Елизавета Дворецкая
Ветер с Варяжского моря
– Верно! – Загляда улыбнулась, снова услышав знакомое присловье. Прожив среди славян двадцать лет, Тормод все еще сомневался, правильно ли говорит.
– Да! – удовлетворенно продолжал корабельщик. – Откель был хороший человек. Ты же знаешь, Сильф Биркин, мне давно не приходилось делать лангскипов, но клянусь Ньердом и Ран, эти медвежачьи лапы не забыли их!
Тормод поднял руки, крупные и сильные, испещренные многочисленными белыми линиями старых шрамов. А Загляда снова улыбнулась: Тормод упрямо говорил не «медвежьи», а «медвежачьи» лапы. Если же она его поправляла, то норвежец упрямо возражал: «Но ведь говорят – заячьи, беличьи лапы! И медвежачьи! Это ты забыла, Сильф Биркин!» Загляда уже смирилась с этим и сейчас вдруг почувствовала, как сильно соскучилась в Новгороде по Тормоду.
– Жаль, если лангскип пропадет зря! – продолжал он. – Я сделал немало добрых кораблей, но «Медведь»… он для меня как поздний ребенок от любимой жены. Да, это я верно сказал!
Качнув седой головой, Тормод помолчал, вздохнул, посмотрел на Загляду.
– Это потому, Береза Серебра, что ты так часто приходила и смотрела, как я работал. Потому вышло хорошо. Ах, как жаль Откеля! С ним «Медведь» погулял бы по морям! А теперь он стоит в сарае, запертый, как нерадивый холоп, и не знает, в чем провинился! А мне ведь был сон, что у моего нового «Медведя» будет достойный хозяин и стюриман.
– Твои сны всегда сбываются! – Загляда положила руку на «медвежачью лапу» корабельщика. – У «Медведя» будет добрый хозяин. На свете много хороших людей.
– Добрых людей много, но не всем нужен лангскип. Откель хотел иметь боевой корабль, быстрый и ловкий, как змея. Ему не очень-то подходила торговля… И такой корабль я сделал. А другим торговым людям не нужен лангскип, им нужны только кнерры.
– Может быть, князь соберется за море и купит «Медведя». Ты знаешь, в Новгороде теперь новый князь, молодой!
– Конунг? Почему ты так улыбаешься, Сильф Биркин? – Тормод заметил в лице девушки проблеск особенного чувства и наклонился, стараясь в отсветах пламени очага разглядеть получше. – Ты видела конунга? Расскажи мне скорей! Ты знаешь, что твой Белый Медведь под старость стал очень любопытен!
От нетерпения старый норвежец даже потер колени одно об другое. Он всегда отличался любовью к новостям, а во всем, что касалось Загляды, его любопытство было невозможно утолить. Ей и самой хотелось поговорить с кем-нибудь о своем новгородском приключении, но мало кому она доверяла так же, как Тормоду. Перейдя на северный язык, чтобы никто из челяди не понял, Загляда стала рассказывать о встрече с Вышеславом. Тормод жадно ловил каждое слово, выспрашивал о каждой мелочи.
– На другой день вече было, и его все новгородцы князем кликнули, – закончила Загляда. – А назавтра мы уже из Новгорода уплыли. Я его больше не видела.
– Погоди, я послушаю моего дракона, – попросил Тормод.
Быстро поднявшись, он вышел из клети. Загляда прошла следом и встала рядом с Тормодом на крыльце. Положив руки на резные перила, Тормод вытянул шею вперед, закрыл глаза и прислушался. Загляда стояла едва дыша и тоже прислушивалась. В тишине заснувшего двора она различила наверху низкий тихий гул. Это гудел ветер в резном штевне, который Тормод снял с одного из старых кораблей и укрепил над крыльцом дома. По гудению ветра он предрекал погоду и даже будущее. Многие посмеивались втихомолку над причудами старого норвежца, но Загляда верила ему.
– Мой дракон говорит вот что, – через некоторое время начал корабельщик, не открывая глаз. – Конунг Висислейв будет здесь. Ты увидишь его снова, и он будет рад вашей встрече. Здесь будет много знатных и могущественных людей, даже правителей разных земель, и все они будут смотреть на тебя и любоваться твоей красотой.
