Дмитрий Аникин
Новая жизнь
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Я пил один, я Новый год встречал
уныл и пьян, как мне и предстоит
прожить его, шатался полусонный
посередине комнаты и громко
провозглашал отчаянные тосты,
загадывал желания, спешил
что сжечь, а что и выпить; было время
как замершее, гулкие секунды
гремели, отбивались, ночь была
единственная промеж дат грозящих,
ничейная, ненужная – отрезок
тот выморочный бытия, в котором
ни жить нельзя, ни умереть нельзя,
любая мимо скользкая стезя.
2
Я вспоминал. А что в такой-то вечер
мне делать? Не звонить же тем, кто мой
осипший голос не признает, вздрогнет,
когда представлюсь.
Вспоминалось мне
дурное, несусветное, родное,
как все с тобою бывшее, со мною.
3. 23.10.198…
В тот день все получалось, все сбывалось,
гул нарастал из будущего, мысли
сплетались прочно и привольно наши,
способствовали судьбы, всю, любую
используя возможность. Мы в кино?
В театр? – Уже спешат, несут билеты
и денег не берут – идите, зрелищ
востребованных, суетных вкусите,
чтоб не заметить лучшее из них –
явившуюся въяве очевидность
своей любви.
4. 23.10.198…
На злобу дня тогда снимали фильмы
наивные – и мы с тобой смотрели,
дух затая, «Чегемскую Кармен»,
и ты была нисколько не похожа
на страстную Самохину, на тип
шлюх роковых, кому я поклонялся
почти с тех пор всю жизнь, да и сейчас
нет-нет да умудрюсь таким подкинуть
для трепки сердце.
5. 23.10.198…
А после мы гуляли по Москве,
к Кремлю ходили, анекдоты, байки
я говорил смешные, несмешные,
в кармане ключ был от пустой квартиры
(друг одолжил), а я забыл и думать
о невозможном этом продолженье,
и мне не по себе было от счастья –
ах, почему сейчас не так наивен!
Что проку в этом опыте постылом,
когда весь не с тобой… Весь прост и мерзок,
и я в нем неумел, не слишком дерзок.
6. 23.10.198…
Сад «Эрмитаж» дождем насквозь промок,
осенним, затяжным, продроглым. Скупо
и нехотя лилась на землю влага,
ни рост поить, ни землю укрывать
ненужная. Был смур, безветрен день,
мы об руку рука, как полусонно,
ходили, в разговорах ни о чем
мы проводили время, будто вечность
настала с нами, мы в ней как застыли;
круги судьбы вместились в этот ход
по саду пеший, медленный, черед –
шаг правой, левой – без урона и
усилий, в жалком холоде любви.
7. 23.10.198…
День подходил к концу, и мы спустились
в подвал – там свет, там студия, театр,
там зал полупустой, там нафталином
пропах весь реквизит, репертуар,
да так, что стало ново наблюдать
такую пошлость милую на сцене:
наш век не век серебряный, зачем
commedia dell'arte посреди
Москвы октябрьской? Мы смеялись мало:
играли плохо, в зале был Пьеро,
метались маски дико и пестро.
8
Ветры и тени
перемешались,
в холод осенний
сны начинались,
путаней нет их,
темней, длинней,
от них – снов ветхих –
кровь солоней,
жизнь тише, глуше
к смерти спешит;
общую душу
в снах кто хранит –
двое – калеки,
наша вина,
полчеловеки,
явно видна
сирость, убогость,
битость судьбой,
общая строгость
лет к нам с тобой,
общая наша
малость, сутулость –
мертвые краше;
вот и вернулись
из дали дальней
времени в свет
тусклый, печальный
нынешних лет.
9
Зима катила нудный свой черед
по льдам, сугробам: мерз декабрьский воздух;
и наступали святки января,
и было Рождество, и наряжали
и убирали елки, и светлело
что день-другой, то раньше, чем вчера,
и в прорубь – бух – ныряли, окрестясь,
отфыркивались, леденели капли
святой воды; метели заметали,
и лютовали ветры, мок февраль,
попахивало чем-то позабытым –
неужто жизнью? – начинало солнце
растеть и матереть, еще усилье –
и распогодится, и распрямится
шерсть трав, цветов подснежная земли.
