Вдруг начались серьезные дела. Как бы погасли солнечные пятна. Жизнь, что была, взяла и уплыла, Как облако, немного безвозвратно.
На яблоне сидит «павлиний глаз», «Лимонницы» калитку украшают, Мерцая, «адмирал» пустился в пляс… Но бабочки уже не утешают.
Горит отдельно эта красота, Отдельно птицы тенькают и вьются. Старик в пенсне кричит: «Я сирота», Смешно кричит, и в зале все смеются.
Однажды, сорок лет тому назад, Я тоже был один на целом свете: Проснулся – дом молчит, и дачный сад Молчит, пустой, и в нем сверкает ветер;
Мир обезлюдел; никакой мудрец, Я точно знал, не сможет снять проклятье, Пока между деревьев наконец Не замелькало бабушкино платье.
Приходит страх, и смысл лишают прав. Недаром в мире пауза повисла Как грустная неправда тех, кто прав, И стрекоза «большое коромысло».
В огромном черном городе зимой Метет метель на площади Манежной, И женщина, укрывшись с головой, Лежит без сна в постели белоснежной.
Был смысл как смысл, вдруг – бац! – и вышел весь, А в воздухе, как дым от сигареты, Соткался знак, что дверь – не там, а здесь В пещеру, где начертаны ответы
На все вопросы: о природе зла, Путях добра и сокровенной цели Всего вообще… Серьезные дела! Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».
2
Стеклянная дверь, ночь и лес звезд, И просто лес, и море холмов, и просто Море, и – меньше секунды (прост Странный совет) нужно – не девяносто
(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба — В буквах как звездах-снах в небе пустыни. «Птица, кот и собака, – крикнул Саид-Баба, — Вы свободны отныне!
Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, — Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, — Вот и дверь, – ахнул он, – если так, может быть – разве нет? — Просто дверью – стеклянной».
2003
Whistle
«Эл» сгорела на солнце и онемела. «Тэ» упала с лестницы и – хана. Буква в данном случае – призрак тела Музыки без музыки, панцирь сна, Как песком, набитый какой-то кашей Из любви, несчастий и похорон. Мы кричим и машем, кричим и машем, И бежим навстречу… но это сон. Сон, как лес, где медленно и лучисто Ходит свет над сбившимися с пути, А неявный смысл и значенье свиста Стерегут оглохшие «Эйч» и «Ти».
2002
«Если слишком долго заглядывать в бездну…»
Если слишком долго заглядывать в бездну, Можно увидеть – фигу, Или фикус в раковине подъезда,
Там, где черная плитка, или белая плитка.
За огромным окном шитый белыми нитка — Ми (фа-соль) – снег, и дрозд, привыкающий к снежному сдвигу, Как горелая спичка, сидит на щербатой дощечке.
Негр внутри телевизора, сбитый зеркальной подсечкой, Отражается в крышке рояля и – в брошке консьержки, читающей книгу. 2002
«– Благодать – не морошка, ее не бывает немножко…»
– Благодать – не морошка, ее не бывает немножко, Отлетела – и нет. А когда отлетит, нас бросает и кружит, как ворох Жухлых листьев… Монах отражался в глазах, как в озерах — Перевернутый свет.
Не шагнешь – не поймешь, что к чему под чернильной водою: Торф ли там, или ил. Что ж стоишь, словно ты – новоявленный дедушка Ноя, Юный Мафусаил,
И не несколько жалких «ку-ку» и сомнительных «охов», А века и века Будешь зорко бродить по лесам, как писатель Набоков, Разве что без сачка…
Мимо бабочек-шахмат, сквозь отсветы, вспышки и блики, Уходя на войну, Заскользить, замечтавшись – о чем? – по-над морем черники, И очнуться в плену.
Ведь неважно, кто ты на доске: ферзь, король или пешка — Продырявлен твой щит. Черный поп в клобуке, соловецкий монах-головешка Знал, о чем говорит. 2002
Раньше лучше было…
Какие были времена! Теперь не то – Бен-Ладен, Путин… А раньше – сосны, тишина, «Во всем… дойти до самой сути».
С утра по выходным мячи И люди прыгают на пляже, И запах тины и мочи В кабинках и не только даже.
В лесу, оправленном в закат (Где комары звенят, зверея), Прекрасные московские евреи О Мандельштаме говорят.