Загляда недоверчиво улыбнулась, едва он начал свою речь, и под конец не сдержала смешка: она вовсе не считала себя такой уж красивой, чтобы ею любовались князья. Да еще и разные – откуда им тут взяться?
Тормод мгновенно открыл глаза и повернулся.
– Ты смеешься, Сильф Биркин! – упрекнул он ее. – А ведь ты сама говорила, что все мои предсказания сбываются. Всеотец наградил меня добрым даром – я предсказываю только доброе. И теперь я предсказываю: конунг будет любить тебя!
Загляда улыбнулась и с благодарностью коснулась руки седого корабельщика. Она не знала, верить ли ей в будущую любовь конунга, но знала точно: едва ли сама она полюбит хоть какого-нибудь молодого и красивого конунга сильнее, чем старого Тормода Белого Медведя.
Проснулась Загляда с мыслями сразу обо всем: о возвращении домой, о Тормоде и его предсказаниях, о беглеце-чудине и даже о том, о ком запретила себе думать, – о князе Вышеславе. То негодующе хмурясь, то улыбаясь, то принимаясь напевать, она быстро натянула платье, обулась, расчесала косу, старательно укладывая волосок к волоску, и поспешила вниз.
Обычно она начинала утро с обхода дома и хлева, но сегодня торопилась в нижнюю клеть – посмотреть на чудина. Печь уже дымила, старая Зиманя варила кашу, уставшие в походе ратники еще спали. Осторожно ступая, стараясь не скрипеть старыми половицами и никого не тревожить, Загляда подошла к чудину и заглянула ему в лицо. За ночь под глазами его налились глубокие темные синяки от удара по голове, но дышал он тихо и ровно. Загляда вздохнула с облегчением: досадно было бы доставать со дна Волхова и везти в такую даль чужого человека, чтобы он умер в доме и потом возвращался вредоносным духом. Но беглец явно не собирался умирать, и Загляда надеялась, что он скоро очнется и расскажет о себе. Волосы его высохли и теперь рассыпались прямыми прядями, совсем светлыми, как сухие стебельки болотного мха. Загляда вспомнила гостя из арабских далеких земель, который заходил к Милуте прошлым летом. Он с изумлением рассказывал, что возле Нево-озера живет племя, в котором все люди седовласы от рождения. Наверное, вот такие светлые головы арабы и приняли за седые…
Загляда осторожно провела рукой по волосам чудина. Между лбом и затылком ее пальцы наткнулись на скрытый под волосами длинный рубец, оставшийся от удара о корягу. Видимо, ее нечаянное прикосновение причинило боль: парень вздрогнул, веки его приоткрылись. Загляда отдернула руку.
– Больно тебе? – покаянно ахнула она. – Ты прости, я нечаянно.
Глаза парня, светло-голубые, почти прозрачные, были бессмысленные, как у новорожденного. Загляда испугалась: да не лишился ли он рассудка от такого сильного удара, не слишком ли долго пробыл под водой, не оставил ли водяному свою память? Что с ним тогда делать?
Схватив ковш с водой, загодя поставленный рядом с лежанкой, она приподняла голову чудина и попыталась его напоить. Ощутив свежую прохладу воды, чудин вдруг вскинул руку к ковшу и жадно рванул ко рту, так что вода пролилась ему на грудь, глотнул, закашлялся, чуть не захлебнувшись. Загляда едва удержала его.
– Да уймись ты, каженник водяной! – в сердцах воскликнула она. – Достанет тебе воды, не отнимут!
Глотнув еще пару раз, чудин потер рукой мокрую грудь, сообразил, что рубахи на нем нет, тряхнул головой и поднял наконец глаза на Загляду. Муть во взоре рассеялась, но на девушку он смотрел с недоумением, словно ему явилась берегиня с птичьим телом и девичьей головой. Взгляд его скользнул по стенам и кровле клети, светлые брови дрогнули – он не понимал, где и у кого находится. С губ чудина слетело хриплое восклицание, он попробовал приподняться на локтях, но тут же застонал, сморщился и снова откинулся на сложенные мешки, служившие ему подушкой.
– Не суетись! – успокаивающе сказала ему Загляда. – У тебя в голове такая трещина, что чуть душа наружу не вылетела[3]. Погоди, я тебе помогу.
