Дмитрий Петрович Семишев
Барическая пила. Сборник. Стихи и рассказы
Горим!
Одна моя знакомая, назовем её Вера, работает главным бухгалтером в преуспевающей частной фирме, имеющей филиалы в нескольких городах Урала и Сибири.
Как-то раз, в разгар весны, потребовалось ей выехать в Челябинский филиал с бухгалтерской проверкой. Директор выделил для поездки служебный автомобиль – старенький, потрепанный «Джип Чероки». Однако, политика фирмы состоит в том, что служебный транспорт в конторе есть, а водителей в штате просто-напросто нет. Типа того, что у каждого должно быть водительское удостоверение, и нечего тут на непрофильный персонал деньги тратить. Поэтому пришлось Вере на казенной машине самой за рулем в Челябу ехать. Прихватила она с собой Николая, молодого паренька – в качестве экспедитора, сопровождающего, да и так, на всякий пожарный случай. Мало ли что, дорога-то не ближняя. Да и веселее в компании-то.
Утром раненько стартовали. В Челябе за день управились, все дела сделали, и к вечеру помчались обратно. Веруня, несмотря на то, что еще только начинающий автолюбитель, но сто двадцать по трассе поливает, домой торопится. А джип, он хоть и «Чероки», да больно поизносившийся уже. И дело не столько в солидных годах эксплуатации, а в основном по той причине, что, как гласит народная поговорка: «У семи нянек дитя без присмотра». Автомобиль-то казенный, гоняют на нем все, кому не лень, а вот догляду за машиной нет. Никто механика в фирме держать не собирается – непрофильные затраты, опять же. Пока гром не грянет, мужик, стало быть, не перекрестится. Пока колеса крутятся, машину гоняют и в хвост, и в гриву…
Но Веруне на это нечего смотреть. Ей домой скорее попасть хочется. Давит она гашетку со всей мочи. Только замечает вдруг, что из-под капота дымок начинает вырываться. Пока она раздумывала – что же это может быть? – дымок враз усилился и не вырываться уже начал, а повалил от мотора так, что дорогу не видно стало. И тут Вера осознала со всей очевидностью, что да, машинка-то старенькая, да и изъезжена уже в край. А посему с ней запросто что угодно может случиться и в любой момент. Возможно, это «что угодно» как раз и случилось. С криком: «Коля, прыгай, горим!», Вера открыла дверь и вышла из автомобиля. На ста двадцати! Даже тормозить не пыталась!
Хорошо, что Коля не растерялся. Дотянулся до баранки с пассажирского сидения, удержал машину от неуправляемых маневров. До педалей он, понятное дело, дотянуться не смог, поэтому джип, столь опрометчиво оставленный водителем прямо на ходу, постепенно замедлил движение, сполз усилиями Николая с дороги на обочину и заглох. Слегка ошарашенный Коля вышел из машины, закурил и стал дожидаться медленно и грустно бредущую по молодой весенней траве разделительной полосы Веру. Несколько попутных и встречных машин остановились, люди бросились к Веруне. Всем почему-то показалось, что «Чероки» сбил пешехода, ибо все ясно видели своими глазами кувыркающегося по разделительной полосе человека. Немалое удивление у очевидцев вызвал тот факт, что сбитая на бешеной скорости девушка преспокойно шагает к замершему на обочине автомобилю. Еще большее удивление вызывал вид шагающей дамы: кожаная куртка ее была изодрана в лохмотья, лицо и волосы в грязи, а демисезонные женские сапоги оказались начисто лишены обеих подошв.
Так, хлюпая верхом сапог, оставшихся без подметок, и ступая босыми ногами по оттаявшей уже земле разделительной полосы, Вера добралась до предательски брошенного ею прямо на ходу джипа. Сбежался народ. Начались расспросы: что, как да почему. Открыли капот. Выяснилось, что лопнул резиновый патрубок системы охлаждения двигателя, и из моторного отсека вырывался не дым, а перегретый тосол в виде обильного пара.
