Дмитрий Правдин
Байки бывалого хирурга
– Главный врач очень недоволен, – не сдавался начмед. – Я не понимаю, почему вы его не перевязали? Это же дело двух минут.
– А вы не спросили у главного врача, почему врач-хирург должен принимать травматологических пациентов, если у него нет ни специальной подготовки, ни соответствующего сертификата? Почему мы работаем без медсестры? Почему мы сами перевязываем, гипсуем, вправляем вывихи, ставим на место смещенные кости, убираем после перевязочную и прочее? Для чего нас еще загружать плановыми перевязками? Да, хирург может сам, без сестры сделать эту чертову перевязку. Но это только так на первый взгляд кажется, что на это уйдет пара минут. Вы же прекрасно знаете, что нужно не только обработать рану и сменить бинт, но еще помыть за собой инструменты, убрать всю грязь вокруг и сделать запись в амбулаторной карточке и внести его данные в компьютер. Даже при грубом раскладе на все про все уйдет, самое малое минут двадцать. Когда же, позвольте, заниматься своим непосредственным делом: оказывать экстренную помощь? – не давая, опомниться начмеду, скороговоркой выпалил Денисов.
– Что за тон, доктор?! Я, понимаю, вы здорово устали, но нужно держать себя в руках.
– Обычный тон. Это хорошо, что пока еще никто жалобу не накатал, почему пострадавших с переломами пользует малосведущий в этой специальности хирург. Мы же не в глухой тайге находимся, где просто нет других специалистов, а в каких-то пятнадцати километрах от Питера.
– Мы работаем в этом направлении, – замялся начмед, утирая носовым платком со лба выступивший мелкий бисерный пот, заливающий глаза, – мало, знаете ли желающих идти к нам на такую зарплату.
– Увеличьте зарплату и к вам сразу же потянутся люди. И еще, чтоб обязательно взяли перевязочную медсестру и выделяли побольше перевязочного материала на входные дни, тогда, возможно, и перевяжут таких вот деятелей, – демонстративно глянул на часы на мобильном телефоне Денисов. – Если у вас все, то могу уже идти? Десятый час. Смена закончилась. А мне еще писать много.
– Нет, погодите. Вы так и не ответили на мой вопрос – почему не перевязали жалобщика?
– Элементарно! У нас не было времени!
– Допускаю, но нужно было как-то разрулить ситуацию. Поговорить с ним. Объяснить как-то.
– Эдуард Аристархович, мы с доктором, – Денисов кивнул на Виталика, – ночью сделали уникальную операцию: без специальных инструментов, без должной подготовки зашунтировали аорту. Спасли человека. А вы нас сейчас мурыжите из-за какого-то козла, которому было просто лень прийти вовремя в поликлинику или сходить в круглосуточный травпункт. Где она справедливость?
– Хорошо, идите, – чуть покраснел Толь, – я скажу главному, что вы объяснительные позже напишите.
– Дурдом! – громко воскликнул Виталик, когда они вышли из просторного кабинета начмеда, пахнущего свежим ремонтом, в широкий просторный коридор административного здания, выложенный голубым кафелем, и отправились в хирургический корпус, возвышающийся на пригорке серой, неуютной громадой. – Мы с вами такие операции за дежурство сделали. Одно шунтирование аорты чего стоит. Столько народу за сутки приняли, а тут из-за какого-то одного козла столько шума.
– Виталик, – Денисов делая отчаянные взмахи руками, поскользнувшись на крыльце входа в стационар, стараясь сохранить равновесие, – запомни, мой юный друг, какую бы ты ни выполнил большую, уникальную операцию, а ругать тебя всегда станут не за нее, а за такие вот страшные раны на пальце, ушитые в три шва, а то и в два.
– Но, почему?!
– Это жизнь, – тяжело вздохнул Денисов и с силой дернул на себя входную дверь, – у нас же больной всегда прав.