Она приподняла парня за плечи и помогла ему сесть, прислониться к стене. Чудин хлопал глазами и морщился, стараясь в полутьме дома, освещаемого узким окошком с отволоченной заслонкой, разглядеть, кто говорит с ним. Но даже этот слабый свет резал ему глаза.
– Сиди, сиди спокойно! – уговаривала его Загляда. – Ты у добрых людей, мы тебя не обидим.
Из сеней появился Тормод, на ходу утиравший лицо рукавом рубахи.
– Какая холодная вода! – бормотал он. – А! – воскликнул он, увидев Загляду возле чудина. – Ты уже здесь, Сильф Биркин! А что твой пленник водяного? Что он тебе говорит?
– Руотсы! – вдруг хрипло выдохнул чудин, словно отвечая на его вопрос, и сделал движение, как будто хотел встать. Но это еще было ему не по силам.
– Видно, он говорит про меня! – решил Тормод.
Загляда вспомнила, что чудь зовет варягов руотсами, и озабоченно покачала головой: по-чудски она понимала очень плохо, зная всего пару десятков наиболее употребительных слов. Как же с ним разговаривать?
Пока она раздумывала, кого из соседей попросить в толмачи, парень оторвался-таки от стены и сел прямо, обеими руками сжимая отчаянно болевшую голову.
– Болит? – сочувственно спросила Загляда. – Выпей еще водички. Сейчас и поесть тебе дадим. Не понимаешь? Есть хочешь? – повторила она, по опыту зная, что этот вопрос люди без труда понимают на самых разных языках.
С полатей тут же свесилась разлохмаченная голова Спеха.
– Я есть хочу! – доложил он, еще не проснувшись толком, но услышав самый важный вопрос.
Чудин тем временем отнял руки ото лба и оглядел полутемную палату, наполненную чужими людьми. Кое-кто уже шевелился, потягивался. Осеня обувался, сидя на лавке и покряхтывая. Спех, ловко ссыпавшись с полатей, одергивал рубаху, позевывал.
– Руотсов твоих нету, – раздельно, как малому ребенку, втолковывала Загляда чудину. – Они тебя бросили, а сами уплыли. Ты в Ладоге теперь! Ты ведь отсюда?
Она не знала, понял ли ее чудин, но его лицо вдруг злобно исказилось, и он резко выкрикнул что-то, а потом быстро заговорил, то поднимая глаза к небу, то ударяя кулаком по шкуре, на которой лежал.
– Бранится! – прислушавшись, решил Тормод. – Чего-то говорит про своих богов. И обещает им многие жертвы!
– Да! – вдруг воскликнул парень и посмотрел на Загляду гневными блекло-голубыми глазами. – Пусть провалятся они все в Туонела, и род их весь! Все руотсы, сколько есть! И он, Гуннар Хирви!
– Ах, так ты по-нашему говоришь! – обрадовалась Загляда и только потом ответила на его слова. – Куда провалится? Кто?
Это внезапная вспышка ярости удивила ее: только что парень не в силах был поднять головы, а теперь уже в драку лезет!
– Руотсы и Гуннар Хирви! – гневно выкрикивал чудин, мешая славянские слова с чудскими, так что Загляда понимала едва половину. – Отец давно говорит: дурной человек. Пусть Хийси рвет его! Он бранился с отцом за меха, хотел за нож три куницы, а надо одна! И меня теперь хотел взять в рабы! Я видел его там…
Внезапно он запнулся и прикусил губу, переведя настороженный взгляд с Загляды на Тормода.
– Где – там? – переспросила Загляда, мало что понявшая, но чудин не ответил, мрачно отвел глаза.
– Видно, его украли те норманны, – рассудил Тормод, лучше Загляды разобравшийся в яростной и сбивчивой речи чудина. – Слышишь, он говорит о каком-то Гуннаре… Что такое Хирви? Короче, некий Гуннар был в большой ссоре с его отцом.
Чудин бросил на него злобный взгляд, угадав, что это один из сыновей столь ненавидимого им племени.
– Да ладно, не гневайся, они ушли. У нас тебя никто не тронет. – Пытаясь успокоить парня, Загляда положила ладонь ему на плечо. – Как тебя звать-то?
