Дмитрий Великорусов
Юность в кандалах

Посвящается памяти Владимира «Шульцгена» Бацева и Филиппа «Фила» Волкова. Покойтесь с миром.

Особую признательность выражаю тем, кто поддерживал меня на пути создания данной работы, тем, кто терпеливо ждал её издания (как известно, оно несколько затянулось), и отдельная благодарность Дарье К. за помощь в создании рукописи.

                        Пролог

Приветствую тебя, Читатель! В этой автобиографической работе описан путь моего взросления, значительный этап в жизни, оказавший на меня большое влияние.

Подробности некоторых фактов, описанных в данной книге, могут быть немного искажены ввиду срока давности – с момента большинства событий прошло более десяти лет. Многое приходилось вытаскивать из далёких закоулков моей памяти, что-то вспоминать было тяжело, но я постарался изложить всю историю моего тюремного прошлого, без прикрас и бравад.

В России каждому известна пословица: «От сумы да тюрьмы не зарекайся». А я понимал, на что иду, осознавая, что рано или поздно попаду в места лишения свободы, поэтому морально был к этому готов.

Несмотря на то, что нынче в колониях упразднили самодеятельные организации осужденных, многое в лагерях осталось по-прежнему. До сих пор льётся по России кровь зеков от Волги до Амура, и матери по-прежнему оплакивают замученных до смерти сыновей.

Описывая этот период своей жизни, я старался изложить всё, что смог вспомнить. Где-то Вам станет грустно, где-то смешно. В каких-то моментах можно посчитать меня конченной сволочью, а где-то, возможно, восхититься. Но обещаю одно: будет интересно.

Особо впечатлительных предупреждаю: в книге немало жаргона и мата, но без них потерялся бы стиль повествования. Непонятные обывателю слова я постарался разъяснить в тексте и сносках, но для особо забывчивых в конце книги есть словарь тюремного жаргона, так как повторяться я не намерен.

Итак, погнали!

Арест

– Мордой в землю! – неожиданный удар сзади сбил меня с ног, повалив на грязный асфальт.

Оглянувшись, я заметил несколько мужчин в кожаных куртках, которые следом уронили моего друга Санька.

– Вы чё, твари?! – я попытался встать и получил удар ногой, после чего мне начали заламывать руки за спиной.

– Лежать, сука, милиция! – на очередную попытку вырваться меня ткнули лицом в снег, перемешанный с грязью. Последний возглас не оставил сомнений: нас приняли.

Был 2006 год, середина марта – месяц, который считался аномальным из-за небывало сильных морозов. Нас задержали около общежития, у станции пригородных поездов. Мы направлялись в ближайший магазин за сигаретами.

Вова «Шульцген», третий из нас, шёл чуть впереди. Увидев, как нас кладут на землю прямо в грязь, и поняв, что это менты – он выбрал место почище и лёг на снег добровольно. Хитрец.

Подняв с земли, опера поволокли нас к стене общежития, где начали ставить на растяжку¹ для обыска, при этом осыпая ударами.

– Вы что творите-то, п*дарасы?! – заорал я, пытаясь сопротивляться, о чём сразу пожалел, так как в ответ меня крепко приложили головой об стену, разбив лоб до крови.

После обыска на руки надели наручники и повели в ОВД², которое находилось буквально в пяти минутах ходьбы от места задержания. Мои подельники³ сопротивления не оказывали, поэтому их вели в нормальном положении, держа под руки. Мне же два опера заломили руки и поволокли в отдел «ласточкой»⁴.

В отделении нас рассадили по отдельным кабинетам, лишив какой-либо связи между собой. Зашёл сотрудник в форме и, присев рядом, окинул меня сочувствующим взглядом.

– Ну что, сейчас поедешь сидеть надолго. Стоило оно того?

– Я не знаю, о чём идёт речь! – про используемые сотрудниками следственных органов игры в «хорошего и плохого полицейского» я знал, и этим меня было не провести, хоть он и не был похож на следака или опера, плюс к этому, сидели мы в небольшом зале совещаний, а не стандартном кабинете для допроса.