Через два часа полуживой доктор Денисов выполз из тусклого больничного корпуса на залитый ярким солнечным светом двор. Как-то по-весеннему теплое солнце отражалось мириадами слепящих вспышек от той снежной целины, что заполонила все пространство вокруг. Он сощурился, пытаясь слезящимися глазами отыскать протоптанную среди высоких сугробов тропинку. И отыскав ее, поглубже надвинул на брови капюшон куртки, пытаясь по-своему защититься от бьющих в лицо слепящих лучей.
Приминая уставшими ногами снежную вату, хирург побрел по направлению к автобусной остановке. Если ускориться, то можно успеть на двенадцатичасовую маршрутку. Срезать путь не удастся. За ночь столько снега навалило, что можно легко застрять в наметенных сугробах. Насколько это было возможно, он прибавил шаг, постоянно глядя себе под ноги. Навстречу шли люди, кто-то здоровался, кто-то пытался с ним заговорить, но Денисов никого не замечал, а словно сомнамбула брел и брел к остановке.
На едущую до метро маршрутку Денисов все же успел. Ему еще и повезло: нашлось и свободное место. Он заплатил за проезд, прислонился к заледенелому окну и моментально отрубился. Разбудила его уже кондуктор на конечной остановке. Чертыхаясь, он медленно спустился в подземку и, плюхнувшись на угловое кресло в электричке, опять уплыл в царство Морфея. Денисов еще не знал, что проспит свое «Автово», что его разбудят сотрудники метро на последней станции. И что ему придется возвращаться назад, на свою пропущенную станцию метро. Одно он знал точно, что через три дня ему вновь надо будет ехать на суточное дежурство – спасать людей.
Дочка хирурга
Дотлевала узкая розовая полоса над теряющимся вдали горизонтом. Это все, что осталось на потемневшем небе от скатившегося вниз солнца. Сгущающиеся сумерки плотной черной вуалью накрыли изнемогающий от немилосердного зноя полусонный городок. Вместе с закатом и надвигающейся ночью опускалась на опустевшие улицы и покрытые сухой пылью сады и дома долгожданная прохлада. Почти две недели в округе стояла испепеляющая жара. Дородные тучи обходили отчего-то те места стороной, лишь дразня издали своими свинцовыми наполненными живительной влагой тушами изнывающих от липкой духоты жителей. Только ночь на время и приглушала надоевшее всем пекло. От него слабо помогали вентиляторы и распахнутые настежь окна и двери. Пожухли трава и листья на деревьях, цветы поникли, опустив красивые головы. Все живое пряталось днем в скудную тень. Лишь только ночная мгла и освежала истосковавшийся по дождю город.
Василий Яковлевич Орлов привычно вытер казенным белым вафельным полотенцем с черным штампом больницы катившийся со лба крупным градом соленый пот и еще шире распахнул горячие половинки неостывших толком оконных рам.
– Еще пару дней такая жарища продержится, сгорит напрочь вся растительность, – кивнул он в сторону потемневшей от сгустившихся сумерек улицы, что пролегла прямо под окнами второго этажа ординаторской хирургического отделения. Завершив восьмую по счету операцию за последние трое суток, хирург Орлов едва держался на ногах. Трое суток Василий Яковлевич не отходил от операционного стола. Трое суток он не был дома. А тут еще эта жуткая жара. – Хоть бы, какую поливочную машину выделили. Куда только городская администрация смотрит?
– Да-а, тут поливай – не поливай, а если приличного и продолжительного дождя не будет, то картошка точно засохнет, – вторил ему Сергей Геннадьевич Платов, второй хирург, работавший в отделении, – не говорю уже про помидоры и огурцы, и прочую съедобную и несъедобную зелень. Что все тучи-то дождевые упорно обходят нас стороной?
– Кто его знает? – пожал уставшими плечами Василий Яковлевич. – Когда дождь льет как из ведра – плохо. Жара не спадет – еще хуже. И причем тут картошка?
– Тебе, Василий Яковлевич, хорошо, у тебя огорода нет. Не знаешь, что это такое. А мне вот каждый день приходится воду от колонки до дома таскать и поливать посевы. Иначе погибнет урожай на корню. А это без малого почти два квартала пешочком бак с водой трелевать. Чтоб бочку залить – пять ходок нужно сделать.
