Александр Дюма
Две Дианы
V. Дальнейшие злоключения Мартен-Герра
Мчась по дорогам Франции, Габриэлю де Монтгомери не раз приходилось проявлять всю свою изобретательность, чтобы обойти всевозможные помехи и препятствия, стоявшие на пути к столице. Но как он ни спешил, в Париж он прибыл только на четвертый день после отъезда из Кале.
Париж еще спал. Бледные отблески рассвета едва озаряли город. Габриэль миновал городские ворота и углубился в лабиринт улиц, примыкавших к Лувру.
Вот они, чертоги короля, неприступные, погруженные в глубокий сон. Габриэль остановился перед ними и задумался: подождать или проехать мимо? Наконец решил немедленно направиться домой, на улицу Садов Святого Павла, и там разузнать все последние новости.
Путь его лежал мимо зловещих башен Шатле. Перед роковыми воротами он приостановил бег коня. Холодный пот выступил на лбу Габриэля. Его прошлое и его будущее – все было там, за этими сырыми и угрюмыми стенами.
Но Габриэль был человеком действия. Поэтому он отбросил прочь мрачные мысли и двинулся в путь, сказав себе: «Вперед!»
Подъехав к своему особняку, он увидел, что окна нижней столовой освещены. Значит, недремлющая Алоиза на ногах. Габриэль постучал, назвал себя, и через минуту бывшая кормилица уже обнимала его.
– Вот и вы, ваша светлость! Вот и ты, дитя мое!.. – только и могла вымолвить Алоиза.
Габриэль, расцеловавшись, отступил на шаг и поглядел на нее. В его взгляде стоял немой вопрос. Алоиза сразу поняла и, поникнув головой, ничего не сказала.
– Значит, никаких вестей? – спросил Габриэль, словно само молчание ее было недостаточно красноречивым.
– Никаких вестей, монсеньор, – отвечала кормилица.
– О, я и не сомневался! Что бы ни случилось – доброе или худое, – ты бы сразу мне сказала. Итак, ничего…
– Увы, ничего!
– Понимаю, – вздохнул молодой человек. – Я был в плену. Пленникам долги не платят, а покойникам и подавно. Но все-таки я жив и на свободе, черт возьми, и теперь уж им придется со мной считаться! Волей или неволей – а придется!
– Будьте осторожны, монсеньор, – заметила Алоиза.
– Не бойся, кормилица. Адмирал в Париже?
– Да, монсеньор. Он приехал и раз десять присылал справляться о вашем приезде.
– Хорошо. А герцог де Гиз?
– Тоже прибыл… Что касается Дианы де Кастро, которую считали без вести пропавшей, – продолжала Алоиза в замешательстве, – то господин коннетабль узнал, что она в плену в Кале, и теперь все думают, что ее вскорости вызволят оттуда.
– Это мне известно… Но, – добавил он, – почему ты ничего не говоришь о Мартен-Герре? Что же с ним случилось?
– Он здесь, ваша милость! Этот бездельник и сумасброд здесь!
– Как здесь? И давно? Что он делает?
– Спит наверху. Он, видите ли, заявил, что его будто бы повесили, и поэтому сказался больным.
– Повесили? – воскликнул Габриэль. – Должно быть, для того чтобы похитить у него деньги за мой выкуп.
– Деньги за ваш выкуп? Скажите-ка болвану про эти деньги, и вы поразитесь тому, что он вам ответит. Он даже не будет знать, о чем идет речь. Представьте себе, монсеньор: когда он явился сюда и предъявил мне ваше письмо, я сама заторопилась и тут же собрала ему десять тысяч экю звонкой монетой. Не тратя ни минуты, он уезжает, а через несколько дней вдруг возвращается в самом непотребном виде. Он утверждает, будто от меня не получал и ломаного гроша, твердит, будто сам попал в плен еще до взятия Сен-Кантена, и теперь, по его словам, по прошествии трех месяцев, он совершенно не знает, что сталось с вами… Вы, видите ли, никакого поручения ему и не давали! Он был бит, повешен! Потом ухитрился вырваться и явился в Париж! Вот россказни, которые долбит Мартен-Герр с утра до вечера, когда ему задают вопрос о вашем выкупе.