Мы умирали, жили вместе с ними,
о мать-земля, созданьями твоими.
10
Уверен был, что ты сидишь, гадаешь,
где я и почему с утра до ночи
не донимаю нудными звонками,
пыхтеньем в трубку, жалкими словами,
угрозами да пенями: подай
хоть милостыньку мне, хотя б со страху
в разлуку не гони… Меня послушай
сквозь провода, эфиры…
Да, молчанье
мое превыше было пониманья –
ты громоздила тяжкие сомненья,
мерещился я в каждой бледной тени.
11
Я был всю зиму занят, изучал
подробности убийства коммерсанта,
в полицию, к всезнайкам журналистам
стал вхож и знал ведь, чтО за результат
добуду в этих грустных упражненьях,
но страх заняться делом настоящим
меня смущал. Я в точности проник
в суть преступления, так превзошел
специалистов я чутьем, умом,
и вычислил виновных, и оставил
их на свободе, в тишине безвестной –
и знание о них мне бесполезно.
12
Твой час настал – к тебе вломился в дом.
Ты на звонок открыла, не спросив,
кто там такой за дверью. Равнодушно
пустила: не бороться же в подъезде
и не кричать. Халат бордовый, старый
ты запахнула зябко, руки тонки,
спокоен голос, строгие черты
бледны и не накрашены; ты встала
к стене, ты запрокинула лицо –
намеренно, чтоб не смотреть, не видеть
меня, как будто нет здесь на кого
взор навести, есть только надоевший,
обрюзгший, в треволненьях располневший,
есть старый неприятель, есть докучный
преследователь, есть несчастный случай –
столкнуться с ним в дверях. Чего смотреть?
И сколько и за что его терпеть?
13
И я вошел. Мне было тошно, дурно,
я только мог хамить и пасовать
в присутствии твоем – вот выбирал,
с чего начать: то и другое плохо,
мне не хватало воздуха для вздоха,
хоть стань рядом с тобой молчать и ждать,
бледнеть и думать ни о чем, скучать,
рассматривать узоры на обоях.
Как неуютно, грустно нам с тобою.
14
Зачем пришел?– «Ну, знаешь, повод есть:
убийство Паши». – Все ты на поминках
уже сказал: я б..дь, и я убийца.
– «Не в этом дело… На, держи». – Откуда?
15
Откуда ты достал мой телефон?
– «А… тоже мне проблема – наклониться,
да руку протянуть, да там нашарить,
в чреватой поддиванной пустоте,
мигающий и дергающийся
брусок». – Я отключила звук. – «Вот как.
Тебя бы погубил малейший звяк».
16
– Чай будешь? – «Буду». – Проходи, садись.
Зеленый? черный? – «Все равно». – Ну так
зеленый, значит. Вон возьми печенье,
оно подсохло чуть, но ничего,
есть можно, хочешь – в чай макай. – «Спасибо».
– Есть колбаса. – «Не надо». – Водки хочешь?
– «Со мною выпьешь?» – Нет, не пью совсем. –
Не находили разговору тем.
17
Вдруг ты заговорила – так спокойно,
так медленно, так отстраненно, так
продуманно, как будто голос горя
не бурей разгулялся на просторе,
но веял тихой правдой над землей,
почти что примиряющий. Был голос
так чист, как только может святость, бедность
собою оглашать пустую местность.
18. Ирина
Ты должен знать, как я жила, болела,
терпела. Предала меня моя
судьба, или сама я предала
судьбу. Ну это, впрочем, как обычно
в несчастной, глупой человечьей жизни,
немногие, кто могут по-другому, –
я не из их числа. Любви хотелось
прекрасной, чистой – где она, любовь?
Не с вами же в блудливой потной таске,
любовничками, не с таким-то мужем
и не с такой холодной, вязкой кровью,
тонуть в которой всем моим усильям…
И почему вы все меня любили?
19. Ирина
Мы жили-то неплохо, я терзала
Андрея почем зря, он ненавидел,
должно быть, меня сильно…
Чтобы так
терпеть, но не уйти, ночами брать
свое, тревожить холодность, презренье
мое – нужны упорство, сила, воля,
закоренелость в зле. Он, тихий, нежный,
меня, дурную, добивал прилежно.