– Почему, не знаю. Я же из деревни родом. У родителей такая плантация была – мама не горюй. Да еще и теща в деревне живет. И ей приходится помогать. У нее тоже делянка не подарок: встанешь в начало и конца не видать.
– Вот, – ухмыльнулся Платов, – скажи, пожалуйста, ты это когда последний раз к родителям или к теще ездил? Ты же уже года три, как в отпуске не был.
– Четыре, – поправил его Василий Яковлевич. – Четыре года, как в отпуск не ходил. Ну и что? Раньше-то, когда в институте учился, часто гонял. Всю крестьянскую работу прекрасно знаю.
– Нет, ты, даже не спорь. Ты, вон, сейчас живешь в пятиэтажке. Квартира со всеми удобствами: открыл кран – вода течет. А у меня что: троеборье и огород.
– Что за троеборье?
– Вода, дрова, помои, – устало ухмыльнулся приятель. – Сейчас, правда, летом печь топить не нужно, зато полив никто не отменял. До жары каждый вечер водовозка приезжала и воду по бочкам разливала. А сейчас речка наша, переплюйка, почти высохла. Не возят воду. На колонку приходится гонять на соседнюю улицу. В такую жару полная двухсотлитровая бочка за один день уходит.
– Серега, да иди уже, поливай свой огород. – Орлов устало махнул рукой и присел за письменный стол, стоящий возле самого окна. Здесь образовался спасительный сквозняк, соединяющий распахнутое настежь окно с открытой входной дверью. И он, зажмурившись, стал наслаждаться прохладным ветерком. – Мог бы так издалека не начинать. Сказал бы прямо: нужно идти поливать огород. Хотя, давно бы уже какой-нибудь мотор поставил, чтоб воду самому не таскать.
– Василий, ты не обижайся, но на самом деле надо идти огород полить. Уже стемнело. Жена с тещей воды в бочку натаскала и на дежурство пошла. Она у меня сегодня в ночь. А у тещи спина болит, еще от таскания отойти не может. Валя, супруга, вот две минуты назад забежала, попросила полить. А чтоб мотор поставить, вначале нужно скважину пробурить. А это все время и деньги. Денег, сам знаешь, нам уже полгода зарплату не платят. Да и со временем напряженка – все в больнице безвылазно торчу.
– Ну, разбухтелся, одному тебе не платят. Полстраны так живет. Все, иди уже! – Орлов открыл воспаленные от хронического недосыпания глаза и в упор посмотрел на напарника. У доктора Платова видок был не лучше. Они вдвоем уже трое суток не покидали территорию больницы.
– А ты?
– А я что? У меня огорода и тещи здесь нет! Давай, не тормози, а то совсем стемнеет, как поливать станешь?
– Так у меня там фонарь висит прямо над домом. Весь огород освещает, – обрадовался Сергей Геннадьевич.
– Фонарь? – переспросил Орлов и тряхнул головой, пытаясь прогнать преследовавший его уже третий день сон. Нормально выспаться так и не удалось. Так, несколько часиков притопил на диванчике в ординаторской. Да разве это отдых?
– Ага, фонарь, – радостно подтвердил Сергей, проворно скидывая робу и надевая на себя заждавшуюся его в шкафу рубашку с коротким рукавом, – с тестем в начале лета повесили. Два года собирались. Зато теперь вся усадьба как на ладони. Ой, а ты как? – Платов вдруг остановился и с жалостью посмотрел на сидящего перед кипой незаполненных историй болезни приятеля.
– Справлюсь, – коротко бросил Василий Яковлевич, и, превозмогая отчаянное желание зашвырнуть все эти бумаги куда подальше, взял самую верхнюю историю.
– Вася, тут же работы до самого утра. И то, с учетом того, что ни куда не дернут. Я сейчас полью и вернусь. Помогу.
– Не надо, – улыбнулся Орлов, – справлюсь. Напишу только назначения и протоколы операций, пока не забыл, кому чего удалили. А осмотры уже завтра вместе напишем. Голова уже почти не работает. Все, топай уже до дому, до хаты. Чего замер?
