Дуглас Хардинг
Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной

4. Сообщество органов

Я – неделимое единое целое, ни одна часть которого не может претендовать на независимое существование. И вместе я тем я – собрание живых единиц, каждая из которых живет для себя и каждой из которых нет до меня никакого дела. Какое из этих двух несовместимых описаний меня достоверно?

Рисунок человека, автор которого – пятилетний ребенок с задержкой в развитии. Части тела неправильно скоординированы.

Они оба достоверны. Все зависит от того уровня, на котором происходит наблюдение. Иногда наблюдатель описывает меня как того, кто «глядит во все глаза» или как «рот, который нужно кормить» или как новое «лицо». Кто угодно, кто находится в нужном месте, может проверить истинность этих наблюдений и приметить (например), что у лица нет тела. И я, со своей стороны, могу подтвердить рассказ моего наблюдателя: часто я свожусь к одному-един-ственному органу, например, к ноющему зубу или холодной руке^[19].

Короче говоря, это не только очевидно – и мне, и моему наблюдателю, – что мои конечности живут своей собственной жизнью: это также очевидно, что я постоянно спускаюсь, чтобы жить их субчеловеческой жизнью. И жизнь, которую я проживаю в них – не что иное, как их собственная жизнь, – не копия, а самый настоящий подлинник.

Я редко думаю о тех многих жизнях, на которых непрочно балансирует моя человеческая целостность. Однако биологические свидетельства очевидны. Сердце, печень или репродуктивные органы животного могут, при подходящих условиях, жить отдельно от всего остального организма в течение недель и даже месяцев^[20]. Как ни удивительно, в лаборатории из бесформенной частички эмбриона вырастили хорошо сложенную куриную ножку^[21]. На самом деле нет причин не даровать мне бессмертие, слепленное по кусочкам в какой-нибудь лаборатории, занимающейся содержанием и уходом за органами, которые поссорились друг с другом.

Гностик Василид учил, что к рациональной душе в нас прилагаются духи волка, обезьяны, льва, козла и т. д., которые порождают различные страсти и чувства. Климент так прокомментировал эту теорию: что «она представляет человека как своего рода троянского коня, в котором заключены множество разных духов в одном теле».

Джон Кей, Климент Александрийский, VI

Та разобщенная часть ничем не была бы похожа на ту жизнь целого, которая сейчас у меня есть. Однако даже сейчас у каждой части есть нечто похожее на собственную волю, и можно было бы написать автобиографию с точки зрения борьбы между разными органами. Полное подчинение интересам целого (допуская, что такой интерес существует) – отдаленный идеал, а не факт. Я попадаю под влияние сначала этого члена, затем – того. Хозяин управляется своими же слугами, и мое тело по большому счету вышло из-под контроля^[22]. Я имею в виду не только мои неконтролируемые мышцы: мои контролируемые мышцы также еще не такие образованные и дисциплинированные, какими могли бы быть. Когда я болен, неподчинение моих членов становится еще более опасным. Валери пишет: «Я родился многими, и… я умер один. Приходящий ребенок – это неописуемая толпа, которую жизнь довольно быстро сводит к одному человеку.»^[23]. В этом и состоит недосягаемая цель, т. к. уровень множества не может быть упразднен. Самая целостная личность все же является множественностью: на самом деле имя ее никогда не перестает быть легион.

Джордж Гроддек (Мир человека, сс. 75, 84, 225) называет органы и клетки «Оно-формами» и приписывает каждому и каждой «свое сознание «я»»: сделать такой вывод его заставляет не столько теория, сколько клинический опыт. В момент смерти отдельные органы отстаивают свои права и стремятся поступать в соответствии с собственной волей: например, в момент смерти иногда опустошается кишечник, а у повешенных людей случается эякуляция.

Самое лучшее, на что можно надеяться – это что вертикальные процессы, связывающие уровень многих с уровнем одного, будут протекать гладко и с минимумом расточительного раздора: того раздора, например, который св. Августин называет «нечистым движением производящих частей», противоположным воле человека как целого. «Движение иногда будет настоятельно идти против воли, а иногда будет неподвижно, когда на то есть желание, и будучи пылким в уме, однако будет замороженным в теле»^[24]. На самом деле разнообразные жизни, которые проживаются в нас, так очевидны, что они признаются повсеместно, в том числе и людьми самых разных культур. Говорящие на языке йоруба туземцы западного побережья Африки, которые верят, что в человеке обитают три жильца – один в голове, другой в желудке и один в большом пальце ноги – просто по-своему выражают ту истину, которую св. Августин и Алексис Каррель выражали по-своему^[25].