– Объясни мне толком, кормилица, – сказал Габриэль. – Мартен-Герр не мог присвоить эти деньги. Он ведь честен и всемерно предан мне, разве не так?
– Ваша светлость, он хоть и честный, однако же сумасброд… Сумасброд без мысли, без памяти, его связать нужно, уж вы мне поверьте. Я боюсь его. Может, он не так зол, да зато опасен… Он же действительно получил от меня десять тысяч экю. Мэтр Элио не без труда собрал их для меня в такой короткий срок.
– Возможно, – заметил Габриэль, – что ему придется собрать еще скорее такую же сумму, если не большую. Но сейчас не об этом речь… Однако день наступил. Я иду в Лувр, я должен поговорить с королем.
– Как, даже не отдохнув? – спросила Алоиза. – И потом, вы не учли, что придете к закрытым дверям, ведь их открывают там только в девять часов.
– Верно… Еще два часа ждать! – простонал Габриэль. – О боже правый, дай мне терпения еще два часа, если уж я терпел два месяца! Но тем временем я могу повидать адмирала Колиньи и герцога де Гиза.
– Но ведь они тоже, по всей вероятности, в Лувре, – ответила Алоиза. – Вообще король раньше полудня не принимает…
В это самое время, словно для того чтобы развеять тревожное ожидание, в комнату ворвался бледный, обрадованный Мартен-Герр, проведавший о приезде хозяина.
– Вы? Это вы!.. Вот и вы, ваша светлость! – кричал он. – О, какое счастье!
Но Габриэль сдержанно принял излияния своего бедного оруженосца.
– Если я и вернулся, Мартен, – сказал он, – считай, что это не по твоей милости и что ты сделал все, чтобы навеки оставить меня пленником!
– Что такое? И вы тоже? – растерянно переспросил Мартен. – И вы тоже, вместо того чтоб меня обелить с первого слова, обвиняете меня, будто я присвоил эти десять тысяч экю! Может, вы еще скажете, что сами мне приказали получить их и привезти к вам?..
– Несомненно так, – сказал с недоумением Габриэль.
– Значит, вы считаете, что я, Мартен-Герр, способен прикарманить чужие деньги, предназначенные для выкупа моего господина из неволи?
– Нет, Мартен, нет, – живо ответил Габриэль, тронутый скорбным тоном верного слуги, – я никогда не сомневался в твоей честности. Но у тебя могли украсть эти деньги, ты мог их потерять в дороге, когда ехал ко мне.
– Когда ехал к вам? – повторил Мартен. – Но куда, ваша светлость? После того как мы вышли из Сен-Кантена, разрази меня бог, если я знаю, где вы были! Куда же я мог ехать?
– В Кале, Мартен! Как ни пуста, как ни легка твоя голова, но про Кале ты ведь позабыть не мог!
– Как же мне позабыть то, чего я никогда не знал, – спокойно возразил Мартен.
– Несчастный, неужели ты и в этом запираешься? – вскричал Габриэль.
– Посудите, монсеньор, тут все твердят, будто я помешался, и раз я вынужден все выслушивать, то и в самом деле скоро свихнусь, клянусь святым Мартеном! Однако и рассудок, и память пока еще при мне, черт подери!.. И если уж так нужно, берусь рассказать вам досконально все, что со мной случилось за эти три месяца… Так вот, ваша светлость, когда мы выехали из Сен-Кантена за подмогой к барону Вольпергу, то мы отправились, если вы изволите помнить, разными дорогами, и тут я попал в руки противника. Я пытался, по вашему совету, проявить изворотливость, но странное дело, меня сразу опознали…
– Ну вот, – прервал его Габриэль, – вот ты и путаешь.
– О, ваша светлость, – отвечал Мартен, – заклинаю вас, дайте мне досказать все, что знаю! Я и сам в самом себе с трудом разбираюсь… В тот самый момент, как меня опознали, я тут же и примирился. Я знаю сам, что иногда я раздваиваюсь и что тот, другой Мартен, не предупреждая меня, обделывает в моем лице свои темные делишки… Ну ладно, я ускользнул от них, но по глупости попался. Пустяки! Я и еще раз улизнул и опять попался. А попавшись, я с отчаяния стал от них отбиваться, да что толку-то?.. Все равно они схватили меня и всю ночь колотили и варварски мучили, а под утро повесили.