Наплыв больных в эти дни шел просто катастрофический. Не понятно, с чем это связано. То ли потому, что три дня назад в стране объявили дефолт, и доллар с шести рублей резко пополз в гору, и среди населения, особенно сельского, сразу началась легкая паника, выражающаяся отчаянным усугублением горячительных напитков. То ли потому, что из шести хирургов, работающих в больнице, отчего-то сразу трое ушли в отпуск: лето же. И один еще просто взял и запил, причем заведующий отделением. И они вдвоем теперь отдуваются за себя и за тех парней. То ли потому, что необыкновенная жара так на людей и животных действует: повысился бытовой травматизм. Из восьмерых прооперированных за эти три дня – пятеро с травмами. В основном повреждение внутренних органов, полученных при падении. Вот только десять минут назад закончили спасать молодого еще парня, упавшего с разгоряченной лошади: разрыв печени и отрыв селезенки, обширная кровопотеря.
Василий Орлов и Сергей Платов – почти ровесники. Первому двадцать девять и шесть лет стажа, второму – двадцать восемь и пять лет, как он стоит у операционного стола. В один лишь год у них разница. Но из-за этого года сейчас исполняет обязанности заведующего отделением именно Василий Яковлевич. Как же, он больше на целый год проработал в хирургии. Ему, стало быть, и карты в руки.
Доктор Орлов – крепкий высокий парень с неизменно гладко выбритым лицом, всегда аккуратно подстрижен и при модном галстуке, что в их глубоко периферийном городишке экзотическая невидаль наподобие говорящей лошади. Все хирурги в больнице облачены в пропитанные потом и кровью медицинские костюмы, один доктор Орлов всегда в свежей рубашке, отутюженных брюках и тщательно завязанном галстуке, причем каждый день новом. Наверное, он и сам толком не знает, сколько их у него всего. Красивые галстуки – его маленькая слабость. Как только появляется возможность, обязательно пополняет гардероб. Коллеги за глаза называют его между собой: галстучный король. «Я же с людьми работаю, – оправдывается хирург перед коллегами, – нельзя перед ними в непотребном виде представать». Робу надевает только на операции и на перевязки. Его русые волосы на голове спрятаны под ослепительной белизны накрахмаленным колпаком. Он спокойный и вдумчивый хирург, во все вникает.
Сергей Платов – прямая ему противоположность. Весь в движении, словно ртуть. Хирургический костюм измят, покрыт пятнами крови, йода, и бог знает, чем еще, с чем приходится сталкиваться в своей работе врачу хирургу. Роста он среднего, пухленький, на упитанной мордашке постоянно чернеет недельная щетина, голова обрита наголо. Вечно торопится спасти кому-то жизнь. Орлову постоянно приходится его одергивать, и откровенно тормозить его гипертрофированную хирургическую активность. Иначе вспышка ненужных операций отделению обеспечена…
– Яковлевич, да здесь же сто пудово аппендицит, – недовольно морщится Платов, отходя от больного – неопрятного, плохо одетого мужчины преклонных лет, которого беспокоят боли в животе. – Диагноз ясен. Надо оперировать, – делает он знаки глазами и руками исполняющему обязанности заведующего хирургическим отделением.
– А мне вот не совсем все ясно, – задумчиво произносит Орлов, не обращая внимания на мимику и жестикуляцию своего напарника, тщательно пальпируя живот испуганного пациента. – У вас все боли сразу внизу живота начались? – уточняет он у больного.
– Да, да, все внизу и слева заболело, – кивает побледневший дяденька, переводя испуганный взгляд то на одного, то на другого хирурга, – все внизу! А теперь вот справа как бы болит, а может, и слева. Уже и не пойму толком. Так намяли живот.
– Вася, мы только время тянем, – недовольно шипит в самое ухо Орлову приятель, – анализы скверные: лейкоцитоз, сдвиг влево, температура, чего еще надо?
– Серега, угомонись! Ручонки зачесались? Оперировать не терпится? Пока поставим капельницу, понаблюдаем. Не тянет что-то на аппендикс.