Прикосновения ее рук и мягкий голос уняли его ярость: чудин перестал наконец браниться и посмотрел на девушку. Глаза у него были совсем прозрачные – не зря обитателей приладожских лесов зовут чудью белоглазой. Только сейчас он разглядел, кто заботится о нем, его раздражение постепенно исчезло, сменилось вниманием.
– Мое имя Тойво, – сказал он. – А ты? Ты чья есть?
– Меня звать Заглядой. Мой отец – Милута-купец. Не слыхал? Его и в Ладоге, и окрест многие знают. Он с чудью много торгует.
– Все любят наши меха, – ответил Тойво и надменно приподнял голову. – Пусть твой отец идет к мой отец – будет добрый торг. Мой отец – кунингас. Он есть старший над весь свой род.
– Старейшина? Да ты хорошего рода.
– Хороший род, да! – Тойво гордо выпрямился, но тут же застонал от боли в голове и чуть не упал, прижал руки ко лбу.
– Полежи пока. – Загляда потянула его за плечо и уложила опять на мешки.
– Мы теперь в Лаатокка, да? – Парень приподнялся и схватил ее за руку. Загляда уже хотела встать и уйти, но ей пришлось снова сесть – чудин держал ее с силой, какой она и не предполагала в нем сейчас. – Найдите мои родичи, мой отец звать Тармо сын Кетту. Он даст много дары за меня. Найдите скоро!
– Найдем, найдем, – успокаивала его Загляда. – Ты только лежи.
Оставив чудина, она вышла из клети и направилась к хлеву. Ключница ключницей, а хозяйка хозяйкой. Она с детства привыкла к домашним делам, но нелегко было себя саму считать хозяйкой вместо матери. Однако пока она не вышла замуж, а отец не женился снова, переложить эти обязанности не на кого.
Тормод вышел вслед за ней.
– Знаешь, что я подумал, Сильф Биркин? – сказал он ей на крыльце. Загляда задержалась, обернулась к нему. – Я подумал, что он пришел к вам через воду, как я пришел через огонь. Но едва ли он будет вам таким же добрым другом, как я!
И Тормод значительно поднял палец, словно хотел придать больше веса своему пророчеству.
– Это не похоже на тебя! – ответила Загляда. – Такое пророчество не назовешь добрым!
Тормод пожал плечами, сам себе удивляясь.
– Доброе ли будущее предсказать или дурное – уйти от него не дано. Даже богам! Но, – он ободряюще положил ладонь на плечо Загляде, – тебе ничего не надо бояться, Сильф Биркин, пока рядом с тобой твой Белый Медведь!
В тот же день Милута собрался на торжище. С ним пошли и Осеня, и Спех, и Загляда, и Тормод, не желавший надолго расставаться с Сильф Биркин, по которой так соскучился за время ее путешествия в Новгород. У старого корабельщика не имелось ни жены, ни детей. Дома, в далеком Рогаланде, он не завел семью из-за чего-то, о чем не хотел говорить. Здесь, в Ладоге, Тормод часто восхищался красотой словенок, но любил одну Загляду, которую с пятилетнего возраста качал на коленях и забавлял как родную дочь.
Радуясь возвращению, Загляда достала из ларя свою самую нарядную верхнюю рубаху из желтой тонкой шерсти, украшенную по вороту красным узорным шелком, надела оставшиеся от прабабок еще ожерелья из «глазастых» крупных бусин из разноцветного стекла, голову украсила девичьим венчиком, обтянутый дорогим алым шелком с серебряными колечками у висков. Ей хотелось прогуляться по торжищу, по берегу Волхова, так похожего на огромного ползущего змея, проведать всех знакомцев и родичей, побывать в Велеше возле трех священных источников.
Тойво она оставила на попечение Зимани. Морщась и прижимая руки ко лбу, он всеми своими богами заклинал Милуту скорее найти его родичей и обещал ему за это всякие блага. Но и без этих обещаний Милута надеялся их отыскать, чтобы избавиться от лишних хлопот. Налицо была чья-то родовая распря, и Милута, случайно оказавшись в ней замешан, жаждал как можно быстрее выпутаться и забыть о чужих раздорах. Не стоило бы и ввязываться… Да, говорят, Христос велит о чужих заботиться, как о своих.