– Повесили? – вскричал Габриэль, окончательно удостоверившись в безумии оруженосца. – Они тебя повесили, Мартен? Что ты под этим подразумеваешь?
– Я подразумеваю, сударь, то, что меня оставили висеть между небом и землей, привязав за горло пеньковой веревкой к перекладине, которая иначе именуется виселицей. Ясно?
– Не совсем, Мартен. Как-никак для повешенного…
– Для повешенного я неплохо выгляжу? Совершенно верно! Но послушайте, чем кончилось дело. Когда меня повесили, от горя и досады я потерял сознание. А когда пришел в себя, вижу – лежу я на траве с перерезанной веревкой на шее. Может, какой-нибудь путник пожалел меня, беднягу, и решил освободить это дерево от человеческого плода? Но нет, я слишком знаю людей, чтобы в это поверить. Я скорее допускаю, что какой-нибудь жулик задумал меня ограбить и обрубил веревку, а потом порылся в моих карманах. Вот в этом я уверен, ибо у меня действительно исчезли и обручальное кольцо, и все мои документы. Однако все это неважно… Главное – что я сумел убежать в четвертый раз и, то и дело меняя направление, через пятнадцать дней приплелся в Париж, в этот дом, где меня встретили не ахти как приветливо. Вот и вся моя история, ваша светлость.
– Ладно, – сказал Габриэль, – но в ответ на эту историю я мог бы рассказать другую, ничем не похожую на твою.
– Историю моего второго «я»? – спокойно спросил Мартен. – Если в ней нет ничего непристойного и у вас, ваша светлость, есть желание коротенько мне пересказать ее, я бы с интересом послушал.
– Ты смеешься, негодяй? – возмутился Габриэль.
– О, ваша светлость, я ли вас не уважаю! Но странное дело, этот другой «я» причинил мне столько неприятностей, вверг меня в такие страшнейшие переделки, что теперь я невольно интересуюсь им! Иногда мне кажется, что я даже люблю этого мошенника!
– Он и впрямь мошенник, – сказал Габриэль.
Он уже был готов поверить рассказу Мартен-Герра, когда в комнату вошла кормилица, а за ней какой-то крестьянин.
– Что же это, в конце концов, означает? – спросила Алоиза. – Вот этот человек приехал к нам с известием, что ты, Мартен-Герр, умер!
VI. Доброе имя Мартен-Герра понемногу восстанавливается
– Что я умер? – ужаснулся Мартен-Герр, услыхав слова Алоизы.
– Господи Иисусе! – завопил, в свою очередь, крестьянин, взглянув на лицо оруженосца.
– Значит, «я», который не «я», помер! Силы небесные! – продолжал Мартен. – Значит, хватит с меня двойной жизни! Это не так уж плохо, я доволен. Говори же, дружище, говори, – прибавил он, обращаясь к пораженному крестьянину.
– Ах, сударь, – едва выговорил посланец, оглядев и ощупав Мартена, – как это вас угораздило приехать раньше меня? Я ведь торопился изо всех сил, чтобы выполнить ваше поручение и заполучить от вас десять экю!
– Вот оно что! Но, голубчик ты мой, я тебя никогда не видел, – сказал Мартен-Герр, – а ты со мной говоришь, будто век меня знаешь…
– Мне ли вас не знать? – изумился крестьянин. – Разве не вы поручили мне прийти сюда и объявить, что Мартен-Герра повесили?
– Как-как? Да ведь Мартен-Герр – это я!
– Вы? Не может быть! Значит, вы сами объявили о том, что вас повесили? – спросил крестьянин.
– Да где же и когда я говорил про такое зверство? – допытывался Мартен.
– Значит, все вам сейчас и выложить?
– Да, все!
– Несмотря на то что вы же предупредили – молчок?
– Несмотря на молчок.
– Ну, ежели у вас такая плохая память, так и быть, расскажу. Тем хуже для вас, если сами велите! Шесть дней назад поутру я полол сорняки на своем поле…
– А где оно, твое поле? – перебил Мартен.
– И мне в самом деле нужно вам отвечать? – спросил крестьянин.
– Конечно, дубина!