– Ладно, – обреченно вздыхает Платов и отходит от больного. В душе он понимает, что Орлов прав – не укладывается в классическую клиническую картину острого аппендицита болезнь у осматриваемого ими мужичонки. Ну и что? Ведь всем известно, что острый аппендицит самое коварное заболевание. Может под любой маской протекать. Вот во всем Вася сомневается, во всем перестраховывается. А чего тут сомневаться: разрежем – посмотрим. Не аппендицит, ну и ладно. Главное, не пропустить заболевание, а то вон, сколько осложнений после него происходит.
– Что, дружище, пригорюнился, о чем задумался? – не сильно хлопает его по плечу Василий, когда они, закончив осмотр больного в палате, вышли в коридор.
– Думаю, что мы лишь время затягиваем своим наблюдением. Оперировать надо.
– Тебе бы лишь только оперировать, – ухмыляется Василий Яковлевич, – а то, что у мужика живот урчит как трактор «Белорусь» и уже два раза жидкий стул был, ты в расчет не берешь? Кишечная инфекция у него!
– Какая инфекция? С чего ты взял?
– Анамнез лучше нужно собирать и смотреть лучше животик. Вот ты для себя сразу определил, что у больного аппендицит, и ничего другого видеть не хочешь. Я, понимаю, что пока Борисыч в запое, нужно наверстать упущенное. А то, как отойдет, снова на одних крючках висеть станешь.
– А сколько можно уже в вечных ассистентах ходить?! – вдруг, словно порох, вспыхивает Платов, и его лицо становится похожим на перезревший помидор. – Я, между прочим, всего на год меньше тебя работаю, а ты уже и ранение сердца сам ушил и несколько резекций желудка сделал. А я только – пойди, подай, подержи! Этот алкаш ничего не дает мне самому делать. Эх, не был бы он заведующим хирургией, давно бы уже послал его куда подальше!
– Возможно, Лев Борисыч и злоупотребляет алкоголем. Это, безусловно, его огромный минус. Однако, он хороший, а главное, думающий хирург и неплохо разбирается в людях. Он же видит, что ты все время куда-то летишь, сломя голову. Все торопишься, все норовишь наскоряк, да, абы как сделать. А в нашем деле торопись не спеша. И…
– Да ясно все! – грубо перебивает коллегу недовольный собеседник. – Ты у него в любимчиках ходишь, он тебе все и позволяет делать. Ты, когда Греков не в запое, на отделении, почти всегда самостоятельно оперируешь, а я исключительно с ним. У меня только сейчас появилась возможность самому оперировать. А ты меня сдерживаешь.
– Серега, не завидуй, а делай выводы. Ты только что собрался мужика с поносом на стол брать. Представляешь, что будет, если ты больного с дизентерией прооперируешь? Это же ЧП! Хочешь, чтоб отделение закрыли?
– Ну, сразу и закрыли? – Сергей с недоверием посмотрел на Орлова, но тот оставался серьезным и несколько даже суровым.
– Сергей, инфекционные больные должны находиться в инфекционном отделении, в закрытых боксах, чтоб других не заразить. Да что я тебе говорю, ты и сам все знаешь не хуже меня. – Орлов внимательно посмотрел на подрастерявшегося хирурга и, поправив на своей голове накрахмаленный колпачок, пошел в ординаторскую.
– Поглядим, поглядим, что там за дизентерия вылезет, – тихо произнес Сергей. Затем, постояв с минуту в пустом коридоре, развернулся и вернулся в палату, чтоб еще раз осмотреть горемычного пациента. Через час мужичка перевели в инфекционное отделение…..
Сумерки сгустились, перейдя в непроницаемую ночную темень. Только ярко мерцающие в вышине холодные звезды да тонкий, словно нарисованный, желтоватый месяц остались на лишенном облаков небосклоне и подсвечивали путь одиноким припозднившимся прохожим. В городке существовала небольшая проблема – проблема с ночными фонарями: они просто не работали почти все. Дневная жара уменьшилась, вялое колебание воздушных масс лишь слегка взбодрила смертельно уставшего доктора. Сидя на импровизированном сквозняке, Василий Яковлевич продолжал упорно корпеть над ненавистными бумагами. Так уж устроены хирурги: оперировать могут, не покладая рук, без сна и отдыха. А вот как возиться с бумажками, возникают вопросы. Хотя без грамотно заполненной документации сейчас никуда. И с этим фактом приходится мириться.