– На ногах что, кровь? – он смотрел на штанину моих джинсов, которая по колено была в засохшей крови.

– Нет, грязь, – дерзко ответил я. Что-что, а юношескую наглость у меня было не отнять.

Мент поглядел на меня и, махнув рукой, встал с кресла.

– Домой дайте позвонить, родители будут волноваться! – решился я на просьбу, понимая, что сегодня они меня уже вряд ли увидят.

Он окинул меня долгим взглядом и снова присел рядом.

– Давай номер, так и быть, позвоню.

Я продиктовал номер домашнего телефона, который он записал в блокнот. После этого сотрудник встал, поправил форму и пошёл к выходу из кабинета.

– Спасибо! – сказал я вслед.

Где-то через час в кабинет завели одного из потерпевших на опознание.

– Он?!

– Да, он! – потерпевший испуганными глазами смотрел на меня, сидящего в наручниках, боясь пройти в дверной проём.

– Уведите!

Потерпевшего увели, и я снова остался в кабинете один. На окнах были решётки, и побега они не боялись. Да и куда бежать? ОВД обнесено высоким забором, у ворот охрана, руки в наручниках. Этот вариант я даже не рассматривал.

Вскоре за мной пришли и повели по лестнице на второй этаж в оперчасть. Завели в кабинет, где сидело три нагловато ухмылявшихся опера. Посадили на стул.

– Ну, давай, рассказывай. Где был в пять часов дня? – опер за столом пристально смотрел на меня. – Расскажешь всё как есть, пойдёшь домой.

Я начал рассказывать заранее обговорённую историю о том, как с друзьями гулял в парке Кузьминки. Из парка мы поехали на метро до своей станции, а оттуда на автобусе до района, где и были задержаны. Опер не торопился записывать.

– Ну что, не хочешь по-хорошему, будем по-плохому! – сказал он, и все трое двинулись в мою сторону. Как потом выяснилось, один из подельников сказал, что из Кузьминок мы шли пешком, а другой, что сразу доехали на автобусе. Идиоты.

Втроём опера завалили меня на стол, и самый здоровый боров весом от ста килограмм, сел мне на спину. После того как он укрепился у меня на спине своей жирной задницей, мне начали отбивать почки. Временами опера сменяли друг друга, нанося мне удары в разные части тела, стараясь попадать по органам. В соседнем кабинете орал от боли Шульцген, которого били дверью. Били с небольшими паузами, во время которых снова сажали на стул и требовали признание. В ответ на отказ пытки возобновляли. В один из таких моментов, когда я «отдыхал» на стуле, в кабинет ворвался мужчина кавказской внешности, как потом выяснилось, начальник оперчасти.

– Что, бандиты? – вопросил он.

Получив от оперов утвердительный ответ, он нанёс мне удар ногой в лицо, от которого я слетел со стула, и ретировался из кабинета.

Били нас всю ночь. Часам к шести утра мне принесли показания подельников с полным раскладом⁵, помимо которого они ещё приписали на себя такие детали, каких на самом деле и не было. Я понял, что всё потеряно, и пошёл в сознанку⁶.

Делюга

В день ареста мне нужно было получить пособие по безработице. Будучи несовершеннолетним, я бросил учёбу и почти не работал. В груди горел огонь, и в силу возраста я не видел другого пути борьбы с творившейся вокруг, на мой взгляд, несправедливостью, кроме старого доброго уличного насилия.

Первая половина двухтысячных годов – дух постперестроечного поколения рабочих окраин. Пособия по безработице, бритые наголо головы, куртки-бомберы⁷, высокие ботинки со стальными носами, размалёванные девушки-панкушки, тусовки, пьянки, драки. Но в то же время желание сделать мир и страну лучше, ненависть ко всем, кто наносит ей вред.

Мы с Саньком, который тоже не учился, поехали с утра в банк за выплатой пособия. Получив деньги, решили выпить и вернуться обратно на район. Там встретились с Шульцгеном и выдвинулись в шарагу⁸, в которой ранее учился и я , и Саня, чтобы выцепить там знакомых и пойти тусить дальше. Так как мы уже поддали алкоголя, да и не слабо, я неоднократно говорил, что идём до шараги спокойно и ни на кого не прыгаем⁹. У меня были обоснованные подозрения, что за нами установлена слежка. Но Сане всегда срывало крышу по синьке. Вдали, мимо мусорных баков шло «тело» из тех самых лиц, к которым мы не питали особой любви. Саня сорвался с места и побежал в его сторону.