Со стороны смотрелось по-другому –
не выносить же пыль да грязь из дому.
Мы каждый свой содержим тихий ад
в порядке, на свой личный, строгий лад.
20. Ирина
Андрей работал много, но ты знаешь:
в России нашей всякий честный труд
убыточен; богатая, теперь
я это понимаю. – Ты богата?
– «Ну да, наследство. Много ли мне надо?
Вполне довольна. Я ушла от мужа:
рот лишний мне кормить не по карману,
себя излишним обделять не стану.
Я равного ищу себе под пару».
– Я для тебя не слишком бедный, старый?
21
Вот и случилось все стыдно, быстро,
при свете дня, ни те чувств, ни смысла –
ласки ледащие, страсти выстрел,
жуткая тела дрожь.
Так с запозданьем на четверть века,
с недоумением человека
видящего – так слепой, калека
с бельм, глаз смывает ложь –
видим друг друга в упор, в натуре –
седость и вялость, лежим да курим,
не морщим лбов и бровей не хмурим;
так по теченью плыть
не велик труд, не трудна забота,
пролили вместе немного пота,
сердце тупым чем-то колет что-то,
нудит вторую прыть.
Ты равнодушна в невидном свете,
шторы задернуты, мысли эти
так-сяк снуют – ты за них в ответе,
что в голове моей.
22
Кровать была скрипуча, и белье
несвежее лежало, малый запах
тепла шел от простЫнь, «шотландский» плед
откинули, приникшие друг к другу,
мы, двое бедолаг, чуть не свалили
стоявший рядом столик – это страсть
такая или нежность, неуклюжесть?
Вникал я в неухоженность твою
стыдливо, осторожно – как убогость
так может возбуждать? Все в бахроме
бретельки, чашки; ниже опускаюсь,
в застиранном и сером умиляюсь.
23
Лежишь в неверном свете,
стыдлива, холодна,
как бы одна на свете
любовь мне и жена.
Глаза – две серых бездны,
предположить куда
мне страшно, – вид болезный
меня влечет туда.
Как мрамор драгоценный,
изваянный моей
судьбой злой, сокровенной,
холмы твоих грудей.
Бела, прозрачна кожа,
хоть ребрышки считай,
ухожена, похожа
на ад мой и на рай.
Вниз – поросль золотая
укромная кудрей,
там я тебя вдыхаю –
ноздрям тесней, темней.
К ступням я прикасаюсь –
как трупа холодны –
и снова поднимаюсь,
целуя со спины,
к теснинам, дальше, выше,
к сединам, косам; бант –
жолт, красен – масти мышьи
украсил, жалкий франт.
24
Мы застеснялись оба после дела,
и я смотрел так нежно на тебя
одетую, все то воображая,
чему стал гость, хозяин. Надо было
хоть как гнать эту оторопь с себя. –
Пошли гулять. – Мы быстро собрались –
подъезд, и тротуар, и переход
подземный, и почти пробежкой путь…
Для тех, кто не смогли вдвоем уснуть.
25
Кузьминский парк. Гуляли. Нас вокруг
последние сновали, успевали
в нелепых шапках лыжники, был пруд
засижен рыбаками. Сколько лет
я не был здесь и трудно узнавал
дорожки, тропки, повороты их,
овраги, ручейки, как будто время
не только постаралось с рукотворным
мест образом: беседками, мостками,
скамейками в аллеях, – но всерьез
взялось за настоящие дела:
за землю, дерева, луга, пригорки,
за всю живую русскую природу –
ну гнуть ее, ломать,
со свету гнать.
26
Унылый путь, лоск павильонов новых,
сквозь снег трава газонов, яркий свет
искусственный, свисающий с чугунных
своих основ…
Все то, что в девяностых
по бедности кой-как еще держалось,
скрипя, старея, вызывая жалость, –
все сгинуло, как будто прорвало
плотины. Как в дурном сне узнаю
приметы места, смешанные с новым
их образом: прошлась беда, основы
безбожно искажая, дух московский,
дух русский изгоняя, – никогда
сюда наш гений места не вернется.
Куда Москва, в какую даль несется?..
