Е. А. Предтеченский
Галилео Галилей. Его жизнь и научная деятельность

Конечно, мы не утверждаем, чтобы высшее духовенство времен Галилея не имело на все это своего особого взгляда; очень может быть, что оно было и не столь наивно, как правоверная толпа и низшие представители клира; но оно обязано было поддерживать эти мнения в силу своего звания, если не желало перестать быть тем, чем оно было; оно прежде всего боялось скандала; духовенство могло не препятствовать распространяться новому учению мирно и спокойно, но официально оно не могло стать на его сторону и необходимо должно было осудить его.

Если мы станем на такую точку зрения, то в состоянии будем отнестись ко всей этой печальной истории более спокойно и посмотреть на нее просто как на антропологический факт, какие на каждом шагу представляет нам история и жизнь.

В самом деле, мы постоянно убеждаемся в том, что человеческое общество никому не прощает при его жизни не только величия, но даже сколько-нибудь выдающегося над средним положения. Оно бессознательно желает «середины», стремится держать всех на одном уровне, не допускает, чтобы кто-нибудь выдавался из этого уровня вверх, хотя опускаться вниз может сколько угодно. Это выдающееся положение не прощается только тогда, когда оно замечается в области умственной и нравственной – самых заповедных областях человечества. Богатство, почести, высокое положение в обществе или знатность, титулы и знаки отличия – все это легко прощается. Общество чувствует, что всего этого мог бы достигнуть всякий. Действительно, по словам Наполеона, всякий солдат носит в своем ранце маршальский жезл, и в теории всякий гражданин Соединенных Штатов может быть выбран в президенты республики. Все это для среднего человека возможно; но никакими усилиями воли для него невозможно сделаться ни гением, ни даже талантом, а отсюда – его вражда к современным ему гениям и талантам, бессознательно обижающим его своим умственным превосходством. Для потомства гений возносится на такую высоту, что ему уже не завидуют, а только удивляются и благоговеют; не то – для современников. Последние видят гения в своей среде, видят его со всеми недостатками, свойственными ему, как и им; во всем он, по-видимому, такой же человек, как и остальные, но в других отношениях он действует как бог и непременно ведет себя так, что постоянно задевает и оскорбляет, хотя бы и не умышленно, толпу; присматриваясь к нему, толпа видит, что он во всем хочет от нее отличаться, – отсюда ее постоянное желание «привести его к общему знаменателю». Таким образом, по отношению к выдающимся людям человечество всегда являлось попеременно то деспотом, то рабом.

В эпохи критические, в те эпохи, когда человечество изживает общественные, политические и религиозные формы, когда оно стоит на пороге перехода к новым воззрениям, положение гениальных людей во время их жизни бывает особенно тяжелым. Стоя неизмеримо выше толпы, одни видят уже зарю нового Солнца, они видят уже нового Бога, которому отныне будет поклоняться человечество, и говорят об этом, говорят настойчиво и страстно, потому что не могут молчать. Но толпа всегда глубоко консервативна. Исторический опыт научил ее, как дорого оплачивается всякая перемена убеждений, утвердившихся форм общежития, установившихся верований. Она инстинктивно чувствует, что познать Истину во всем ее блеске человечеству не суждено никогда; что новая проповедь, новая вера, новое учение, может быть, и более приближается к истине, но стоит ли это новое тех жертв, которые оно неизбежно вызовет, стоит ли оно тех громадных расходов, которых потребует его введение, – расходов, часто оплачиваемых окончательно кровью миллионов людей? Ведь то старое, на смену которого это учение идет, удовлетворяло человечество; живя по предписаниям этого старого, живя по старой вере, люди были счастливы. Положим даже, что это была ложь; но, во-первых, нет такой лжи, в которой не заключалось бы частицы истины, а во-вторых, – этой ложью люди удовлетворялись и были счастливы. И вот человечество желает прежде всего испытать силу этого нового, желает узнать – «от людей ли оно, или от Бога»; такая проба состоит в том, что общество ополчается на провозвестника нового учения, на нарушителя своего спокойствия всеми средствами, какие только есть в его распоряжении, стараясь заставить его замолчать во что бы то ни стало: оно наказывает его презрением, морит его голодом, если он человек бедный, подвергает его тысяче неприятностей, наконец осуждает его как преступника и в иных случаях казнит позорною смертью, чтобы устрашить и предостеречь других от увлечения его учением. Но если осужденное учение «от Бога», то есть проникнуто и запечатлено духом истины, то такая проба для него не страшна и оно всегда ее выдерживало. В самом деле, что мы видим? Удовлетворив свое раздраженное чувство, насытив свою страсть, люди, часто в этом же поколении, начинают в глубине души своей сожалеть о том, что сделано. Ненавистного человека уже нет на свете; уже не слышно его надоедавших нам поучений, шедших вразрез с нашими воззрениями; нас не оскорбляет более его презрение к установившимся формам; он погиб мученической смертью; он заплатил жизнью за свои убеждения, между тем как мы привыкли продавать их за всякую подходящую цену; и нам становится жаль его; мы начинаем говорить о нем уже без раздражения, без пены у рта и уже признаём в нем хорошие черты, замечаем его благородство… Для следующего поколения он уже – герой, в котором божественная сторона перевешивала человеческую. Сменится еще несколько поколений, и все недостатки великой личности, все слабости человеческой природы, которым эта личность подвержена была вместе со всеми остальными, исчезнут; останется одно только совершенство – умственное, нравственное и даже физическое. Человечество ничего не пожалеет, чтобы вознаградить великую личность за зло, нанесенное ей в жизни; оно поставит ее на недосягаемую высоту, сделает из нее идеал совершенства во всех отношениях, так что на ней не останется никакого «пятна или порока», особенно, если личность эта жила в такое время, от которого не осталось письменных и достоверных свидетельств; оно не остановится даже перед тем, чтобы сделать из этой личности не только полубога, но и бога.