– Стой! – заорал я, но он меня уже не слышал.

Подбежав к терпиле¹⁰, Саня нанёс ему несколько ударов в лицо и, схватив с помойки доску, сломал её тому о спину. Терпила завизжал и бросился бежать, Саня за ним.

Так как среди друзей были негласные правила единства, солидарности и взаимопомощи, то нам уже не оставалось ничего делать, как побежать за другом. «Тело» забежало в подвал, Саня за ним. Мы с Шульцгеном, добежав до подвала, спустились следом. На входе я взял в руки черенок от лопаты, так как не знал, что ожидает нас внизу. Шульцген последовал моему примеру. Спустившись в подвал, мы увидели терпилу, на которого прыгнул Саня, сидевшего за столом около входа, и ещё одного парня, стоящего поодаль с чем-то в руках, с чем именно, разглядеть было невозможно: царил полумрак. Саня стоял рядом с ними и яростно о чём-то рамсил¹¹. Я решил не терять времени зря, перехватил черенок поудобнее и понёсся вперёд с боевым кличем.

Вскоре всё было закончено. Один из потерпевших лежал в луже крови на полу без сознания. Терпилу, сидевшего за столом, я почти не трогал. Именно он потом опознал меня в ОВД. Ещё один их товарищ, крупного телосложения здоровяк, забился под кровать в соседней комнате, спрятавшись от нас. Ни я, ни Саня, его не заметили, а Шульцген видел, но ничего нам не сказал. Шульцген, надо заметить, в отличии от меня и Санька, не трогал вообще никого, лишь стоял на входе с черенком и смотрел, чтобы никто из жертв не убежал. В показаниях, которые мне принесли опера, он через пытки оговорил себя, как и Санёк, заявивший, что удары терпилам наносили все. Лишь в моих показаниях была указана правда.

После избиения мы, выйдя из подвала, заперли потерпевших на замок и ушли. Через несколько часов нас задержали.

Журналисты

После дачи показаний нас повели в обезьянник. Он представлял из себя помимо клетки, в которой томился какой-то алкоголик, несколько камер, на полу которых был постелен твёрдый настил. Сотрудники после очередного обыска забрали шнурки, зажигалку, деньги, сигареты, нательный крестик¹² и «железный крест», который я носил рядом с ним на шее. Завели всех в разные камеры.

Ложиться на настил в камере, где, видимо, неоднократно отдыхали бомжи и другие асоциальные элементы, мне не хотелось, поэтому я ограничился тем, что присел на него. Всё тело болело от ночных пыток. Сам не заметил, как задремал сидя, упёршись головой в колени, а к одиннадцати утра уже разбудили.

– Давай, пошли. В кино сниматься будешь! – конвоир вывел меня из камеры.

Привели в коридор, где уже стояли подельники.

– В новостях показывать будут, – прошептал Шульцген.

Ко мне подошёл тот мент, который обещал позвонить родителям, и отвёл в сторону. Своё обещание, надо заметить, он сдержал.

– Не вздумай там говорить, что вы скинхеды. Ты же понимаешь, тебя УБОП¹³ задерживал?! Это даже не наша юрисдикция!

Раз УБОП, значит, мои подозрения насчёт слежки были оправданы.

Сначала нас снимали журналисты с телеканала НТВ. Меня и Санька повели в зал совещания. Съёмка была скучной: вопросов толком не задавали, свою точку зрения высказать не дали, попросили Санька попозировать с черенком от лопаты, который уже являлся вещественным доказательством, отчего тот знатно повеселился. Потом показушно снимали в несколько дублей, как конвоиры ведут нас по коридору в наручниках. Цирк.