27
Почти что ежедневны наши встречи
и еженощны стали. Подчинилась
покорно ты их обиходу, я
спешил к тебе, мне было чуть-чуть стыдно
тревожить так, так донимать тебя –
ты терпеливо ласки принимала,
подмахивала вовремя и в такт,
и я не знал, чтО там у нас не так.
28
И что со мной такое происходит?
От счастья, что ли, старый ошалел?
И прыгает, и скачет ретивое,
что даже страшно: что со мной такое?
Рука так нетверда, как никогда,
и тмится свет в глазах – беда, беда.
Привычные лекарства я глотаю,
но улучшенья чувств не замечаю,
двойные дозы сыплю в глотку, внутрь,
какие и здорового доймут.
29
Подходит, что ли, смерть стопой неслышной –
за счастие расплата за мое
уж слишком не замедлила? Дурею
от мыслей мельтешащих, сильных болей,
но каждый вечер, пересилив страх,
встаю, иду, шатаюсь на ногах;
я выбрит, чуть порезан, бледен чуть,
шаг на ступеньку – сбой – передохнуть,
я – перед дверью, дрожь унял, стою,
я среди страхов похоть узнаю.
30
Лежал, как после смерти, после страстных
объятий неуклюжих. Ты смотрела
внимательно и долго на меня.
О, что такое это было, а?
Любовь твоя? Мое невелико
искусство наслаждения – испуган
я чем-то таким жутким, ты сама
испугана; прижавшимся друг к другу,
нам видно что? Стена да потолок.
Я засыпал. Чем мутным после дела
больная голова затяжелела?
31
Сквозь сон – звонок. Кто это может быть –
не муж ли? Так и кончим анекдотом
любовь свою. – Кто там? – «Марина». – Ты
зачем сюда? – «За правдой». – Может, хватит? –
Я одеяло скинул, встал с кровати.
Вошла Марина, нервная немного. –
Илюша, ты накинь что, ради бога.
32
Я закурил, я смял в два сгиба гильзу,
я дунул в папиросу, пачку вынул,
я встал с кровати, одеяло скинул,
глаза продрал…
33
Гостеприимства малый обиход
потребовал тебя. Ты стол накрыла,
ее к окну поближе посадила,
чай разлила по чашкам, принесла
печенье, сушки – нам ли до еды,
раз в воздухе предчувствие беды,
раз в кухонном запахло вдруг стряпней
неудобоваримой, роковой?
34. Марина
Все было слишком ясно изначально,
и потому запутались. Ну кто
подумать мог не на тебя, Ириша?
Кому все это выгодно? Тебе,
кого еще искать… Я сомневалась
и оттого кричала, унижалась.
Потом пришло письмо. Российской почты
темны пути, извилисты, но всё
доставила. – Что – всё? – Письмо от Паши.
Доругивался там он, нервный спор
наш о тебе заканчивал, как только
не обелял тебя. Чем ты взяла
всех их? Почти что ангелом считают
и смерти от тебя не замечают.
35
Письмо в руке, развернуто, затерто,
тетрадный лист – он так всегда писал,
как в детстве мы контрольные: поля
отчеркивал, сдержать старался почерк,
не разлетался б по бумаге очень.
С помарками, подчистками, следами
блуждавшей мысли, вот его посланье
доподлинно, последнее прости,
последний всхлип, в последнюю разлуку
уход. Узнал я руку – смерти весть,
которую придется взять, прочесть.
36. Марина
Он сетовал мне часто, он брезгливо
меня воспринимал, он сиротливо
смотрел так на меня, на всю родню,
все хуже, горше ото дня ко дню
он отстранялся – будто и не наш,
в иные эмпиреи устремлялся
и вчуже нас, надменно трактовал.
Могла
предположить, что он и после смерти
не будет слишком щедр к нам. Есть другие,
кто были ему ближе в роковые
моменты трудной жизни, – ты, Илюша.
И вот его письмо – читаю, слушай…
37
«Всю жизнь тебя, как мог, оберегал,
а толку чуть – ты вечно попадала
в какие-то провалы: то твой брак
с унылым шизофреником, то сын –
дурак и вор, и все ты шла ко мне
за помощью, меня же обливала
помоями тепло и благодарно,
нудела: «Как мне жить?», ворчала. Ладно,
я все терпел, но перешла черту
последнюю, когда, стыд-срам забыв,
ты начала свой новый стон, надрыв
напрасный, худший всех – ее кляня,
во всех грехах, обидах обвиня».