– Так вот, поле мое за Монтаржи, вот оно где!.. И вот, пока я трудился, вы проехали мимо. За плечами у вас был дорожный мешок. «Эй, друг, что ты там делаешь?» – это вы так спросили. «Сорняки полю, сударь мой», – ответил я. «И сколько тебе дает такая работа?» – «На круг по четыре су в день». – «А не хочешь заработать сразу двадцать экю за две недели?» – «Ого-го-го!» – «Да или нет?» – «Еще бы!» – «Так вот. Немедленно отправляйся в Париж. Если ты ходишь бойко, то через пять или шесть суток будешь там. Спросишь, где находится улица Садов Святого Павла и где там живет виконт д’Эксмес. В его особняк ты и направишься. Его самого на месте не будет, но ты там найдешь почтенную даму Алоизу, его кормилицу, и скажешь ей… Слушай внимательно. Ты скажешь ей: „Я приехал из Нуайона“. Понимаешь? Не из Монтаржи, а из Нуайона. „Я приехал из Нуайона, где две недели назад повесили одну вам знакомую личность по имени Мартен-Герр“. Запомни хорошенько: Мартен-Герр. „У него отняли все деньги, и, чтоб он не проговорился, его повесили… Но когда его волокли на виселицу, он улучил минутку и на ходу шепнул мне, чтоб я сообщил вам про эту беду. Он мне обещал, что за это вы отсчитаете мне десять экю. Я сам видел, как его повесили, вот я и пришел…“ Вот так ты должен сказать той доброй женщине. Понял?» – «Хорошо, сударь, – ответил я, – но сначала вы говорили мне про двадцать экю, а теперь говорите только про десять». – «Дурачина! Вот тебе задаток – первые десять». – «Тогда в добрый час, – говорю я. – Ну, а если добрая дама Алоиза спросит меня, каков из себя этот Мартен-Герр, которого я никогда не видал?» – «Гляди на меня». – «Гляжу». – «Так вот, ты опишешь ей Мартен-Герра, как будто он – это я!»
– Удивительное дело! – прошептал Габриэль, внимательно слушая этот странный рассказ.
– Значит, – продолжал крестьянин, – я, сударь, и явился объявить все, о чем вы мне говорили. А оказалось, вы попали сюда раньше меня! Оно, конечно, я заглядывал на пути в трактиры… однако поспел вовремя. Вы дали мне шесть дней, а сегодня как раз шестой день, как я вышел из Монтаржи.
– Шесть дней, – печально и задумчиво промолвил Мартен-Герр. – Шесть дней назад я прошел через Монтаржи! Н-да… Думается мне, дружище, что рассказ твой – сущая правда.
– Да нет же, – стремительно вмешалась Алоиза, – напротив, этот человек просто обманщик! Ведь он уверяет, будто говорил с вами в Монтаржи шесть дней назад, а вы вот уже двенадцать дней никуда не выходили из дома!
– Так-то оно так, – отвечал Мартен, – но мой двойник…
– И потом, – перебила его кормилица, – нет еще и двух недель, как вас повесили в Нуайоне, а раньше вы говорили, что повесили вас месяц назад!..
– Конечно, – согласился оруженосец, – сегодня как раз месяц… Но между тем мой двойник…
– Пустая болтовня! – вскричала кормилица.
– Ничуть, – вмешался Габриэль, – я полагаю, что этот человек указал нам дорогу истины!
– О, господин, вы не ошиблись! – радостно закивал головой крестьянин. – А как мои десять экю?
– Можешь не беспокоиться, – сказал Габриэль, – но ты сообщишь нам свои имя и местожительство. Возможно, со временем ты понадобишься как свидетель. Я, кажется, начинаю распутывать клубок многих преступлений…
– Но, ваша светлость… – пытался возражать Мартен.
– А сейчас довольно об этом, – оборвал Габриэль. – Ты, Алоиза, последи, чтоб этот добрый человек ушел, ни на что не жалуясь. В свое время дело это разрешится… Однако уже восемь часов. Пора идти в Лувр. Если король даже не примет меня до полудня, я, по крайней мере, поговорю с адмиралом и герцогом де Гизом.
– После свидания с королем вы сразу же вернетесь домой?
– Сразу же. Не волнуйся, кормилица. Я предчувствую, что, несмотря ни на что, выйду победителем.
– Да, так оно и будет, если господь бог услышит мою горячую молитву! – прошептала Алоиза.