Затем привели журналистов с Третьего канала, передача «Город». С ними уже было поинтереснее. Пошли вопросы: «Зачем вы это сделали?», «Какие ваши цели?». Я решил воспользоваться предоставленной платформой и начал критику государственного режима, заявив, что власть в Москве вытесняет коренное население иммигрантами, и отпустил другие не менее радикальные политические высказывания. Мент, который просил меня скрыть от журналистов мои взгляды, смотрел на меня укоризненно из угла. А мне было всё равно. На тот момент я не думал, что на меня из-за этого могут повесить дополнительно какие-либо статьи УК¹⁴.

Эти записи по ТВ я не видел до сих пор. А жаль: интересно было бы посмотреть на себя со стороны – избитого и с бодуна, толкавшего политические речи. Зато сюжеты видели множество знакомых и родных. О нас говорили на трёх каналах и писали в газетах «Московский Комсомолец» и «Комсомольская правда».

После интервью нас развели обратно по камерам в обезьянник дожидаться отправления на ИВС¹⁵. После съёмок я был взбудоражен и спать не хотелось, больше думал о будущем и о тюрьме. Перед арестом мне неоднократно снилась тюрьма. Во сне камеры в тюрьме были маленькими, одноместными, без освещения и с кирпичными стенами. Сейчас же, наяву, думая о том, как я буду заходить в тюремную камеру, я представлял узкую комнату со шконками¹⁶ вдоль стен и кучей расписных¹⁷ зеков. Я уже знал, что на ИВС малолеток сажают вместе с взрослыми зеками, и общение с криминальным контингентом мне вскоре предстоит. Страшно не было. До этого я уже был условно судим за причинение тяжких телесных повреждений¹⁸ и понимал, что с таким образом жизни, какой я вёл, я мог сесть. Время шло жутко медленно, сильно тянуло курить, но курить не давали, и уже хотелось домой. Но я отлично понимал, что домой попаду нескоро.

Вечером за нами приехали.

Первая судимость

Первую судимость я получил, будучи пятнадцатилетним юнцом. До этого уже попадал на учёт в детскую комнату милиции за драки и вандализм, но до суда дело не доходило.

На момент совершения преступления мне было четырнадцать лет. Я гулял с друзьями по деревне, где мои родители владели дачным участком. Дружил я с двумя братьями, из местных, а третий паренёк был их товарищем. Братьев в деревне не особо любили. Они были из семьи алкоголиков и держались от всех обособленно. И это несмотря на то, что в деревне у каждого второго местного родители либо сидели по тюрьмам, либо пили.

В то время в деревнях, как, собственно, и в Москве, процветала территориальная вражда. В Москве тебя могли избить за то, что ты с другого района, а в деревне за то, что из Москвы. Со многими местными, в том числе и старшаками¹⁹, у меня были хорошие отношения, и то, что я москвич, никогда прежде не создавало мне проблем. Однажды даже был случай, когда парня из Раменского, который был взрослей меня и сильней, избил старшак за то, что тот пытался до меня докопаться.

– Ты чё на наших? На местных?! – орал при этом старший, прекрасно зная, что я из Москвы.

И вот однажды мы гуляли вчетвером по деревне, а у меня с собой был обломок от бейсбольной биты, которую я сломал об семафор на железнодорожных путях. Не спрашивайте зачем, маленький был, дурачок. Обломок был небольшой – ударная часть биты. Уже не помню почему, но я не стал его выкидывать и хотел отнести домой. Вдруг смотрим, а на нас бежит толпа человек из пятнадцати – местная шпана, вооружённая кольями от забора. Причину я так и не понял, видимо, подумали, что мы не местные. Но вступать в переговоры было опасно, и мы рванули от них бежать.

Дима, старший из братьев, ныне покойный, побежал от них другим путём, через поле. А мы втроём с его младшим братом и их другом побежали по улице через жилой сектор. Бежали долго, но преследователи не отставали. Через какое-то время мы выдохлись, и спасаться бегством уже не было сил.

– Давайте отмахиваться! – сказал я, остановившись.

Мы встали посреди просёлочной дороги, готовые вести бой. Сзади была трасса, впереди поле, с которого приближалась шпана «на говне»²⁰, по бокам заборы. Большая часть местных отстала, и вперёд вырвалось лишь несколько человек.