Телесное единство существует, но его легко переоценить. Муравей дерется со своими собственными отрезанными конечностями; то же самое делает и оса^[26]. Щупальца морского кальмара, после предположительно гармоничной совместной жизни, образуют две группы, каждая из которых уходит от другой – так что центральный диск, содержащий их общий рот, задний проход и желудок, оказывается разделенным посередине. Даже на человеческом уровне, когда эндокринные органы управления выведены из строя, ткани несоразмерно разрастаются – в теле царит анархия. А поражение коры головного мозга может сопровождаться движениями руки, которые пациент приписывает воле самой руки.

«Я склонен думать, – говорит Сократ в Федоне Платона, – что эти мои мышцы и кости давно бы уже ушли в Мегару или Беотию – еще как ушли бы, если бы ими двигали только их собственные идеи о том, что является лучшим, и если бы я не выбрал лучшую и более благородную участь…»

Чем примитивнее животное, тем оно менее целостное. Отсутствие целостности, которое нормальное для низкого уровня эволюции, является патологическим для человеческого. Также на человеческом уровне у самого субъекта появляются мнения о собственной целостности, которые являются важным аспектом этой целостности: он говорит, что он – одно, а не многие. Однако он это не всегда говорит. Распространенное безумное заблуждение (и это не только заблуждение) состоит в том, что некоторые части тела стали враждебными или чужыми: а безумное – это всего лишь преувеличенное нормальное. Существуют также «расчленительские» культы Осириса и Орфея (которым вторит современный интерес к случаям убийств с расчленением тела) и разнообразные мифы и детские сказки, согласно которым человек был собран из многих разных частей – при зачатии или при рождении. Например, Эмпедокл учил, что конечности тела возникли отдельно друг от друга; позже они встретились, и, если подошли друг другу, то соединились навсегда. «На ней (на Земле) появились многие головы без шеи, и руки бродили, лишенные плеч. Глаза блуждали вверх и вниз, нуждаясь в лбах… Отдельные конечности бродили в поиске объединения»^[27].

Дьявол, с витражей из Бодлеанской библиотеки.

Дело в том, что я одновременно являюсь скоплением удивительно умелых живых специалистов, клеткой с животными и хором фурий. Неудивительно, что Марк Аврелий вопрошал сам у себя: «Чьей душой я теперь обладаю? Ребенка? Юноши?… или какого-то дикого зверя?»^[28] Девятнадцатый век этого зверя упрятал, однако новое варварство, новая психология и новая теология (все три из которых являются просто возрожденными понятиями) делают утаивание трудным делом для века двадцатого. Сущий пустяк лишает меня всего человеческого. Моя «человечность» имеет хрупкий баланс, и ее легко разрушить. Она не является тем заданным, несомненным фактом, которым она казалась, а балансирует на неистовых субчеловеческих склонностях, для которых нет никакой гарантии того, что они будут держать друг друга под контролем. В принципе, Платон был прав – в моем животе затаился зверь^[29], и св. апостол Павел в высшей степени правильно говорил, что стал «пленником закона греховного, находящегося в членах моих»^[30]. Самообман в этом вопросе становится все более трудным и все более глупым.

И первый шаг к мастерству – это честно признать факты, как Джордж Фокс^[31], когда обнаружил в человеческом сердце «природу собак, свиней, змей, и т. д.», и как Беме, когда он разглядел там льва, волка, собаку, лису и змея^[32]. У Шелли фурии говорят Прометею:

 
«Думаешь ли ты, что мы будем
Жить через тебя, одна за другой,
Подобно животным,
И хотя мы не можем скрыть душу,
Горящую внутри, что мы будем жить рядом с нею,
Как тщеславная крикливая толпа,
Которая возмущает спокойствие самых мудрых?».
 

