мха принеси. Полотном примотай, – сказал Олонец, собравшись с силами и снова потерял сознание.
Следующим днем Олонец спал долго. Проснулся только около полудня, когда Филька, вернувшийся из слободы возился с собранной милостыней – лепешкой и плошкой сметаны. Принести воды паренек не догадался и гостю пришлось просить его. Пока Филька бегал к реке, Олонец осмотрел рану. Мха Филька принес много, но примотал кое-как.
Пришлось просить его перевязать заново, но теперь под присмотром Олонца.
Не сжевав и половины лепешки, Олонец снова заснул.
Так и повелось. Большую часть времени Филька ходил по слободе с поденной работой или милостыней, пропивал в кабаке часть добытого, но в полдень и к вечеру приносил уцелевшее Олонцу.
Уже на второй день Игнат стал выбираться наружу. Дни стояли теплые и ему приятно было посидеть на зеленой траве под высоким синим небом. Давно уже он не вел такой праздной жизни и теперь видел в этом особую приятность.
По предсказанию Жмыха, первые дни он действительно мочился кровью. Но все же радовался, что сбылось именно пророчество Потапки, а не Зубова.
Выбирался во двор, садился на ветхую поленницу и за высокой травой его было совершенно не видно. Чтобы не быть узнанным, он надевал ветхий котлям, завалявшийся в избе, голову по-остяцки покрывал платком, прежние чулки-ноговицы не чистил. Так что слободские рыбаки если и замечали его, то издалека принимали за остяка и не обращали внимания. Остальным инородцам по наказу Олонца Филька сказал, что это отбившийся от своей ватаги промышленник с Оби. Русские, у которых не было товара на обмен, не вызывали любопытства остяков, так что и те об Олонце никому ничего не рассказывали. Да и какой бы православный стал их слушать?
Вечером Филька приходил обыкновенно пьяненький, а вот в полдень полюбил устраиваться подле Игната на травке и поговорить.