Пока одни добровольные помощники осматривали Веру, другие тем временем починили патрубок подручными средствами, как-то: скотчем, изолентой и крепким водительским словцом. Осмотр Веруни показал, что задолго до прыжка из автомобиля в куртке, она, судя по всему, появилась на белый свет в рубашке. По-другому никто невероятное везение Веруни объяснить не смог. Ни переломов, ни ран, ни увечий. Несколько ссадин на коленях, куртка в хлам, да оторванные подошвы сапог. Вот и все потери. И это при таких-то кульбитах на ста двадцати км в час!
Разводя руками, охая и удивляясь, народ постепенно начал разъезжаться. Вера вздохнула, виновато посмотрела на молчаливого Николая и снова уселась за руль.
– Всё, Коля, успокойся. Мы уже не горим. Поехали.
25.06.2020 г.
Компот
В маленькой, тесной кухне кипела работа. Нина Алексеевна варила, кипятила, стерилизовала, закладывала и заливала кипятком – обычный аврал в период заготовок.
– Иван, ну иди, помоги мне, – крикнула она в открытую дверь.
В кухню вошел супруг:
– Ну, чё опять?
– Чё, чё! Закатывай, давай! Вот крышки.
– Слушай, ну нахрена столько? Весь погреб уже заставила и все варишь и варишь!
– Так не выбрасывать же ягоду! Я что, зря все лето на грядках горбатилась? Ухаживала, поливала, подкармливала. Знаешь, сколько работы надо провернуть, чтоб ягодки эти вырастить?
– Да знаю я. Слушай, ладно – варенье. Это я понимаю. А компотов-то куда столько наварила?
– Так ведь зима-то длинная. На Новый год, опять же. Компот на столе не лишний! Да и Саше отвезу, пусть полакомятся. Внучечку нашу, роднулечку, надо угостить. Для них ведь и стараюсь.
Зазвонил стационарный городской телефон. Иван Васильевич снял трубку:
– Алло, да, да, щас позову, – повернулся, крикнул в кухню, – Нина, тебя! С соцзащиты, ли чё ли.
Нина Алексеевна о чем-то долго разговаривала, потом положила трубку, улыбнулась:
– Вань, мне путевку бесплатную предлагают. Горящую. Говорят, если ехать, то срочно. В санаторий «Самоцвет». Как думаешь, поехать мне?
– Да тут и думать нечего! Конечно, поезжай. Ужо который год на пенсии, а все одно робишь, свету белого не видишь. Отдохнешь хоть маленько.
– А заготовки как же?
– Да ты уж спластала всё. Чё ишшо надо? Капусту все одно рано пока солить. Лук-от я и без тебя выдергаю. Поезжай. Когда ишшо чё бесплатно предложат?
– И то верно. С одной стороны, вроде некогда по курортам разъезжать, а с другой – грех отказываться.
На том и порешили. На другой день в поездку Нина Алексеевна собиралась хоть и торопно, но обстоятельно. Вещей с собой взяла минимум. Зато загрузила две больших сумки с соленьями, вареньями да пирогами.
– Ой, – спохватилась она, – Сашку ведь надо предупредить, чтоб встретил меня на автовокзале-то. А то ведь не дотащить мне сумки эти.
Она набрала номер сына, но чей-то мерзкий голос поведал ей, что абонент временно недоступен.
– Ладно, мать, езжай. Я Санке сам позвоню, – махнул рукой отец, – тута я тебя подвезу до автобуса, а тама он тебя встретит. Не переживай.
Все три часа, что автобус шел до города, Нина Алексеевна улыбалась, представляя встречу с сыном, невесткой и внучкой. «Уработались они все, конечно, некогда к родителям-то ездить, – думала она, – сколько уже не виделись? Считай, полгода почти. И нам с отцом недосуг. То огород, то вот машина у него сломана была. Но вот, как раз кстати, оказия-то и выпала. В санатории побываю, а главное – детей повидаю, да внучечку, Ксюшечку мою ненаглядную. В третий класс уже пойдет нынче. Как время бежит!»
Автобус прибыл на городской автовокзал вовремя, по расписанию. Еще подъезжая, в окно Нина Алексеевна увидела Сашу. Он стоял возле своей машины и то нетерпеливо поглядывал на часы, то всматривался в номера входящих на площадку автовокзала автобусов.