На что Прометей отвечает: «Вы уже и сейчас такими являетесь». Но немногие из нас могут затем сказать вместе с ним, что мы являемся владыкой «конфликтующего и мучающего роя внутри нас».^[33]

(В случае, если вышесказанное кажется слишком неясным или обобщенным, давайте я приведу один или два дополнительных примера. При функциональной анестезии пораженную конечность – как правило, избегающую травм посредством «автоматических» движений – можно уколоть или обжечь, и пациент при этом ничего не почувствует, и сам не сможет добровольно ею двигать. В некоторых случаях, когда конечность двигалась спонтанно, Мак-Дугалл обнаружил жесты, которые, видимо, свидетельствовали о намерении со стороны отдельного фрагмента личности^[34].

Оказывается, что иногда, и до некоторой степени, при шизофрении происходит деление именно пространства тела, а не его времени, между соперничающими «личностями». Затем также есть множество случаев, когда пациент имеет частичный контроль над конечностью, и кажется, будто происходит борьба между волей целого и волей части: это всего лишь усугубление обычной тенденции. Самый знакомый пример – это нервный тик, когда один из членов явно грешит против целого. Реже бывает так, что рука и кисть пациента, хотя и потеряли всякую чувствительность, тем не менее, могут записывать четкие ответы на вопросы, которые нашептываются емунаухо, пока пациент занят разговором с третьим лицом и не знает, что это за вопросы, на которые отвечает его рука. Или руку укалывают – причем пациент не видит и не чувствует этих уколов – и она, тем не менее, правильно фиксирует число уколов^[35]. Также известны случаи, когда люди, находящиеся при смерти, испытывали распад личности на компоненты, которые ассоциируются с органами тела. Как сказал один человек, переживший нечто подобное, «я осознал, что сознание тела начинает проявлять признаки того, что оно состоит из составных частей, т. е., что оно состоит из «сознания» головы, сердца и кишок. Эти компоненты стали более индивидуальными, и сознание тела стало распадаться…»)^[36].

5. Клетки

Вместе с тем – на что спешит указать здравый смысл – между моими страстями и моими органами нет такого точного соответствия, как пыталась утверждать примитивная психология. Если про какой-то член можно сказать, что он проявляет собственную волю, то эта воля не более автономная и самодостаточная, чем «тело» этого члена. Ни один кусочек ткани, ни один орган или группа органов не могут считаться индивидуальными в том смысле, в котором считаюсь индивидуальностью я, человек. Пока тело здорово, между ними мало четких границ и у них всего небольшая степень независимости.

В Возвращении паломника, с. 188, К. С. Льюис рисует ужасающую картину распутных людей в виде фонтанов паразитов и тел, распадающихся на многочисленных насекомых. Его описание очень напоминает марионетку, чьи конечности – к ужасу и удовольствию публики – одна за другой отсоединяются и удаляются, пританцовывая.

Все это меняется на следующей стадии. Мои клетки – отдельные, самодостаточные существа. Я представляю собой общество из примерно пятнадцати биллионов им подобных^[37]. Можно выделить около пятидесяти разных видов, каждый с собственной особой функцией или образом жизни. Например, есть нитеобразные нервные клетки, чью длину можно измерить в футах: их задача уже была достаточно описана. Существует два вида мышц клеток, чья функция – двигать различные части моего тела: они это делают, сокращая свою длину и увеличивая свой объем. Существует множество разновидностей клеток, выполняющих функцию химика – создавать и вливать в мою кровь те вещества, которые соответствуют нуждам настоящего момента, или извлекать избыточные и вредные вещества. Это те клетки, которые служат подкладкой моего дыхательного горла и своими ресничками выгоняют вторгающиеся частицы. Существуют красные кровяные тельца – круглые судна, доставляющие в кровоток кислород. Существуют белые кровяные тельца, которые пожирают вторгающихся микробов. И так далее.

Некоторые виды человеческих клеток:

1, 2, 3 – нейроны или нервные клетки;

4, 5 – неоплодотворенная яйцеклетка и сперматозоид (в том же масштабе);

6 – красные кровяные тельца; 7, 8 – клетки мышц; 9 – реснитчатые клетки эпителия.