Возле устья Ладожки люди селились уже несколько веков, новые дома ставились на месте старых, обветшавших или сгоревших, и ни один двор, ни одна улочка не походила на другие. Кое-где попадались еще большие дома, в которых мог разместиться целый род, – как дом самого Милуты, уже целый век не тронутый пожарами. Где-то по улочке протянулись рядком, тесно прижавшись друг к другу, срубы в несколько шагов шириной, крытые соломой или дерном. Избы чередовались с полуземлянками, ко многим домикам пристроились свинарники или хлевы, сплетенные из ветвей и покрытые древесной корой. Кое-где улочки были замощены бревнышками, плахами, старыми корабельными досками, а где-то между порядками дворов тянулась кривая полоска утоптанной земли.
Торговая площадь располагалась перед воротами каменной Олеговой крепости, возле устья впадавшей в Волхов речки Ладожки. Сама крепость была невелика и охватывала совсем небольшое пространство, занятое по большей части дворами ладожской старой знати. Ее стены, сложенные прямо на земле из плоских кусков серо-белого известняка на высоту в два человеческих роста, точно следовали изгибам мыса, образованного слиянием Волхова и Ладожки.
Сегодня была пятница – день торга. Перед воротами детинца всюду стояли волокуши, ржали лошади, сновали люди. В общем гуле мешалась славянская, чудская, варяжская речь. То и дело кто-то окликал Милуту или Тормода, кланялся, приветствовал и расспрашивал о новостях. Отвечая на приветствия и расспросы, Милута озабоченно оглядывался. Мысли о лежащем дома чудском беглеце не давали ему сосредоточиться на собственных делах.
– Чуди-то здесь полным-полно! – приговаривал он. – Да где же мы нашего-то утопленника родичей найдем? Надо Уло спросить, авось он своих знает. Или Мостку, вон он вроде пошел…
На самом деле чудь не приходилось долго искать. То и дело в толпе встречались мужчины в кожаных штанах и коротких плащах, накинутых на левое плечо и застегнутых большой бронзовой застежкой на боку под правой рукой, женщины – в платье, состоявшем из двух несшитых полотнищ спереди и сзади, которые соединялись лямками через плечи, а их концы скалывались на груди двумя большими застежками, бронзовыми или серебряными. Между застежками звенела цепочка или ожерелье, а под ними висели игольники, ножички, гребешки, обереги – костяные или бронзовые фигурки зверей и птиц с подвесками, издававшими на ходу приятный звон. Головы женщин были покрыты платками, красивой застежкой приколотыми к волосам, девушки носили венчики из бересты или кожи.
В самом людном месте на торгу расположился купец Крушина – невысокий рыжебородый мужичок, скупавший стеклянные украшения у местных мастеров и зимой развозивший по чудским лесам, но и торга в Ладоге не пропускавший. В большом ларе блестели насыпанные в небольшие туески бусины: хрустальные и сердоликовые, стеклянные – цветные и позолоченные, круглые, граненые, продолговатые, ярко-желтые и густо-синие, с разводами, полосками и глазками… Не перечислить, не пересмотреть этого богатства, которым в Ладоге торговали издавна. Даже Загляда, унаследовавшая от матери целый ларь этого добра, не могла спокойно пройти мимо. А женщины-чудинки целой стаей собрались вокруг Крушины с его товаром, разглядывали, выбирали, считали бусины, чтобы определить цену, торговались по-русски и по-чудски.
– Вон, у Крушины спроси. – Осеня показал концом посоха на бойкого знакомца. – Он всякую зиму по чуди ездит, всех, поди, знает.
Милута подошел ближе: заметив его, Крушина охотно ответил на приветствие, начал расспрашивать о поездке в Новгород, о тамошних новостях.
– Не знаешь ли такого чудина… вот, опять имя позабыл! – наконец осведомился Милута.
– Тармо, – подсказала Загляда, не отрывая глаз от бусин. – Тармо сын Кетту.
– Как не знать такого человека! – живо откликнулся Крушина. – Только ежели ты его по торговым делам ищешь, то понапрасну, так-то!
– Почему же? – Загляда обернулась.
– Не будет он торговать теперь. Не до того ему, так-то!