Добивая последнюю историю болезни, хирург Орлов уже предвкушал свое возвращение домой. Трое суток, проведенных в больнице, давали о себе знать. Василий мечтал скорее добраться до квартиры, принять душ и завалиться спать. Похоже, его желание совсем недалеко от реализации. Боже, как же это здорово чисто вымытому бухнуться на свежевыстиранные простыни. А то от этого продавленного дивана в ординаторской с его хиленькой больничной подушкой уже болят и бока, и шея.
Все! Поставив последнюю точку, Орлов машинально взглянул на часы: 21–30. Еще не так поздно, если не вызовут на работу, а он сегодня еще дежурный хирург на дому, то можно осуществить программу минимум: выспаться.
В больнице, где работал Василий Яковлевич, ночью дежурил всего один врач. Один врач на все отделения. Это мог быть кто угодно, так как дежурили все доктора, работающие в ней. Кроме, разумеется, главного врача и начмеда. Пару раз в месяц дежурил и Орлов. Сегодня службу тащил Борис Михайлович Вяземский – опытный невролог, причем неплохо разбирающийся и в остальных смежных дисциплинах. Он очень редко вызывал хирургов из дома. Справлялся сам. Мог и небольшую рану зашить, и гипс наложить, в случае чего. Как известно, в хирургии экстренная оперативная активность идет полосой: то густо, то пусто. Видимо, черная полоса завершилась. По крайней мере, пока Орлов возился с историями болезни, его ни разу никто не дернул в приемный покой.
Выключив свет в ординаторской, Василий Яковлевич закрыл за собой дверь, негромко позвал постовую дежурную сестру:
– Наталья Петровна, возьмите, пожалуйста, истории болезней.
– Вы все никак не можете уйти домой, – посетовала дежурная сестра, пожилая приятная женщина в тщательно выглаженном халате и колпаке, – трое суток в больнице. Как вы выдерживаете?
– Кому-то надо, – улыбнулся хирург, передавая ей увесистую бумажную пачку. – Как там послеоперационные?
– Василий Яковлевич, вы же десять минут назад их лично осматривали, – расширила от удивления глаза медсестра, принимая от едва державшегося на ногах доктора документы.
– Ой, точно, – хлопнул себя по лбу Орлов и еще раз улыбнулся, – забыл с недосыпу.
– Забыл, – буркнула себе под нос Наталья Петровна, – вы каждые двадцать минут их ходили смотреть.
– Забыл, ой, забыл. Надо идти спать. Все, я зайду прямо сейчас на «скорую» – пускай везут до дома, а то сам, чувствую, не дойду.
– Зайдите, Василий Яковлевич, Конечно, они вас отвезут…
– Ты где шлялся?! – с порога обрушилась на Орлова супруга. По ее разгневанному виду он понял, что назревает скандал. На ее симпатичном, но злом лице блуждала целая гамма противоречивых чувств.
– Я не шлялся, как ты выразилась, а работал, – почти не сопротивляясь, ответил Василий Яковлевич.
– Трое суток работал?! – не унималась жена. – По бабам, поди, шлялся?
– Виля, по каким бабам? Окстись! Не знаешь, кем твой муж работает?
– Я-то знаю, кем мой муж работает, а вот ты знаешь, что дома происходит?
– Послушай, Виолетта, твое это сидение дома явно не идет на пользу. Вышла бы уже поработала, а то от скуки у тебя скоро галлюцинации начнутся.
– Ты считаешь, что я бездельница, да? – поджала бескровные губы Виолетта. – Ты у нас один только работаешь, а я на твоей шее сижу, да?
– Виля, не начинай, я смертельно устал и хочу спать.
– Устал он. Все ясно: нагулялся на стороне, а семья по боку.
– Виля! Перестань! Пожалуйста! Ну как ты можешь так про меня говорить?!
– Могу, – сжала губы жена, и на ее глазах навернулись невольные слезы.
– В конце концов, ты могла бы позвонить, – растерялся Василий Яковлевич, он абсолютно не выносил женских слез, особенно своей супруги.