Внешность моих клеток такая же разная, как и их функции. Зачастую она фантастическая, т. к. в этом сообществе специализация дошла до своей крайней степени. Некоторые клетки прозрачные как стекло, другие – матовые; некоторые превратили свое вещество в кость или эмаль зуба; другие практически флюидные. Но какими бы ни были ее размер, форма и род действия, живая клетка всегда является отдельным существом, которое само «дышит», питается и избавляется от продуктов отхода, которое отдельно рождается и отдельно умирает, проживая свою жизнь в клеточной мембране, не позволяющей своему веществу (цитоплазме) смешиваться с цитоплазмой других клеток.

Подпись на рис. (сверху вниз):

Частица пищи;

Ядро;

Сокращающаяся вакуоля.

Амеба в движении: две фазы. Существо перемещается, испуская несимметричные проекции своего тела.

Действительно, пища и кислород ей поставляются прямо «к двери» посредством кровотока (который также является сточной трубой клетки), тем самым позволяя ей вести сидячий образ жизни: однако то же самое можно сказать и о среднестатистическом современном человеке. Подобно членам наиболее развитых обществ, мои члены-клетки выросли вместе таким образом, что каждый стал во многом зависеть от других, и по большей части (кроме как во время болезни) они заявляют о своей индивидуальности всего настолько, насколько это угодно большинству. Мера свободы, которая все еще осталась у клетки, зависит от ее функции. Сперматозоид, который плывет при помощи сильных ударов своего «хвоста», свободен, как рыба в реке; один из видов белого кровяного тельца похож на амебу в стоячей воде (и так же движется) – ее очистительная деятельность носит ее по всему телу. Как все знают, раковые клетки, эти недисциплинированные отпрыски здоровых клеток, размножаются, невзирая на общее благополучие (их обильная энергичность – моя болезнь); однако даже самая обычная, благонравная клетка – потенциальный «фрилансер»^[38]. Специфическая окружающая среда моего тела обеспечивает, на данный момент, подчиненное положение индивидуальности клетки. Однако, когда – как живой образец в лаборатории или оплодотворенный эмбрион в матке – она выходит из-под власти ограничивающих обстоятельств, клетка размножается с такой скоростью, что (если бы ее можно было поддерживать) численность потомства клетки вскоре переросла бы солнечную систему. Моя клетка также может (как при переливании крови) переносить свою лояльность от одного сообщества клеток к другому. Короче говоря, кажется, что именно взаимное удобство, а не какая-либо безусловная необходимость, удерживает вместе эти пятнадцать биллионов существ, делая тем самым возможным существование меня, человека. Если между ними царит согласие, я живу; если они вконец разругаются друг с другом, то я умру, и они умрут вместе со мной (сохранившись разве что в пробирках лабораторий да в генах моих детей).

«Мы дышим, чтобы они могли дышать, а не чтобы мы могли это делать; нам есть дело до кислорода только настолько, насколько до него есть дело этим бесконечно мелким существам, которые бегают вверх и вниз по нашим венам… Наша воля является постановлением их коллективной мудрости… это они заставляют нас делать то, что мы делаем – это их нужно вознаграждать, если мы что-то сделали хорошо…». Так пишет Сэмюэл Батлер, (Жизнь и привычка, сс. 107, 112). Конечно, он здесь обрисовывает лишь одну сторону ситуации, но это именно та сторона, которую почти всегда игнорируют.

Я писал о своих клетках как о них: было бы столь же истинно, если бы я писал «мы». Ибо именно я и являюсь этими 15 000 000 000 000 существами. Что касается здравого смысла, и в глазах закона, и фактически, то, что делает это сборище примитивных существ, делаю и я; и то, что делаю я, делают и они. Вот я здесь пишу о клетках. Но на самом деле это значит, что посредством неописуемо обширного и сложного коллективного предприятия, мои клетки пишут сами о себе. Во всем этом есть беспорядок, стресс, постановка света, здесь сигналят, тянут и предпринимают еще невесть какие усилия – все так прекрасно рассчитано и скоординировано, что результат – сама простота. Что еще более удивительно, эти существа здесь, в этом параграфе, описывают некоторые из тех действий, благодаря которым и создается данная запись. Какой бы схематичной ни была эта запись, это выдающееся достижение. Я, человек, являюсь организацией, сформированной биллионами существ – для содействия определенным общим целям и для достижения самопознания.