– С иными не знаю, а уж с нами торговать он будет! – уверенно ответил Милута. – Ты, друже, будь ласков, скажи, где его сыскать, а уж прочее – наша забота.
– В горести ныне Тармо, ни о чем речи не ведет.
– Что же за горесть? – спросил Милута.
– Сын у него пропал, так-то! – значительно сказал Крушина, делая вид, что очень сочувствует чудскому старейшине. – Люди говорят, что украли его варяги. Был у него давеча варяг, Гуннар Лось, а чудины его зовут Гуннар Хирви…
– А, такого человека я знаю! – воскликнул Тормод. – Но я слышал о нем мало хорошего.
– Вот видишь, батюшка! – Загляда всплеснула руками. – И он то же самое говорил!
– Да где же нам этого Тармо сыскать? – в десятый, кажется, раз спросил Милута.
– Да в Княщину он пошел с родичами, к воеводе варяжскому, – обидевшись, что прервали его рассказ, сварливо бросил Крушина. – Там его и ищите, коли что.
– В Княщину нам недосуг… – Милута покачал головой. – А нет ли кого из его родичей здесь, на торгу?
– Мало ли у него родичей, за всеми не усмотришь…
Видя, что от неприветливого собеседника больше ничего не добиться, Милута и Загляда отошли.
– Видно, к Мостке надо, – вздохнул Милута. – Надо было сразу Спеха к нему послать. Да, а Спех-то где?
– Да уж не потеряется! – отмахнулась Загляда. – Этого палкой не отгонишь…
Потерять Спеха и правда не получилось бы при всем желании – в любой толпе он выделялся, как яркий мухомор среди блеклых осенних листьев. Он нарядился в белую рубаха с вышивкой, красный плащ, широкий пояс из пестрой тесьмы с кистями. Сын полоцкого гончара любил щегольнуть и на торжище ходил, чтобы, как говорят, на людей посмотреть и себя показать. Держался Спех так вольно и весело, все рассматривал, ко всему прицениваясь и над всеми вокруг подшучивая, что походил скорее на купеческого сына, чем на простого работника.
– Ты глянь! – восхищенно тянул он, провожая глазами идущую мимо девушку-чудинку.
Светловолосая, голубоглазая, с мягкими чертами лица и розовым румянцем на щеках, девушка напоминала полусозревшую ягодку-земляничку. И одета она была под стать: верхнюю рубаху из некрашеной белой шерсти украшала красно-зеленая тесьма, бронзовая бахрома покачивалась у края подола, а плечи покрывала зеленая накидка, сколотая на груди круглой серебряной застежкой. Волосы придерживал кожаный ремешок с нашитыми на него блестящими медными бляшками.
Девушка-земляничка остановилась возле сундука с бусами, где недавно стояли Милута с дочерью, и принялась рассматривать украшения. Но как ни была она ими увлечена, а все же заметила восхищение Спеха и пару раз метнула на него быстрый любопытный взгляд поверх сердоликовой и хрустальной россыпи.
Обрадованный Спех приосанился, поправил вихры надо лбом и двинулся к девушке. Видя только ее и не выбирая дороги, он толкнул кого-то в толпе и вдруг получил в ответ такой толчок, что покачнулся и едва удержался на ногах. С возмущением обернувшись, он увидел перед собой высокого светловолосого парня с серо-голубыми холодными глазами. Высокий лоб, прямой ровный нос и жесткий подбородок указывали на варяга, равно как и одежда, и застежка плаща, на которой застыли, подняв головы, два серебряных дракона. Молодой варяг стоял возле одного из прилавков и держал нож с резной костяной рукоятью. Окинув Спеха пренебрежительным взглядом с высоты своего роста, молодой норманн обернулся, посмотрел на девушку-земляничку и понимающе усмехнулся. И его усмешка очень не понравилась Спеху.
– Ну, ты полегче! – воскликнул он и упер руки в бока. – Ты здесь не у себя, чтоб кого попало толкать!
– Ты тише, в драку-то не лезь! – пыталась унять его Загляда, но Спех ее не слушал.
Молодой варяг бросил нож обратно в сундук и повернулся к Спеху. Нашла коса на камень: своим окриком Спех только раззадорил его.