– Вася, ты забыл, что у нас телефон уже вторую неделю как отключили за неуплату.
– Да, да, – закивал он в ответ, пытаясь, стоя на одной ноге, в глубине прихожей, снять с другой прилипший к ноге туфель.
– На табуретку сядь уже, – тяжко так вздохнула Виолетта, незаметно смахнув слезы кончиком носового платка, и быстро принесла мужу с кухни табурет.
– Зачем она так на меня? – устало подумал Орлов, бухнувшись на табурет. – Ведь она на самом деле добрая.
Тут он вспомнил как в позапрошлые выходные они всем семейством отправились в гости к Платовым. Как по дороге возле городского рынка, гудевшего словно растревоженный улей из-за обилия желающих что-то купить и тех, кто пытался им что-то продать, они встретили необычайно некрасивую девушку. Можно сказать, страшненькую: молодая девчонка имела длинный острый нос, нависавший над верхней губой, маленькую, скошенную нижнюю челюсть. Когда она смеялась, обнажая крупные, как у лошади зубы, они плотным частоколом нависали над нижней губой. А ее большие, сильно оттопыренные уши не могли скрыть жидкие русые волосики на голове, наверное, специально давно не стриженые. Девушка шла рядом с приятной наружности парнем, который ей что-то взахлеб рассказывал, а она в ответ смеялась громким, озорным смехом. Причем проделывала она это настолько естественно, что вылезшие из-под верхней губы зубы ничуть не портили ее в этот момент.
Девушке было так хорошо, и она так искренне выражала свое веселье, что сразу привлекла внимание маленькой дочери Орловых – Машеньки. Девочке через месяц должно было исполниться четыре годика и поэтому она, как и все дети в этом возрасте, отличалась повышенной впечатлительностью и любознательностью.
– Мама! Папа! – тоненьким голоском закричала Машенька, попеременно дергая родителей, которые в этот момент вели ее между собой, держа за ручки. – Смотрите, смотрите, какая страшная тетя идет! Фу-у! Она на Буратино похожа! Только у нее нос еще длиньше, до самой нижней губы достает!
– Маша, ты что такое говоришь? – смутился Василий Яковлевич, осознав, что некрасивая девушка тоже слышала дочкину фразу, обращенную к ней, стараясь поскорее отвести Машеньку подальше от густо покрасневшей тети.
– А что я такого сказала? – растерялась Машенька, с удивлением посмотрев на недовольного отца. – Если она, правда, похожа на Буратино. Но Буратино мальчик, ему можно иметь длинный нос. А тут тетенька. Фу-у.
– Понимаешь, Машенька, нельзя так о людях вслух говорить, – попытался объяснить ей отец, когда они отошли на приличное расстояние от обиженной девушки и остановились под развесистой липой, скрывшей их от посторонних глаз своей шелестящей на ветру изумрудной кроной, – ты этим самым очень обижаешь людей. Да, у человека может быть какой-то дефект внешности, которого он очень стесняется. И обсуждать это при всех, а уж тем более, кричать на всю улицу, является верхом неприличия. Ты уже большая девочка и должна все прекрасно понимать.
– Папа, – девочка вырвала свою руку из руки отца, – ты называешь это дефектом?! Но она же на самом деле похожа на Буратино. Мы же с тобой вместе недавно мультик про него смотрели.
– Машенька, – снова попытался объяснить, что она не права, Василий Яковлевич, но тут его прервала Виолетта.
– Маша, если я еще раз такое услышу, то дам тебе по губам, – грозно сказала мама и приосанилась. – Папа абсолютно прав: так нельзя говорить.
– Буратино! Буратино! Буратино! – с вызовом закричала девочка, вырвав и из маминой руки свою ладошку и недовольно топнув ножкой по пыльной дороге, подняв кверху небольшое серое облако. Жидковатые русые косички с вплетенными огромной величины розовыми бантами потешно запрыгали на ее маленькой головке, как бы дополняя детское недовольство.