Один бежит на меня с дубьём и орёт:

– Давай махаться!

– Ну, давай! – ответил я и нанёс ему удар обломком биты по голове.

От всплеска адреналина и, что лукавить, страха, мой удар получился громадной силы. Как потом выяснилось, я сломал ему лобную кость, поставил тяжёлую черепно-мозговую травму и нанёс этим ударом ещё целый список повреждений. Он, как подкошенный, сразу рухнул на землю. Дубьё упало рядом с ним, кисть его руки дёргалась, а я и не понял, что причиной этому конвульсии. Мне показалось, что он пытается подобрать дубину, и я слегка ударил ему по руке ногой, после чего забрал палку. В это время брат Димы, по погонялу Рыжий, и второй парень отмахнулись от двух других.

– Побежали! – выкрикнул я, и мы рванули подальше от приближавшейся толпы разъярённых местных.

Вскоре мы оторвались, и нас нагнал Димон. Вместо того, чтобы пойти по домам, мы решили спрятаться в пустом гараже на одном из участков нашей улицы. Хозяин гаража отсутствовал в деревне, поэтому быть обнаруженными не боялись. Сидя там, думали, что делать дальше. Братья боялись идти домой, потому что их узнали, а я остался с ними из чувства дружеской солидарности. Вскоре мы заметили отца братьев, ранее судимого алкоголика, который проходил мимо гаража, направляясь домой. Мы решили выйти из укрытия. Но как только подбежали к нему, то заметили, что через заборы соседних участков лезет местная шпана, смыкая вокруг нас кольцо. Их собралось уже человек двадцать, среди них были не только те, кто нас преследовал. Самые старшие подбежали ко мне.

– Ты в курсе, что Вася из-за тебя в реанимации умирает?! – удар в челюсть сбил меня с ног.

Упав на землю, я лишь успел закрыть голову и прижать ноги к корпусу, как сразу ощутил множественные удары ногами по всему телу. Били меня все, кому не лень. Братьев не тронули, но немного досталось их другу, который попытался заступиться за меня. К слову, отец братьев тоже нанёс мне пару ударов ногой. Это, наверное, было самое обидное. Если бы мы к нему не вышли, то не попались бы.

После избиения меня подняли с земли и повели домой. Бросив у калитки, ушли. Жутко болели рёбра и голова. Я получил очередное сотрясение мозга. Родителям рассказал всё, пояснив, что нужно срочно уехать в Москву. Я понимал, что теперь в деревне мне жизни нет.

Спустя месяца три проснулся рано утром от настойчивых звонков в дверь. Оказалось, я был в розыске и домой приехали опера.

Вместе с ними и отцом поехали в УВД Раменского района. На меня было заведено уголовное дело по 111 ч.2, п. «д» УК РФ – причинение тяжкого вреда здоровью из хулиганских побуждений. На время следствия в тюрьму сажать не стали, оставили под подпиской о невыезде.

Когда зачитывали показания потерпевшего и свидетелей, которыми стали мои «друзья», я был в шоке. По их показаниям выходило, что потерпевший шёл по улице, никого не трогал, а я налетел на него, пробил голову и ретировался. И толпой нас якобы не преследовали, и никакого оружия у них не было. Жаль, что на суде и на очной ставке был только потерпевший, но не было свидетелей, которым я мог бы взглянуть в глаза за их ложь. Надо отметить, что покойный Дима, который побежал окольными путями и в драке не участвовал, против меня показаний не давал.

Отцом потерпевшего был бывший зек, весь забитый тюремными партаками²¹, с синими выцветшими наколками-перстнями на обоих пальцах руки. Его знало всё Раменское УВД, и мусора уважительно с ним здоровались. Несмотря на свои блатные наколки, он начал угрожать мне тюрьмой.

– Вот закроют тебя, отпетушат на малолетке! – угрожал он.

– Хорош авторитет, – ответил я. – Весь в мастях, а сын – терпила!

Он побагровел и чуть не накинулся на меня, но был пресечён моим отцом. Батя вывел его во двор, и после разговора с ним зечара больше не говорил мне ни слова.