– А ну, пусти! – Спех, которого никогда не называли робким, придвинулся ближе. – Стал на дороге столбом – лучше добром уйди, а не то сдвину!
В ответ варяг смерил Спеха глазами, словно сомневался, способен ли он хоть на что-нибудь. Он не произнес ни слова, но от его молчаливой насмешки вся кровь вскипела в сердце Спеха. Он с размаху толкнул варяга в плечо и в ответ получил такой удар в ухо, что в глазах потемнело и взор на миг окутала тьма.
Даже будучи сыном простого гончара, Спех никому не прощал таких обид. Не помня себя, он бросился на варяга с кулаками. И тут выяснилось, что потасовки парней гончарного конца, в которых ему до сих пор случалось принимать участие, были всего лишь детской возней. Длинные руки молодого варяга оказались налиты силой, а ярость не слепила ему глаза, так что удары железных кулаков сыпались на Спеха градом и неизменно попадали в цель. «Не за тем верх, кто сильно бьет, а за тем, кто нежданно попадает!» – говорил один из посадничьих гридей, и теперь Спех на себе убедился в его правоте.
Загляда во весь голос звала на помощь. Вокруг визжали женщины, разбегаясь в стороны. Одни боги знают, кто задел короб с бусами, но только тот вдруг с грохотом опрокинулся и рухнул на землю с чурбака, на котором стоял. Бусины, как осколки солнечных лучей, брызнули во все стороны. Тут же к визгу женщин и гулу толпы присоединились истошные вопли Крушины.
– Ой, разбой, лиходейство! – орал он, подпрыгивая на месте, но не приближаясь к дерущимся. – Скорей к мытнику бегите за гридями, вяжите злодеев!
Но драка продолжалась недолго. Даже к мытнику за помощью не успели послать, а Спех уже лежал на земле, с болью во всем теле, ничего не видя от залившей ему глаза крови, которая текла из ссадины на рассеченной брови. Молодой варяг стоял над ним, брезгливо вытирая о штаны замаранный кулак.
Загляда бросилась к Спеху, приподняла его голову и попыталась вытереть лицо, не замечая, что кровь капает на ее нарядную рубаху. Спех застонал и попытался повернуться.
– Да дайте ж воды! – крикнула Загляда и вдруг наткнулась на пронзительный взгляд молодого варяга. Серые глаза его блестели, будто сталь.
Варяг все еще стоял на прежнем месте и смотрел сверху на своего поверженного противника. Девушка бросила на него только один сердитый взгляд и отвернулась. Лицо Спехова обидчика показалось ей некрасивым, а глубоко посаженные серо-голубые глаза – холодными и жесткими. Она не знала, что сам скандинав после беглого обмена взглядами остался о ней совсем другого мнения. Ему было жаль, что такая красивая девушка на него сердита, но он не жалел о том, что сделал.
Собравшийся вокруг народ возмущенно и опасливо гудел, слышались возгласы на разных языках. Привлеченные криками люди Милуты спешили к месту событий. А за спиной молодого варяга уже собрались его товарищи – молодые и средних лет, светловолосые, высоколобые, с холодными и решительными светлыми глазами. Судя по виду, они совсем недавно прибыли откуда-то из свейских земель, вероятно, из Уппланда. Положив руки на рукояти крепких франкских мечей, они всем обликом выражали готовность постоять за своего.
– А мое добро кто возвернет?! – Не помня себя от возмущения, Крушина метался вокруг, отыскивая виноватых, указывая то на опрокинутый короб, то на рассыпанные бусины, которые украдкой подбирали дети из толпы, то на ясное небо, и призывал в свидетели всех богов.
Вперед торопливо пробирался Милута.
– Вот Велес наказывает! – с досадой бормотал он. – Или мы его жертвами обидели? Мало нам забот с утопленником, так и Спех теперь… Жив он?
Милута наклонился к парню.
– Жив. Поднимите, – велел он своим людям, разгибаясь. – Вставай, душа моя.
Протянув руки дочери, он поднял ее с земли. Загляда дрожала от волнения и возмущения и все оглядывалась на длинного варяга.
– И чего он в драку-то полез? Все красуется! Вот, докрасовался! – досадливо говорил Милута. – Знай сверчок свой шесток!
– За девку сцепились, – подсказал кто-то из толпы.