«Более невежественные удивляются поразительным созданиям природы, китам, слонам и верблюдам… но в этих тесных устройствах (тела) гораздо больше любопытной математики; и любезность этих маленьких граждан более четко показывает мудрость их Создателя». Браун, Religio Medici, I.15. Здесь мудрость тела превосходит тело; Ницше, с другой стороны, делает его имманентным. «Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости» (Так говорил Заратустра, «О презирающих тело», перевод В. Рынкевич). «Тело – это… война и мир, стадо и пастырь», – говорит он в той же главе.

Вместе с тем я – их правитель. Я – принц страны, в тысячи раз более многочисленной, чем все мировое человеческое сообщество, но я так занят делами внешней политики, что мне все равно, есть ли у меня тысяча или миллион или биллион поданных; и как они выглядят, и какие у них профессии, и живут ли они день, или год, или столько же, сколько я. Об их существовании я услышал случайно, и потому я уделяю им, быть может, в общей сложности несколько часов размышлений за всю свою жизнь, однако при слегка других обстоятельствах я бы прожил свои дни в полном неведении об их существовании. Даже сейчас, осознавая, над какими полчищами я властвую, этот предмет представляет собой лишь преходящий интерес: мне редко приходит в голову диковин-ность ситуации, затмевающей даже истории из «Тысяча и одной ночи». Однако это именно они делают для меня все – я не могу пошевелить мизинцем или моргнуть глазом, если только они этому не способствуют. Они меня кормят и транспортируют, чинят и чистят, и все, что мир приписывает мне – это их рук дело. Итак, не является ли весьма любопытным, что я, который, проводя внешнюю политику государства, всегда остаюсь достаточно наблюдательным и любознательным, могу до такой степени игнорировать своих граждан, которые делают возможным и мою внешнюю политику, и меня самого?

Однако мои клетки гораздо ближе ко мне, чем может показаться из этого описания. Нет никакого принца, который существовал бы рядом со своими поданными или над ними. Это само государство ходит и разговаривает, бегает и присаживается отдохнуть, ложится спать и встает утром, и сейчас пишет эту книгу о самом себе. Это город-на-ножках, сообщество живых существ, бегающее по Земле в поисках каких-нибудь развлечений и постоянно игнорирующее само себя!

6. От человека к клетке; от клетки к человеку

Я наблюдаю за быстрыми и едва различимыми движениями моей руки, пока я пишу это предложение, и говорю себе, что двигаю своей рукой. Но я понятия не имею, что на самом деле значит это утверждение. Полчища существ претерпевают всякого рода изменения, но я не ощущаю себя инспектором манежа в цирке. Если они действуют по моей команде, то я не осознаю, что отдавал им какие-то команды; еще меньше я знаю о том, как мои распоряжения передаются дальше и приводятся в действие. Быть может, не далек тот день, когда будет возможным проецировать на экран изображение клетки размером с человека, пока эта клетка все еще находится в моей руке, чтобы я мог изучить то, как ее поведение исходит от моего намерения двигать рукой тем или иным образом. Но подобный опыт мог бы послужить лишь для того, чтобы я осознал загадку того, как я на самом деле «добираюсь» до клетки (и на самом деле, даже становлюсь ею). И существует та же самая загадка наоборот. Как стало ясно из главы II, весь мой чувственный опыт является клеточным прежде, чем он становится человеческим. Как переживание клетки ее ограниченного окружения становится переживанием человека его гораздо более обширного окружения? Каким образом мои клетки «добираются» до меня? Как они становятся мною?

Сэмюэл Батлер (Жизнь и привычка, с. 72) воображает себя кровяным шариком. «С другой стороны, – продолжает он, – если бы я был тем существом, составной частью которого являлся бы такой интроспективный кровяной шарик, я бы счел, что он лучше мне послужит, заботясь о моей крови и стараясь быть успешным кровяным шариком, чем размышляя о моей природе». Однако Батлер не осознал, того, что так как мы – это наши кровяные шарики, и они – это мы, наше осознание их – это их самосознание. Когда мы наклоняемся, чтобы разглядеть наши клетки, мы спускаемся до их уровня; когда они поднимаются, чтобы рассмотреть нас, они поднимаются до нашего уровня. Человек превращается в клетку, клетка – в человека: эта вертикальная метаморфоза не просто не является необычной – это сама суть всего жизненного процесса.