Виолетта схватила ее за плечо, развернула к себе и не сильно шлепнула ее двумя пальцами по губам. Девочка вначале заплакала, затем зарыдала, а после и вовсе пустилась в откровенный трагический плач с потрясыванием головки и струящимися ручьями горькими слезами, неудержимым потоком, хлынувшим из обоих глазиков на раскрасневшиеся пухленькие щечки. Ошарашенный и потерявший дар речи Орлов ринулся успокаивать девочку, бросая в сторону жены строгий взгляд. Виолетта, не глядя на них, насупилась и отошла в сторону. Настроение у всех оказалось безнадежно испорченным, и Орловы молча вернулись домой. Отец нес хныкающую и брыкающуюся Машеньку на руках. После пришлось долго извиняться перед гостеприимными Платовыми…
– Мама, ты зачем меня по губкам ударила? – уже дома спросила у Виолетты Машенька, когда высохли слезики, закончились силы, и пропало желание дальше продолжать истерику.
– Чтоб ты крепче запомнила, что нельзя говорить про людей гадости.
– Это детей бить нельзя! – нахмурилась Машенька. – Это непедагогично.
– Иногда надо, – усмехнулась мама, посмотрев сверху вниз на нахохлившуюся дочь. – Тебе папа популярно все объяснил, а ты все равно продолжала себя вести очень гадко. И я тебя не била, а лишь слегка шлепнула по твоим губам, из которых мерзкие слова слетали. Ладно, иди поцелую обиженные губки. – Она наклонилась, погладила Машеньку по головке и мягко прикоснулась к ее губам своими нежными материнскими устами.
– Мама, но она же, эта тетя с длинным носом, в самом деле, очень похожа на Буратино, согласись? – вновь вернулась к зацепившей ее теме Машенька, когда мир был восстановлен и они, прижавшись, друг к другу лежали на диване и смотрели телевизор.
– Понимаешь, Машенька, – Виолетта с любовью посмотрела на дочь, – человек не виноват, что таким родился. Это от него, увы, не зависит. Он может быть некрасивым снаружи, но красивым внутри.
– Как это? – открыла от удивления рот девочка.
– Очень просто. Снаружи он страшилка, а внутри прекрасный и добрый человек. Вот эта девушка, например, которую ты утром обидела. Ты же слышала, как она весело и по-настоящему смеялась. Плохой человек так смеяться не станет. У нее оболочка непривлекательна, а зато душа у нее прекрасная, чистая. Она даже забыла про свою внешность, пока ты ей об этом не напомнила. Помнишь, мы мультик смотрели про Щелкунчика?
– А-а, помню. Им еще орехи вначале кололи. У него был такой большой рот, а потом он оказался принцем. Да?
– Вроде того. Внешность не главное. Главное – внутреннее содержание.
– Так эта девушка, тоже станет прекрасной принцессой?
– Все может быть, – улыбнулась мама. – Ты поняла, что ты была не права?
– Да, мамочка, поняла, прости меня. – Машенька крепко обняла маму за шею и прижалась к ее груди. Затем неожиданно отпрянула и строго добавила: – а детей бить все равно непедагогично.
– Ну и ты, меня прости, погорячилась! – улыбнувшись, ответила мама. – Ты права, детей бить нельзя. Так я тебя и не била. Чуть шлепнула.
Машенька снова прильнула к маме.
– Мама, а ты папу за внутреннюю красоту полюбила? – неожиданно спросила девочка, продолжая обнимать маму.
– А почему ты так решила, разве папа у нас некрасивый?
– Нет, конечно! Глянь, у него нос картошкой и еще присмотрись, какой он волосатый! У него и руки волосатые, и ноги, и грудь, и даже в ушах и носу растут волосы, – перешла она на шепот. – А так он добрый и очень хороший.
Орлов, наблюдавший эту сцену со стороны, чуть не подавился вареником с картошкой, что он, смакуя, в этот момент уплетал, сидя рядом в кресле, положив тарелку с едой на свой оголенный волосатый живот…
Все эта трагикомичная сцена, словно в ускоренной киносъемке промелькнула у Василия Яковлевича перед глазами, пока он, сидя на табурете, стаскивал с себя обувь и краем воспаленного от усталости глаза, наблюдал за женой.