– Какую девку? – Милута встревоженно обернулся к дочери.
Расстроенно хмурясь, та платком вытирала руки, на которых засыхала кровь, с досадой рассматривала темные пятна на желтой ткани рубахи. Новую надела ради праздничка – вот, догулялась!
– Да не твоя – чудинка.
Милуте указали стоявшую в стороне девушку, в испуге перебиравшую фигурки лосей и уточек у себя на груди.
– Нет, нет, девка ничего, ничего! – протестующе заговорили рядом чудины. Один из них, пожилой и приземистый, схватил девушку за руку – видно, это был ее отец.
– Мы – своя дорога, они – своя дорога! – торопливо оправдываясь, восклицал он. – Мы их не знать, они нас не знать – наша вина нет!
А молодой варяг тем временем шагнул к Милуте.
– Меня зовут Снэульв Эйольвсон, – на северном языке произнес он и на всякий случай ткнул пальцем себя в грудь, не зная, понимает ли собеседник. Выговор его подтверждал, что он и правда из племени свеев. – Я из дружины Асмунда Рейнландского, мы прибыли в Альдейгью вчера. Меня можно найти на гостином дворе Кривого Кари.
При этом он окинул взглядом Милуту и людей за его спиной, проверяя, не хочет ли кто-нибудь из близких побитого поквитаться с ним прямо сейчас. Но таких не нашлось. Тогда Снэульв равнодушно отвернулся и неспешно пошел прочь. Если сам Спех или кто-то другой потом все-таки захочет отплатить ему за обиду, то он дал им для этого все возможности. Никто не скажет, что он сбежал как трус, не дожидаясь расплаты.
– Ишь, и пошел себе! – недовольно гудела толпа, но расступалась и давала дорогу варягам. – И дела им нет. Ты бы, человече, пожаловался посаднику.
– Видали: вчера приехали, а уж кулаками махать! – заговорили вокруг. Уже триста лет в Ладоге жили вперемешку славяне, чудины и варяги, и вражда их была такой же старой, как и кровное родство и сотрудничество в торговле и ремесле.
– Да все они, варяжье племя, такие. Коли спускать, на них и управы не будет!
– На нас вина нет! – волновался пожилой чудин, не совсем хорошо понимавший славянскую речь. – Не знаешь, спроси Тармо. Тармо все знают. Тармо – большой человек!
– Постой-ка! – сообразил Милута. – Ты про какого Тармо толкуешь?
Загляда тоже встрепенулась и прислушалась.
– Тармо Кеттунен есть мой брат! – как оберегающее заклинание произнес пожилой чудин.
– Вот тебя-то нам и надо! – обрадовалась Загляда.
Вся ее досада разом схлынула: как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Бедный Спех сначала вытащил чудина из реки, а потом своими синяками заплатил за вести о его родне.
– Мы твоего брата ищем, – оживленно говорила Загляда приземистому чудину, потирая ладони с пятнами засохшей Спеховой крови, но уже не думая о ней. – У нас для него добрая весть. Сын его нашелся. Тойво нашелся! – воскликнула она, видя на лице чудина все ту же тревогу.
– Тойво! – вдруг взвизгнула девушка-земляничка и захлопала в ладоши, чуть не прыгая от радости. – Тойво!
Не зная славянской речи, она услышала произнесенное имя и по лицу Загляды поняла, что у девушки есть хорошие новости о пропавшем родиче. Тут и прочие чудины загомонили, плотным кольцом окружая Милуту и Загляду, нетерпеливо расспрашивая их на двух языках. Теперь Спех мог бы гордиться тем, что спас такую важную птицу. Но, увы, сейчас Спеху было не до гордости. Больше всего ему хотелось оказаться в полутемной клети Милутиного двора, подальше от людских глаз, и лечь в темном углу рядом с тем, кого он вытащил из реки.
– Посаднику буду бить челом, я так не оставлю! – грозил тем временем Крушина вслед ушедшим варягам, торопливо собирая с земли рассыпанные бусы. – Вы меня попомните! Чтоб вас всех леший драл и кикимора щекотала! Чтоб вас Хеля взяла и змея мировая проглотила! Чтоб вас Укко громом разразил и Ловиатар двенадцать лихорадок наслала!