– А тебя, Мартен, мы тоже оправдаем и восстановим в своих правах… но не раньше, чем добьемся другого оправдания и другого освобождения. А пока будь здоров, Мартен. До свидания, кормилица.
Они оба поцеловали руку, которую им протянул молодой человек. Потом он, строгий и суровый, набросил на себя широкий плащ, вышел из дома и направился к Лувру.
«Вот так же много лет назад ушел его отец и больше не вернулся…» – подумала кормилица.
Когда Габриэль миновал мост Менял и оказался на Гревской площади, он заметил ненароком какого-то человека, тщательно закутанного в грубый плащ. Видно было, что незнакомец старается скрыть свое лицо под широкополой шляпой. Габриэлю почудилось что-то знакомое в его фигуре, однако он не остановился и прошел мимо.
Незнакомец же, увидав виконта д’Эксмеса, рванулся было к нему, но сдержался и только тихо окликнул его:
– Габриэль, друг мой!
Он приподнял свою шляпу, и Габриэль понял, что он не ошибся.
– Господин де Колиньи! Вот это да! Но что вы делаете в этом месте и в эту пору?
– Не так громко, – произнес адмирал. – Признаться, мне бы не хотелось, чтоб меня узнали. Но при виде вас, друг мой, я не удержался и окликнул вас. Когда же вы прибыли в Париж?
– Нынче утром, – ответил Габриэль, – и шел я как раз в Лувр, чтобы повидаться с вами.
– Вот и хорошо! Если вы не слишком торопитесь, пройдемся вместе. А по дороге расскажете, что же с вами приключилось.
– Я расскажу вам все, что только можно рассказать самому преданному другу, – отвечал Габриэль, – но сначала, господин адмирал, разрешите задать вам вопрос об одном исключительно важном для меня деле.
– Я предвижу ваш вопрос, – ответил адмирал, – но и вам, друг мой, совсем не трудно предвидеть мой ответ. Вы, наверно, хотите знать, сдержал ли я обещание, данное вам? Поведал ли я королю о той доблести, которую вы проявили при обороне Сен-Кантена?
– Нет, адмирал, – возразил Габриэль, – не об этом, поверьте мне, я хотел вас спросить. Я вас знаю и поэтому не сомневаюсь, что по возвращении вы исполнили свое обещание и рассказали королю о моих заслугах. Возможно, вы даже преувеличили их перед его величеством. Да, я это знаю наперед. Но я не знаю и с нетерпением жажду узнать: что ответил Генрих Второй на ваши слова?
– Н-да… – вздохнул адмирал. – В ответ на мои слова Генрих Второй спросил меня, что же с вами, в конце концов, стало. Мне было трудно дать ему точный ответ. В письме, которое вы написали мне, покидая Сен-Кантен, не было никаких сведений, вы только напоминали мне о моем обещании. Я сказал королю, что в бою вы не пали, но, по всей вероятности, попали в плен и постеснялись поставить меня об этом в известность.
– И что же король?
– Король, друг мой, сказал: «Хорошо!» – и слегка улыбнулся. Когда же я вновь заговорил о ваших боевых заслугах, он прервал меня: «Однако об этом хватит» – и переменил тему разговора.
– Я так и знал, – с горечью заметил Габриэль.
– Мужайтесь, друг! – произнес адмирал. – Вспомните, еще в Сен-Кантене я советовал вам не слишком-то рассчитывать на признательность сильных мира сего.
Габриэль гневно выпалил:
– Король постарался позабыть обо мне, полагая, что я покойник или пленник! Но если я предстану перед ним и предъявлю свои права, ему придется все вспомнить!
– А если память его все-таки не прояснится? – спросил адмирал.
– Адмирал, – сказал Габриэль, – каждый оскорбленный может обратиться к королю, и он рассудит. Но когда оскорбитель сам король, нужно обращаться лишь к богу – и он отомстит.
– Тогда, насколько я понимаю, вы сами готовы стать оружием высшей справедливости?
– Вы не ошиблись, адмирал.
– Хорошо, – сказал Колиньи, – может быть, сейчас самое время вспомнить разговор о религии угнетенных, который мы имели однажды. Я вам тогда говорил о верном способе карать королей, служа истине.
– О, я как раз тоже вспоминал об этой беседе, – ответил Габриэль. – Как видите, память мне ничуть не изменила. И, возможно, что я прибегну к вашему способу…
– Если так, не сможете ли вы мне уделить всего один час?