– Здравствуй, сынок, – улыбнулась она, спустившись на перрон, – давай, сумки из багажного отделения достанем.
– Здравствуй, мам, у тебя еще и сумки? – недовольно проворчал сын.
– Ага, подарочков вот вам привезла, вкусностей всяких.
Александр не без труда достал тяжелые сумки, торопливо загрузил в багажник своей машины.
– Спешишь куда-то? Я тебя от дел, наверное, отрываю? – озабоченно спросила Нина Алексеевна.
– Вот вечно ты, мама, как снег на голову! У меня сегодня дел еще куча, – Саша захлопнул багажник, – давай, я тебя быстренько домой заброшу, там Люся с Ксюшкой. А мне по работе еще надо.
– Да, да, конечно. Мы с Людой пока сумки разберем. А ты надолго еще?
– Как пойдет, не знаю, – буркнул сын. В голосе его явно чувствовалось желание поскорее отделаться от этих непредвиденных хлопот и заняться своими делами. Настроение у Нины Алексеевны несколько испортилось, радость от встречи с сыном постепенно улетучивалась.
«Ну, ничего, – успокаивала она себя, – я ведь ненадолго, завтра рано утром уже еду в «Самоцветы». Хотела, правда, на обратном пути у них погостить, да теперь уж и не знаю, стоит ли. Одни хлопоты со мной у него». Пока ехали, она исподволь разглядывала Сашу.
– Похудел, осунулся, – огорченно и встревоженно произнесла она.
– Ну, мама! Нормально все. Придумываешь ты себе вечно.
– Нет, не придумываю! Точно похудел. Замотался совсем! Одна работа у тебя на уме. А о здоровье не думаешь своем. Приехал бы к нам, отдохнул бы, отоспался. И Ксюшку бы привез, пока школа не началась. А?
– Потом, мама, потом как-нибудь приедем. Некогда сейчас, честное слово.
– Ну, потом так потом, – вздохнула Нина Алексеевна.
Саша привез ее домой, помог занести сумки и умчался по своим делам. Внучка кинулась бабушке на шею, зацеловала, заобнимала. Людмила тоже встретила приветливо:
– Ой, проходите, проходите. Куда вы столько всего навезли? Мы тут голодом не сидим, вроде, – рассмеялась она, – но все равно спасибо большое!
Нина Алексеевна присела на стул и не спускала с коленей внучку, а та болтала без умолку, делилась своими маленькими, но такими важными новостями.
– Людочка, ты пироги-то разогрей в духовке, да и поешьте с Ксюшкой, пока они свежие, – предложила заботливо бабушка, обнимая внучку.
– Да мы перекусили недавно в кафешке, пока домой шли. Вот Саня приедет, тогда все вместе и почаевничаем.
За разговорами как-то незаметно пролетело почти три часа. Приехал Саша. Нина Алексеевна, переодевшись уже в домашний халат, захлопотала на кухне:
– Давайте, я пироги разогрею, поешьте. Этот вот с картошкой и с мясом, этот с капустой, а тут каравашек у меня из свеженького земляничного варенья.
Все уселись за стол, принялись за пироги.
– Ой, забыла совсем, – спохватилась Нина Алексеевна, – я же вам компотов навезла. И сливовый, и вишневый, а вот этот вот – ассорти из лесных ягод. Какой откроем?
– Да никакой, – жуя пирог, отозвался сын, – мы, мама, такое не пьем. Мы с Люськой в основном по кофе, а Ксюха – та на кока-колу да фанту налегает.
– Да что вы? – настаивала бабушка, – какая фанта? Вред один от нее. А тут – натуральное все, дома приготовленное, из ягодок. Да вот хоть сливовый попробуйте! А ягодные потом откроете.
С этими словами Нина Алексеевна открыла трехлитровую банку с компотом, налила в кружки, поставила на стол. Ксюшка отпила, сморщилась:
– Фу, кислятина!