Чтобы нанять мне адвоката, родителям пришлось продать дачный участок в деревне, где было совершено преступление. На приговоре я получил три года условно и полтора испытательного срока. То есть, согласно приговору суда, если за полтора года я ни разу не буду привлечён к уголовной либо административной ответственности, то судимость гасится. Но если в чём-то провинюсь, то отправлюсь отбывать три года на малолетку.

После приговора ехал на электричке радостный домой, светило августовское солнце, и мой юношеский ум представлял, как будто я откинулся с зоны, не зная, что через какое-то время окажусь там на самом деле. В феврале 2006 года я отгулял испытательный срок и погасил судимость, в марте 2006 был задержан сотрудниками УБОПа.

ИВС

Я думал, что привезут нас в ИВС по месту жительства. Районный изолятор находился в Капотне, о его запущенности я был наслышан, и меня удивило, что воронок²² привёз нас в чистенькое отремонтированное здание. Как выяснилось, это оказалась легендарная «Петровка, 38», где находился ИВС при ГУВД Москвы. Направили нас сюда, потому что делом занимался УБОП.

Заведя внутрь здания, посадили в «боксы»²³ отдельно друг от друга. Я присел на небольшую лавочку и стал ждать. Время тянулось утомительно медленно, сильно хотелось курить. Через несколько часов дверь бокса открылась, и меня повели на выход. Завели в комнату для обыска, где приказали раздеться до гола и тщательно обыскали каждый сантиметр моей одежды, включая нижнее бельё. Такой тщательный обыск я видел только там. После осмотра оделся, и меня повели в камеру.

Камера представляла собой небольшое узкое помещение, в котором стояло две одноярусных шконки. На единственном окне было множество решёток, полностью закрывавших обзор. Как выяснилось позже, это было для того, чтобы заключённые не налаживали²⁴ «дорогу» – верёвочную связь между камерами. У стены стоял стол, скреплённый с лавкой, а справа от входа раковина и отхожее место, схожее с тем, что было на вокзалах – загаженная дырка в полу. Ни перегородки, ни занавески не было. Хоть я никогда и не был домашним мальчиком, но мне, привыкшему к уютному туалету, поначалу казалось ужасным справлять большую нужду при ком-то, да ещё и сидя на корточках, от чего в первые дни с этим была проблема.

В камере был всего один заключённый – худой мужчина лет сорока, почти без наколок на теле, но видно, что бывалый.

Он сразу начал объяснять мне тюремную «феню»²⁵.

– Вот это фаныч! – он взял алюминиевую казённую кружку в руку.

– А это дубок и козла²⁶! – указал на стол и скамью, соответственно.

– Это дальняк! – махнул рукой в сторону сортира.

– Вообще, малой, запоминай, на малолетку ведь едешь! – зек явно был рад соседу по камере.

О деле он почти не расспрашивал, поинтересовался уголовной статьёй и больше не задавал вопросов. Зато с увлечением рассказывал о малолетке, с которой, как выяснилось, сам начинал тюремную карьеру.

– Вот сейчас у вас вообще лайтово²⁷ там. А в наше время как было. Мать на свиданку в красном пришла – западло на свидание идти! – увлечённо рассказывал он, поблёскивая фиксами²⁸ в зубах.

– Так а что западло, то? – недоумённо спрашивал я. Красный цвет ассоциировался у меня только с коммунистами. Хотя ушёл я недалеко от истины.

– Так мусорское же! Власть красная была, и мусоров красными называют с тех пор! – объяснил он и продолжил.

– Если во время обеда в столовой над зоной самолёт летит, все должны тарелки на голову одевать! И не важно: есть в них еда или нет. Как шлемы. Отсюда и название их на фене (он взял в руку казённую алюминиевую тарелку) шлёмки!

Моё богатое воображение рисовало в голове столовую из детского лагеря, где сидят сотни бритых наголо зеков с алюминиевыми тарелками на головах.

– Что ты веселишься?! Я серьёзно! – он казался оскорблённым. – Сало тогда не ели, сыр, колбасу тоже.