Я живу вертикально, а думаю горизонтально. Так же, как и мои подчиненные всех уровней (в той мере, в какой они вообще живут и думают). Если бы один из них обладал разумом высшего уровня и мог бы лицезреть своих сотоварищей, намеренных жить своей собственной жизнью, не учитывая общее благо, он бы наверняка поинтересовался, каким же образом, тем не менее, этому общему благу кто-то служит. Он мог бы затем размышлять о разуме, который управлял природой, спасая клетки, несмотря на них самих. Это было бы для моей сверхъестественно умной клетки проявлением самой смелой веры – перейти от подобных размышлений к осознанию невидимого человеческого «я», чтобы оно могло сказать о себе и своих сотоварищах: «Мы не одни в этом мире; существует Клетка, которая каким-то образом является и началом, и концом всей этой лихорадочной деятельности. И эта Клетка находится не где-то там далеко, в собственном отдаленном раю, а здесь в нас, она пронизывает нашу жизнь. Мы и есть эта Клетка, и она – это мы. Делая свои маленькие дела, мы делаем ее большое дело. Наши маленькие тела – это ее большое тело; наши маленькие жизни – ее большая жизнь: жизнь, качество которой хотя и происходит от нас, безмерно более совершенно во всем. Это правда, что ни какая клетка, путешествующая по миру, не может найти ничего, кроме других клеток и продуктов ее труда, и что ни одна клетка никогда не может надеяться постичь большую Клетку. Клетка-Лаплас, которая говорит, что она при помощи своего телескопа обыскала все небеса и не нашла ничего, кроме клеток и еще раз клеток, ищет не в том направлении. Ведь большая Клетка здесь, и у нее нет такого бытия, которого бы не было в нас. На самом деле это не я произношу эти слова, а она произносит их через нас. И загадка из загадок состоит в том, что она контролирует нас и вместе с тем зависит от нас, что она – это мы и вместе с тем не мы; что она имманентна в нас и вместе с тем неизмеримо более трансцендентна».

«Кто может сказать, где начинается и где заканчивается индивидуальность, является ли живое существо одним или множеством; это клетки присоединяется к организму, или организм распадается на клетки?». Бергсон, Творческая эволюция. Я считаю, что ответ в том, что единое существует, становясь множеством, а множество – становясь единым.

То, что для такой любопытной клетки было бы теологическим вопросом, для меня является вопросом психофизическим. И хотя наука может выдвинуть много подробных предложений, они проливают мало света на важнейшую проблему, которая является не чем иным, как проблемой моих областных метаморфоз. Мой наблюдатель, который стремится объяснить мое функционирование, вынужден искать причины на других уровнях: он приближается и удаляется, радиально перемещаясь через мои области. На самом деле он наблюдает, как человек становится клетками, а клетки становятся человеком. Когда он видит, как явления на одном уровне происходят от явлений на другом уровне, он отмечает мой распад на множественность (и участвует в этом процессе) и затем вновь мое превращение в единство. Его радиальные движения – не прихоть: он не может двигаться иначе, если он хочет видеть, что происходит. Вместо того чтобы удовлетвориться человеческими или клеточными горизонтальными моделями (которые являются всего-навсего поперечным срезом вертикального процесса), мой наблюдатель сам становится частью того, что их объединяет – чтобы понять процесс, он вынужден принять в нем участие. И он видит, что (используя терминологию главы I), хотя то заклятие, которое я, находясь в центре, напускаю на одну область, весьма отличается от заклятия, которое я напускаю на соседнюю область, обе они полностью взаимозависимы и движение между ними не прекращается. География одной области такая, какая она есть, т. к. она непрерывно связана с географией областей высшего и нижнего уровней. Сказать, что я – человек или что я – клетки, неправильно. Я – «клетки, которые становятся человеком», и «человек, который становится клетками».

Изложить факты – не значит объяснить их. В конце концов, их нужно смиренно принять такими, какие они есть, с их непреодолимой данностью. И любая попытка объяснить их или свести их удивительные качества к тривиальному толкованию будет гораздо хуже просто бесполезной. Кто говорит «Я»? Пятнадцать биллионов идиотов не умнее одного, однако этот ходячий сумасшедший дом безмозглых и слепых глухонемых также является разумом, область мысли которого – вселенная. И, что даже важнее этого парадокса, так это тот факт, что, в его наиболее здравомыслящие минуты, предмет этого парадокса способен этот парадокс осознать.