– Король принимает лишь после полудня. До этого я в вашем распоряжении.
– Тогда идемте со мной. Вы настоящий рыцарь, и поэтому я не беру с вас никакой клятвы. Дайте мне только слово хранить в тайне все, что вам придется услышать и увидеть.
– Обещаю вам, я буду глух и нем.
– Тогда следуйте за мною, – произнес адмирал, – и если в Лувре вам была нанесена обида, то вы, по крайней мере, узнаете, как можно за нее расплатиться. Следуйте за мной.
Колиньи и Габриэль прошли мост Менял, Сите и зашагали по извилистым, тесным улочкам, одна из которых именовалась в те давние времена улицей Святого Якова.
VII. Философ и солдат
Колиньи[45] остановился перед низкой дверью невзрачного домика, приютившегося в самом начале улицы Святого Якова. Он ударил молотком. Сначала приоткрылась ставня, затем невидимый привратник распахнул дверь. Вслед за адмиралом Габриэль прошел по тенистой аллее, поднялся по ветхой лестнице на второй этаж и очутился на чердаке перед запертой дверью. Адмирал трижды постучал в дверь, но не рукою, а ногой. Им открыли, и они вошли в довольно большую, но мрачную и пустую комнату. Из двух окон лился тусклый свет. Вся обстановка состояла из четырех табуреток и дубового колченогого стола.
Адмирала, видимо, уже ждали. При его появлении двое мужчин двинулись ему навстречу, третий, стоявший у оконной ниши, ограничился почтительным поклоном.
– Теодор и вы, капитан, – обратился адмирал к обоим мужчинам, – я привел сюда и представлю вам человека, который, полагаю, будет нам другом.
Два незнакомца молча поклонились виконту д’Эксмесу. Потом тот, что помоложе, – видимо, это и был Теодор, – стал что-то вполголоса говорить Колиньи. Габриэль отошел немного в сторону, чтобы не мешать их беседе, и принялся внимательно разглядывать всех троих.
У капитана были резкие черты лица и быстрые уверенные движения. Он был высок, смугл и подвижен. Не нужно было быть слишком наблюдательным, чтобы заметить необузданную отвагу в его брызжущих задором глазах и неукротимую волю в складке упрямых губ.
В Теодоре сразу же угадывался придворный. Это был галантный кавалер с лицом круглым и приятным; взгляд его был проницателен, движения легки и изящны. Костюм, сшитый по последней моде, разительно отличался от аскетически суровой одежды капитана.
Что касается третьего, то в нем поражало прежде всего властное и какое-то вдохновенное лицо. По высокому лбу, по ясному и глубокому взгляду в нем можно было без труда опознать человека мыслящего, отмеченного – скажем от себя – печатью гениальности.
Тем временем Колиньи, перебросившись со своим другом несколькими словами, подошел к Габриэлю:
– Прошу прощения, но я здесь не один, и мне необходимо было посоветоваться с моими братьями, прежде чем открыть вам, где и в чьем обществе вы находитесь.
– А теперь я могу это узнать? – спросил Габриэль.
– Можете, друг мой.
– Где же я нахожусь?
– В комнате, в которой сын нуайонского бочара Жан Кальвин[46] проводил впервые тайные собрания протестантов и откуда его собирались отправить на костер. Но, избежав ловушки, он ныне в Женеве, в чести и могуществе. Теперь сильные мира сего поневоле с ним считаются.
Габриэль, услыхав имя Кальвина, обнажил голову. Хотя наш пылкий юноша до сего времени не слишком-то увлекался вопросами теологии, он тем не менее не был бы сыном своего века, если бы не отдавал должное суровой, подвижнической жизни основоположника Реформации.
Затем он спросил тем же спокойным тоном:
– А что это за люди?
– Его ученики, – отвечал адмирал. – Теодор де Без[47] – его перо, и Ла Реноди – его шпага.