– А это-то почему не ели? – удивлялся я.

– Сало с п*зды свисало, колбаса на х*й похожа!

– Ну а сыр?!

– Сыр п*здятиной пропах!

– А что ели-то тогда?!

– Баланду²⁹! – сплюнул он в дальняк и вышел на середину камеры. – Ты главное, малой, на малолетке ничего не бойся! И будет у тебя всё ништяк. Запомни принцип «не верь, не бойся, не проси». По приезду в хату будет «прописка». Тут будут проверять тебя на прочность. В игры играть. Ты соглашайся, это обязательно, но слабость не показывай. На малолетке, да и вообще в тюрьме, слабых сжирают. В карты на «просто так» не играй. Просто – это жопа. Так – это х*й.

Кормили на «Петрах», как их называли сами заключённые, хорошо. Говорят, что баланду привозили из столовой, в которой питались сами сотрудники учреждения.

Мне, целыми днями проводившему время на улице, питавшемуся порой одним хлебом с майонезом да курицами гриль вперемешку с алкоголем, местная еда вообще показалась роскошью. Тут тебе и картофельное пюре с сосисками, и компот, и вкуснейшие супы, и яйца. Полноценное трёхразовое питание.

В камере сутками горел свет, который не выключали даже на ночь, дверной глазок открывался каждые пять минут, а с подъёма до отбоя играло радио с высоко встроенных над дверью колонок. В шесть утра из радио раздавался гимн Российской Федерации, и менты начинали обход. После обхода на кровати лежать разрешалось, но она должна была быть заправленной. Передачи по радио были скучными, одна ретро музыка да нудные эфиры. Зато каждый день приносили свежий номер «Московского Комсомольца», и, помимо общения с соседом, можно было развлечь себя чтением и разгадыванием кроссвордов. Соседа о тюрьме я почти не расспрашивал, больше был на своих головняках³⁰. Нехватка свободы ещё особо не ощущалась, но нервяк был ощутимый из-за незнания того, сколько мне светит провести за решёткой.

На второй день пребывания в ИВС меня повезли на суд для избрания меры пресечения. Перед заседанием в первый раз после ареста увиделся с родителями. Отец лишь молча передал сигареты. Мать еле держалась, чтобы не расплакаться. Сказали, что Вова пойдёт домой под подписку, а нас с Саней, скорее всего, посадят. Денег уже не было, и мне выделили государственного адвоката.

На суде избрали меру пресечения. Как и ожидалось, Шульцгену, как самому младшему и ранее не судимому, дали подписку о невыезде, мне и Сане избрали меру пресечения в виде заключения под стражу. Мне потому, что был ранее судим, несмотря на то, что судимость была погашена. А Саня уже и так ходил под подпиской о невыезде за грабёж. На самом деле это было сфальсифицированное обвинение, за полгода до ареста он избил сына начальника УВД, за что на него завели уголовное дело. Но он ничего с него не требовал и не отнимал, избил за панк-рокерский прикид.

Вменяли нам две 162³¹ статьи, третью и вторую часть. Третью из-за того, что преступление произошло в помещении, а второй левый эпизод влепили «паровозом» без признательных показаний. Якобы потерпевший, которого мы в глаза не видели, нас опознал.

Один из потерпевших, которого я избивал черенком от лопаты, попал в реанимацию, чуть не расставшись с жизнью. Тяжесть вреда здоровью тогда квалифицировали по времени проведения в больнице, а так как мой терпила был нелегалом, то после перевода из реанимации в больнице его долго не держали, несмотря на причинённый вред здоровью. Он был выписан недели через две после поступления. Поэтому причинение тяжкого вреда здоровью нам нельзя было инкриминировать, но закрыть требовалось. Опера с показаний потерпевших приписали к делу вымышленные сто (!!!) рублей, которые мы якобы требовали во время избиения. А это уже не хулиганка, это разбойное нападение. Их задачей было приземлить³² нас, а уже потом крутить на дальнейшие дела. По второму, левому сфабрикованному делу, мы вообще якобы избили нелегала из-за сигареты. Разбойное нападение? Абсурд!