Но искуплены ли этим страдания личности в жизни? Для чего нужны страдальцу эти почести? Ему они, конечно, не нужны; но это – путь, которым человечество примиряется со своею совестью. Совесть эта требует, чтобы всякое страдание было искуплено, всякое горе – утешено, всякая слеза – осушена; и человечество не перестанет этого делать никогда, и, пока будет существовать грех, непременно будет существовать и покаяние. Каждый такой факт жестокости и последующего раскаяния, несомненно, улучшает несколько человеческую природу, хотя и крайне медленно и бесконечно мало, потому исторические явления, в которых мы сознательно становимся на сторону многих преследуемых и гонимых, далеко не делают нас столь же прозорливыми относительно совершающегося вокруг нас, и мы бессознательно впадаем в те же ошибки, которые представляет нам история и которые в ней для нас так ясны. Наблюдение показывает, что мы еще вовсе не так далеко ушли вперед в этом отношении от своих предков времен Галилея, а потому и наше право на безусловное их осуждение еще сомнительно.

Какой же вывод можно сделать из печальной истории осуждения и преследования Галилея? По нашему мнению, главным образом, тот, что не должно «творить себе кумира ни на земле, ни в небесах», что не должно порабощать свою мысль ничему. Научный и философский скептицизм никогда не должен покидать человека, потому что идолы возможны не только на почве веры, но и разума. Человек не должен закупоривать область своих убеждений или своего миросозерцания, каким бы прекрасным и благодетельным содержимым она, по его мнению, ни была наполнена. Все остающееся без движения подвергается брожению, портится, прокисает, переходя из здоровой пищи в яд, и быстро перестает приносить те благие плоды, какие приносило, будучи свободным, и записывает мало-помалу своего носителя в ряды отсталых, поющих старую песню и неспособных понимать новое. Понятно, что, чем выше и содержательнее закупоренные таким образом идеи, тем дольше они могут оставаться относительно свежими; но каковы бы они ни были, всегда настанет время, когда они устареют и сделаются негодными, так что даже их носители не будут считать их для себя обязательными, хотя по привычке и будут еще перед ними благоговеть. Для человечества всего выгоднее – держать свое сознание постоянно открытым для всего нового и всячески стараться избегать всякого фанатизма, всякой исключительности. Человек всегда должен отстаивать то, что кажется ему истиной, но никогда не должен стараться закрывать глаза и уши на то, что он видит и слышит. Правда, его мнения не будут действовать столь заразительно, как в случае приправы их фанатизмом, но зато они и не свяжут воли людей и поколений; будут пролагать себе дорогу не насилием, а свободно, и в этом будет залог их прочности и благотворности. Они не закуют на десятки или даже на сотни лет умов потомства и не породят страшных жестокостей, которые в противном случае могли бы делаться для торжества их «ad majorem Dei gloriam». Человечество должно понять, что Истина для него навсегда останется недостижимой и навсегда будет путеводной звездою, освещающей его путь к неведомой цели. Эта Истина есть чисто математический предел человеческих познаний, к которому мы всегда будем стремиться, но достигнуть которого никогда не будем в состоянии, как не могли бы дойти до края бесконечности. Поэтому в человеческих идеях, в человеческих познаниях, в нравственности истина может быть только относительной. Новые идеи могут быть справедливее прежних, но они не абсолютно справедливы.

Всякое положение представляет и слабое место, и оборотную сторону, и мудрецом можно назвать только того, кто постоянно помнит это и сообразует с этим свою жизнь. Древняя Европа жива была героями и мудрецами; новая Европа начала жить святыми и мучениками и продолжает жить ими и до сего времени, хотя и под разными, с первого взгляда, формами. Христианство первых веков, христианство Византии и Рима, лютеранство, первая революция, иезуитство, современное христианство и социализм служат, конечно, очень различным богам, но они – явления одного и того же порядка, потому что в основе их лежит фанатизм и нетерпимость. «Чем будут живы люди» Европы впоследствии – сказать трудно; может быть, вновь воскреснут идеалы мудрости и геройства, а может быть, возникнут и совершенно новые идеалы; но идеалы мученичества, как необходимо связанные с фанатизмом, едва ли будут их идеалами. Уже и теперь Европа в лице лучших своих представителей значительно освободилась от фанатизма и нетерпимости. Современные ученые, если не совсем, то уже в немалой степени свободны от предвзятых взглядов и хотя могут увлекаться общими идеями своего века и веяниями времени, но скорее других способны отнестись к этому критически. Так что даже в наше время, хоть и с некоторыми оговорками, но уже можно сказать, что существует среда, в которой всякое новое мнение может быть выслушано и разобрано sine ira et studio.

Характеристическою особенностью новейшей европейской цивилизации является стремление к постоянному изменению, борьба со всяким застоем и неподвижностью. Начиная с покроя платья, с прически, с образа жизни, эта борьба против однообразия, постоянства, азиатской неподвижности стремится проникнуть всюду. Этим же отсутствием неподвижности характеризуется и европейская наука: сохраняя свой общий облик, она, в сущности, постоянно меняется. Нет такого научного положения, которое время от времени не подвергалось бы поверке; такому пересмотру подвергаются даже аксиомы геометрии; а результатом этого являются новые взгляды на все содержание того или другого отдела знания и часто совершенно новое понимание его. Европейская религия также не должна оставаться в стороне и не подчиняться этому весьма естественному закону европейской цивилизации.