38
«Я мог бы и простить. Такую дуру
воспринимать серьезно ни к чему –
но мне противна вся твоя повадка
украдчивая, весь твой потаенный
пыл ненависти, подлости». Она
чуть вздрогнула, продолжила, бледна.
39
«Когда б я верил всяким филантропам,
то им бы завещал, а так кому? –
Коварнейшему другу. Я ему
так много задолжал. Его участье
чем было? В бедах, язвах сладострастьем,
паскуднейшим обычаем, но все же…
Он деньги тратил – получи, дружище,
возмездие: долги и пепелище»
40
Его слова. Его блудливый голос
звучал, и, значит, не было подделкой
письмо – все настоящее, весь стиль;
и здесь не удержался ты, ломался,
хамил тем, этим, мне, Марине, горько
припоминал обиды, клял нас всех,
хамил и хаял, поднимал на смех.
41. Марина
Был Паша не такой дурак безвольный,
чтоб отписать наследство ей. Тебе,
рассорившись со мной, он завещал
имущество. Я знала это и
пришла к тебе просить те двести тысяч.
Потом в конторе не сообразила,
как так, что происходит, – надо было
тогда его за жабры, но казался
таким солидным, мудрым. – Кто? – Да этот,
нотариус. Но есть теперь у нас
текст подлинный и подлинная воля
покойника. Вернем себе свое –
недвижимость, счета,
шматье,
рыжье.
42. Марина
Все стало окончательно мне ясно,
когда я заказала экспертизу.
Почерковеды сразу объявили,
что подписи на завещанье первом
все лживы, –
и, значит, путь недолог до суда
тебе и твоему, в зеленой тройке,
любовнику. – «Любовнику?» – А как ты,
Илюша, думал? – «Нет, не может быть».
– Не думала, что этим удивить
знакомого старинного ее
смогу. Вы все любовники у ней,
кто в этой драме сбились потесней.
43
Но как же ты смогла убить его,
повесить?..
Эта хрупкость, эта нежность
с убийством несовместны…
Лишенье жизни – потный, грубый труд,
когда не яд…
Хладеющий как и окоченелый
груз взгромоздила, в петлю как продела?
Все эти упражнения…
Я в них тебя не представляю…
Ну, скажи,
весь этот морок-дрянь разворожи.
Ну, защищайся – плохо, неумело,
хоть как – я за тебя доделать дело,
додумать хОды, доводы смогу.
Сидит, глаза таращит, ни гу-гу.
44. Марина
Я тоже сомневалась в этом: как,
тонюсенькая, хрупкая, смогла,
как сил хватило? Только посмотри:
моль бледная, дрожащая от страха, –
но сил хоть отбавляй в тщедушном тельце;
так зябко что вот кутается – пальцы
как клещи у нее. Ты сколько лет
по клавишам стучала, пианистка, –
сдавила горло, и он умер быстро.
Потом обычный трюк: веревка, блоки,
всё физики нетрудные уроки –
и сделано. И снова томный вид –
глаза как спят, томление в крови.
45. Марина
Они уже вещички паковали,
готовились продать и разделить,
но тут ты объявился – или чем
сумел их испугать, или тебя
решили тоже. – «Что меня?» – Убить.
Я думаю, вторая петля им
не нравилась: тут кто подозревать
не начал бы… – «Так ты меня травила!
Вот почему взялись все эти боли,
сердечные и ниже… Смерть была
во мне, внутри, и это дело рук
твоих, вот так вот сжатых, нежных, милых». –
Ты, сука, чем, скажи, его поила?!
46
Ну, что молчишь? Скажи ей, накричи,
ударь в конце концов – сидишь и смотришь
так равнодушно, долго… И накаркал…
Рванулась ты, вскричала. Роковой
момент. Ты поднималась убивать,
а не скандалить, ты ножом в нее
наметилась, ты била сверху вниз,
еще, еще. Она как озверела,
кидалась на тебя и не боялась,
дышала громко, странно улыбалась,
как будто знала: не ее тут смерть,
и до конца не долго ждать, терпеть.
47
В короткой, жаркой схватке ты успела
нож со стола схватить, ну тыкать им,