Пятый централ

После избрания меры пресечения нас повезли из суда на ИВС, дожидаться отправления в тюрьму. Сосед по камере сразу мне разъяснил разницу между тюрьмой и зоной. На свободе говорят: «сел на зону», обобщая эти два понятия, но на самом деле тюрьма и зона разные вещи.

Зона – это колония, или как ещё говорят, лагерь. Есть колонии воспитательные, есть зоны общего, строго и особого режимов, есть колонии-поселения, но различные названия, кроме «посёлка»³³, общей сути почти не меняют. Отличия лишь в контингенте. В воспитательной колонии сидят несовершеннолетние преступники. На общем режиме в основном первоходы³⁴ либо осужденные по лёгким и средней тяжести статьям. Но часто попадаются и «тяжеловесы»³⁵ с большими сроками за тяжкие и особо тяжкие преступления. На строгом сидят зеки уже знакомые с тюремной жизнью, либо с рядом тяжких и особо тяжких статей. На особом режиме, который ещё его называют «полосатым» из-за полосок на робе³⁶ арестантов, сидят в основном рецидивисты, у которых за спиной десятки лет отсиженного и куча ходок³⁷. Тюрьмой называется СИЗО, где сидят под следствием и «крытая» – тюремный режим в отдельных тюрьмах для осужденных. На крытках отбывают часть срока «тяжеловесы» по решению суда либо осужденные, высланные в тюрьму из колонии за злостные нарушения режима содержания. Примером крытой является воспетый Михаилом Кругом Владимирский централ. Ну а мне предстояло ехать на пятый централ³⁸, где была единственная в Москве тюрьма для несовершеннолетних преступников.

Задержали меня в среду, а уже на следующей неделе в понедельник вечером повезли из ИВС на³⁹ тюрьму. Ехали недолго, и вскоре воронок остановился во дворе следственного изолятора, где нас с Саней встретили сотрудники ФСИНа⁴⁰. Их форма была не милицейской, как у сотрудников с Петровки, а камуфляжной, армейской. Перед входом в здание сняли наручники и провели на «сборку» – большое помещение на первом этаже изолятора с лавкой вдоль стены и дальняком в углу. Окна и шконки отсутствовали.

Саня держался на позитиве и будто радовался тому, что попал в тюрьму, а у меня на душе скребли кошки, в основном из-за того, что понимал: светит мне лет семь. Но вида я не подавал. Да и в целом пока это ощущалось как некое приключение, неизвестно правда, когда ему наступит конец. Со сборки нас вывели на медосмотр. Кабинет находился на том же этаже, буквально напротив сборки. Врач-азиат отсмотрел нас на предмет синяков и взял кровь из вены. Синяки и ушибы присутствовали с момента допроса в ОВД, но, если бы они были свежими, то тюрьма бы не приняла. Тогда идёт возврат обвиняемого на ИВС и освидетельствование.

После медосмотра нас провели обратно на сборку. На мне была одета чёрная футболка, на которой скинхед держал в руке российский флаг, с надписью ниже: «Вставай, Россия!». Саня попросил подогнать ему её, сказав, что хочет зайти в ней в камеру. Мне было всё равно, голова забита другим, и я, махнув рукой, отдал её ему, надев водолазку, которую носил из-за морозов под олимпийкой фирмы Umbro.

Пятый централ представлял собой два корпуса: старый и новый. Соединял их длинный железный подвесной тоннель, называемый между зеками «кишкой». На старом корпусе была взрослая тюрьма, лишь только на первом этаже – «копейках» – находилось несколько камер для несовершеннолетних. Копейки были названы так из-за нумерации камер, начинавшейся с сотых чисел. На новом корпусе находилась малолетка и камера для женщин из шестого централа⁴¹. Дамы были из «хозбанды», так назывались осужденные, добровольно оставшиеся отбывать срок в СИЗО в хозяйственной обслуге. Этажи на новом корпусе тоже имели свои названия по нумерации камер. Пятёрки – первый этаж, шестёрки – третий, семёрки – четвёртый. На втором этаже – между пятёрками и шестёрками – располагались административные кабинеты.