– А давай, водичкой разбавлю тебе? – суетилась бабушка. Взяла кружку, плеснула из банки себе на глоток, попробовала, – да ничего не кислятина, не пугай меня! Сладкий компот. Ну, чутка есть, конечно, кислиночка. Так ведь наша слива-то, уральская. Ну, давайте, я другой открою?
– Не надо, мама, не открывай, – Саша уже наливал себе и жене кофе, а дочке чай, – мы потом компоты твои попробуем.
– Ну, потом, так потом, – сдалась Нина Алексеевна.
На другой день рано утром Саша проводил ее на вокзал, усадил в поезд. Пора было ехать в «Самоцветы».
Время на курорте промчалось незаметно, как один день. Нина Алексеевна принимала оздоравливающе процедуры, много гуляла и много читала. В санатории оказалась на удивление богатая библиотека. И все бы ничего, но к концу второй недели заскучала, затосковала. По мужу, по огороду своему. Но более всего – по детям и внучке. «Погоду, вроде, хорошую обещают, – размышляла она, – до картошки успею денька два-три у Саши погостить».
Отдых в санатории закончился, и она вернулась в город, самостоятельно добралась до квартиры сына. Дома оказалась одна Ксюшка, которая увлеченно смотрела по телевизору какую-то передачу.
– Ты одна, что ли? – удивилась бабушка, – а родичи где?
– А они на день рождения к тете Ане уехали, – махнула рукой Ксюшка.
– Ну, а тебя чего ж не взяли?
– Да там взрослые только будут. В ресторане. Что мне там делать?
– Понятно. Ты ела хоть? Или голодом сидишь?
– Ела. Мама мне суши и роллы заказывала. Там осталось немного, хочешь?
Нина Алексеевна зашла в кухню. Невольно в глаза бросилась трехлитровая початая банка с компотом из сливы, та самая, которую она так опрометчиво открыла в прошлый раз. Банка стояла в углу длинного разделочного стола, под висящим на стене телевизором. Поверхность компота подернулась белой плесенью.
«Так и не стали пить, – огорченно подумала она, – даже в холодильник не убрали. Не нужно им ничего! Зря, выходит, я старалась. Варила, да тащила такую тяжесть». Настроение у нее сразу испортилось.
– Ксюш, иди, поцелую тебя, да поеду.
– Так ты что, не погостишь разве?
– Некогда, внученька. Дедушка меня ждет, да и в огороде дел еще полно. Некогда по гостям-то рассиживаться. Ты родителям привет от меня передай, хорошо?
– Ладно, передам, – ответила Ксюшка и снова уткнулась в телевизор.
Нина Алексеевна ехала домой в автобусе и вспоминала, каким отзывчивым и ласковым был ее Сашенька в детстве. Как он нуждался в ней и не отходил ни на шаг. Везде и всюду они были вместе. Отец вечно то в командировках, то на работе, то в совхозе подшефном, на полях. А они с сыночком все вдвоем, да вдвоем. Теперь вырос вот, самостоятельный стал. Своя семья. Не до родителей стало.
«Что ж, – раздумывала она, глядя в окно автобуса на желтеющие березы вдоль дороги, – таков, видимо, закон матушки Природы. Родить, вырастить, на ноги поднять. А тут и осень. Желтеем, как эти березки, и становимся не такими красивыми, как раньше, да и не такими нужными, что ли… Каждому свое и всему свое время». Так думала она, стараясь успокоить себя, но где-то в глубине души все равно сидела противная горечь. Такая же, как та плесень. В банке с никому не нужным сливовым компотом.
08.03.2021 г.
Бюрократия
Подал я как-то раз заявку в администрацию: «Прошу рассмотреть, разрешить, согласовать…», ну, и так далее. Через две недели пошел узнать судьбу заявления.
– Здрасьте, – говорю.
– Здрасьте, – отвечают мне в кабинете.
– Я вот по заявлению…
– Номер?
– Какой номер?
– Номер заявления Вашего.
– Как узнать?
– Это Вам в канцелярию.
Хорошо, иду в канцелярию.
Молодюсенькая, но очень некрасивая девушка долго молотит по клавишам компьютера, наконец, говорит:
– Запишите номер Вашей заявки: 138516 ДСП 22.