Габриэль поклонился щеголю-писателю, которому предстояло стать историком Реформации, и лихому капитану, которому предстояло стать виновником Амбуазской смуты.[48]
Теодор де Без ответил на поклон Габриэля с присущим ему изяществом и сказал с улыбкой:
– Господин д’Эксмес, хотя вас доставили сюда и с некоторыми предосторожностями, не принимайте нас за неких опасных и таинственных заговорщиков. Могу вас уверить, что если мы и собираемся изредка в этом доме, то лишь для того, чтобы обменяться последними новостями или принять в свои ряды новообращенных, разделяющих наши убеждения. Мы благодарны адмиралу за то, что он привел вас сюда, виконт, ибо вы, безусловно, относитесь к тем, кого мы из уважения к личным заслугам хотим приобщить к нашему делу.
– А я, господа, из иного разряда, – скромно и просто проговорил незнакомец, стоявший у окна. – Я из тех смиренных мечтателей, перед которыми засиял светильник вашей мысли, и мне захотелось подойти к нему поближе.
– Вы, Амбруаз, непременно займете место среди достойнейших наших братьев, – ответил ему Ла Реноди. – Да, господа, – продолжал он, обращаясь к Колиньи и к де Безу, – представляю вам пока еще безвестного врача. Он молод, но обладает редким умом и удивительным трудолюбием. И скоро мы будем гордиться тем, что в наших рядах – хирург Амбруаз Парэ![49]
– О, господин капитан! – с укором воскликнул Амбруаз.
– Вы уже принесли торжественную присягу? – спросил Теодор де Без.
– Нет еще, – ответил хирург. – Я хочу быть искренним и решусь лишь тогда, когда во всем разберусь. Да, у меня, признаться, еще есть кое-какие сомнения. И чтобы внести ясность, я решил познакомиться с вождями Реформации, а если будет нужно, я пойду к самому Кальвину! Свобода и вера – вот мой девиз!
– Хорошо сказано! – воскликнул адмирал.
Тогда Габриэль, взволнованный всем увиденным и услышанным, тоже решил высказаться:
– Позвольте и мне сказать свое слово: я уже понял, где нахожусь, и догадался, почему мой благородный друг господин де Колиньи привел меня в этот дом, где собираются те, кого король Генрих Второй величает еретиками и считает своими смертельными врагами. Но я нуждаюсь в наставлениях, господа. И мэтр Амбруаз Парэ, человек образованный, окажет мне услугу, разъяснив, какую пользу он извлечет для себя, если примкнет к протестантам.
– О пользе здесь не может быть и речи, – возразил Амбруаз Парэ. – Если бы я захотел преуспеть в качестве хирурга, я бы исповедовал религию двора и высшей знати. Нет, господин виконт, дело не в расчете, я руководствуюсь при этом иными соображениями. И если господа мне разрешат, я берусь изложить вам эти соображения в двух словах.
– Говорите, говорите! – в один голос отозвались все трое.
– Я буду краток, – начал Амбруаз, – ибо не располагаю временем… Власть духовная и светская, церковь и государство, до сего времени любыми способами подавляли волю и сознание личности. Священник каждому говорит: «Веруй так», а повелитель: «Делай так». Такой порядок вещей мог существовать лишь до той поры, пока умы были наивны и искали в этом учении опоры на своем жизненном пути. Сейчас же мы сознаем свою силу, ибо мы стали сильны. Но в то же время повелитель и священник, король и церковь, не желают отказаться от своей власти, они слишком к ней привыкли. Вот против этого пережитка несправедливости, на мой взгляд, и протестует Реформация. Не ошибаюсь ли я, господа?
– Нет, но вы слишком прямолинейны и заходите слишком далеко, – заметил Теодор де Без.
– В ваших словах заложено семя мятежа, – задумчиво произнес Колиньи.
– Мятежа? – спокойно возразил Амбруаз. – Ничуть. Я просто говорил о революции.
Три протестанта удивленно переглянулись. «Какой, однако, могучий человечище», – казалось, говорили их взгляды.
– Необходимо, чтоб вы стали нашим, – живо откликнулся Теодор де Без. – Что вы хотите?
– Ничего, кроме чести изредка беседовать с вами, дабы ваш светильник озарил кое-какие преграды на моем пути.
– Но вы получите больше, – сказал Теодор де Без, – если обратитесь непосредственно к Кальвину.
– Мне – такая честь? – воскликнул, покраснев от радости, Амбруаз Парэ. – Благодарю вас, тысячу раз благодарю!.. Но как это ни досадно, я должен с вами расстаться, меня ждут человеческие страдания.