– Постойте, постойте. Я не запомню.
– Я же говорю: запишите!
– Так куда я запишу-то? Ручки с собой нет, бумаги тоже…
– Хорошо, я Вам сама запишу.
Почерк корявый, как у врача, но цифры разобрать можно. Иду снова в кабинет.
– Вот номер.
– А-а, так это не к нам. Это в 315-ый.
Иду в 315-ый.
– Вот, – говорю, – номер заявления. Хотел узнать…
– Минуточку, – говорят, – так, 138516 ДПС 22. Такой заявки нет.
– Как нет? Я подавал. И в канцелярии есть. И номер вот 138516 ДСП 22!
– А-а, так у Вас ДСП! А Вы говорите ДПС!
– Да нет, это Вы говорите, а у меня все ходы записаны…
– Ну, это Вам к начальнику отдела в 316-ый.
Иду в 316-ый. Там секретарша. Копия той, что в канцелярии. Только ноги длиннее.
– Я к начальнику…
– Ваш номер? – ужасно скрипучим голосом спрашивает.
– 138516 ДСП 22.
– Да нет, не номер заявки, а Ваш номер очереди.
Оглядываюсь по сторонам. Вроде, нет больше никого в приемной.
– Так ведь один я.
– Значит, первый номер. Ожидайте.
Присел на изношенный стул, жду.
Вдруг «пилик-пилик», и голос из динамика: номер 16, проходите.
Хоп, откуда-то мужичок нарисовался со стопкой бумажек, и шасть в кабинет к начальнику.
– Девушка, я же первый. Это кто прошмыгнул сейчас? – спрашиваю.
– Ожидайте, Вас вызовут.
Жду. Мужичонка со стопкой вышел весь краснёхонек, пот со лба вытер и исчез. Так же, как появился.
Вскоре «пилик-пилик», и голос из динамика: номер 34, проходите. Из-за угла, переваливаясь как беременная утка, заковыляла кривыми ногами к кабинету пожилая приземистая тетка с огромной сумкой через плечо.
– Позвольте, – вскипел я, – почему 34? Я же первый!
– Успокойтесь, – строго заскрипела секретарша, – номер определяет генератор случайных чисел, так что ожидайте!
Черт знает что! Так я просидел часа два с половиной. Наконец, генератор догадался назвать мой номер. Захожу.
– Здрасьте, я тут хотел…
– Номер? – уткнувшись в какую-то бумагу буркнул начальник.
– Один. То есть, первый.
– Не Ваш. Номер заявки.
– 138516 ДСП 22.
– Вы правильно помните?
– Я вообще не помню, у меня записано.
– ДСП?
– Да.
– Сегодня рассматриваются только ДПС. Приходите через две недели.
– Так нет такого номера с ДПС. Мне так сказали.
– Правильно сказали. Сегодня нет. Через две недели будет.
– Как так?
– Не задерживайте, товарищ. Там люди ждут, а Вы тут голову морочите.
Я вышел. Вытер испарину. Спрашиваю секретаршу:
– Записаться можно?
– Живая очередь.
– А генератор?
– Номер по живой, а потом генератор. Все строго по антимонопольному законодательству.
– Причем здесь антимонопольное?
– Ну, по антикоррупционному. Какая разница? Не мешайте работать!
Через две недели опять провел весь день в администрации, но на прием так и не попал. К вечеру выяснилось, что вообще только номера с ПСД рассматривали. Предложили через две недели подойти.
Вот второй год уже хожу. Четыре раза номер на новые бумажки переписывал – истираются. Теперь уже запомнил. Главное, не перепутать в какой прием ДСП, а в какой ДПС рассматривают. Ну, а когда ПСД, так им вообще все до пис дэ, по-моему!
В общем, надежду пока не теряю. Единственная проблема: не могу вспомнить, чего я заявлял-то? Но это не главное. Главное – в нужный день к нужному человеку на прием попасть. Такие дела!…
17.10.2019 г.