– Идите, идите, – сказал Теодор де Без, – такая причина слишком священна, чтобы мы посмели вас удерживать. Идите и творите благо людям.
– Но, расставаясь с нами, – добавил Колиньи, – помните, что вы расстаетесь с друзьями.
И они дружески распрощались.
– Вот истинно избранная душа! – воскликнул Теодор де Без, когда Амбруаз Парэ ушел.
– И какая ненависть ко всему недостойному! – подтвердил Ла Реноди.
– И какая беззаветная, бескорыстная преданность делу человечности! – заключил Колиньи.
– Увы, – молвил Габриэль, – при таком самоотвержении как мелочны могут показаться всем мои побуждения, адмирал! Реформация, да будет вам известно, для меня не цель, а лишь средство. В вашей бескорыстной великой битве я приму участие только из личных побуждений… Вместе с тем я сам сознаю, что, стоя на подобных позициях, нельзя бороться за столь священное дело, и вам лучше отвергнуть меня как человека, недостойного быть в ваших рядах.
– Вы, несомненно, на себя клевещете, господин д’Эксмес, – отозвался Теодор де Без. – Возможно, вы преследуете не столь возвышенные цели, как Амбруаз Парэ, но ведь к истине можно идти разными путями.
– Это верно, – подтвердил Ла Реноди, – всех, кто хочет примкнуть к нам, мы прежде всего спрашиваем: чего вы хотите? И не каждый нам открывает душу так, как только что сделали вы.
– Ну что ж, – грустно улыбнулся Габриэль, – тогда ответьте мне на такой вопрос: уверены ли вы, что обладаете достаточной силой и влиянием, необходимыми если не для победы, то, по крайней мере, для борьбы?
И снова три протестанта удивленно и на сей раз оторопело переглянулись.
Габриэль в задумчивости смотрел на них.
Наконец Теодор де Без прервал затянувшееся молчание:
– С какой бы целью вы ни спрашивали, я обещаю ответить вам по совести и слово свое сдержу. Извольте: на нашей стороне не только здравый смысл, но и сила; успехи веры стремительны и неоспоримы. Ныне за нас не меньше пятой части населения. Мы без оговорок можем считать себя партией силы и, как я полагаю, можем внушать доверие нашим друзьям и страх – нашим врагам.
– Если так, – сдержанно произнес Габриэль, – я мог бы примкнуть к первым, с тем чтобы помочь вам бороться со вторыми.
– А если бы мы были слабее? – спросил Ла Реноди.
– Тогда, признаюсь, я бы искал других союзников, – откровенно заявил Габриэль.
Ла Реноди и Теодор де Без не смогли скрыть своего удивления.
– Друзья, – вмешался Колиньи, – не судите о нем слишком поспешно и строго. Я видел его в деле во время осады Сен-Кантена, видел, как он рисковал своею жизнью, и поверьте: тот, кто так рискует, не может быть бесчестным. Я знаю, что на нем лежит долг, страшный и священный, но во имя этого долга он не может ничем поступиться.
– И по этой-то причине я не могу быть с вами откровенным до конца, – сказал Габриэль. – Если сложившаяся обстановка приведет меня в ваш стан, то я отдам вам свое сердце и руку. Но отдаться беззаветно я не могу, ибо посвятил себя делу опасному и неотвратимому, и пока я его не завершил, я не господин своей судьбы. Всегда и везде моя участь зависит от участи другого.
– В таком случае, – подтвердил Колиньи, – мы рады будем вам помочь.
– Наши пожелания будут сопутствовать вам, а если потребуется, мы готовы вам помочь, – продолжил Ла Реноди.
– Спасибо, господа, вы истинные друзья! Однако я должен заранее оговориться: если я и приду к вам, то буду лишь солдатом, а не командиром. Я буду вашей рукой, вот и все. Рука, смею уверить, смелая и честная… Отвергнете ли вы ее?
– Нет, – сказал Колиньи, – мы ее принимаем, друг.
– Благодарю вас, господа, – слегка поклонился Габриэль, – благодарю вас за доверие. Оно мне необходимо как воздух, ибо трудное дело выпало мне на долю… А теперь, господа, я должен вас покинуть – спешу в Лувр, – но я не говорю вам «прощайте», а только «до свидания». Думается мне, что семена, зароненные сегодня в мою душу, прорастут.