Дом
В небольшом городке на окраине области, вдали от шумных трасс и дымящих промышленных центров, стоял старый бревенчатый дом. Когда-то он располагался почти в центре поселка, на главной улице. Но со временем поселок рос, застраивался, превращаясь в небольшой городок. На бывшей окраине появились магазины, дворец культуры, каменные многоэтажки, и центр городка сместился туда. Получилось, что дом теперь и не в центре, и не на окраине, а в зеленом, живописном районе, приютившемся у реки.
Жил в этом доме одинокий старик. Жена у него давно умерла, дети выросли и обретались где-то в разных городах. С небогатым своим хозяйством он худо-бедно справлялся сам. Лет старику было уже много, и не мудрено, что в один прекрасный день он тихо и спокойно помер.
Оставшись без хозяина, и без того старый дом как-то сразу ссутулился, скособочился, осел. Холодно и пусто стало в доме. Молчаливый и одинокий, он грустно смотрел на родную свою улицу чуть покосившимися незашторенными окнами, слегка нахмурившись нависающей крышей. Ворота накренились к его стене, словно ладонь, подпирающая голову глубоко задумавшегося человека.
Была поздняя осень, и заводи протекающей за огородом речки уже прихватывало по утрам тонким ледком, но вечерами, в тишине угасающего дня, еще слышны были переливы журчащей на перекатах воды, словно чья-то печальная песня еле слышно доносилась откуда-то издалека.
Родственникам старика местная администрация предложила денежную компенсацию за дом и приусадебный участок, ибо по плану развития городка именно в этом месте вскоре должны будут построить современную дорогу с новым мостом через речку. Те, не мудрствуя лукаво, согласились. Все одно возиться с этим домом некому, да и некогда. Больших денег за него не выручишь, а мотаться за тридевять земель – себе дороже.
Так и стоял этот опустевший, брошенный всеми дом, погрузившись в собственные мысли и воспоминания. А вспомнить было что.
Строил этот дом еще дед того самого помершего старика. Дом каждым своим бревнышком, каждой досочкой помнил то время. Казалось ему, что в наличниках, искусно выпиленных вручную, в переплетах окон, в досках пола, заботливо подогнанных друг к другу без единой щелочки, в стропилах и обрешетке крыши, в каждой детали оставалось все это время тепло рук первого, строившего его хозяина. Сколько старания, сколько души вложил он в свое детище. Стройка эта шла с особым теплом и усердием еще и потому, что у хозяина в то время родился первенец, что, собственно, и сподвигло его на столь серьезное и масштабное строительство.
Дом часто вспоминал, как радовались, как веселились молодые новоселы. Не было, собственно, еще ничего: ни ворот, ни сарая, ни ажурных резных деталей фасада. Даже крыльца еще не было, а стоял вместо него здоровенный березовый чурбак. Но хозяин, собрав в охапку жену, дитё, да небогатые пожитки, уже заселился в новый, по сути, строящийся еще дом. Потом уже с любовью и немалой прилежностью доводил он свое жилье до ума. Вырезал наличники, ставил надворные постройки, ворота справил – любо-дорого посмотреть! С необычайной выдумкой и мастерством изготовил ставни. Когда они были открыты, складывалось впечатление, что дом улыбался, широко открыв восторженные глаза и радостно глядя на мир. Когда же ставни закрывали, дом засыпал, и весь вид его говорил о том, каким мирным, спокойным и безмятежным был его сон, как, собственно, и сон его обитателей.
Замечательное было время! – вспоминал дом, – все трудились в поле, а после еще и на подворье, работали на благо своей семьи и своего очага. А как дружили! Рядом строилось еще несколько домов. Родственники и соседи спешили друг к другу нАпомочь – так тогда это называлось, когда люди всем миром делали какую-то большую работу, помогая родне ли, соседу ли, просто знакомому. Помогли все вместе одному, потом опять же всем скопом шли к другому. Снова нАпомочь. Бескорыстно, не требуя и даже не ожидая какой-нибудь прибавки себе за эту помощь или даже просто благодарности. Потому что так положено, так должно быть. Сегодня помогаешь кому-то ты, завтра все вместе помогут тебе.
А как отдыхали! В праздники собирались всей округой, водили хороводы, пели песни. Хмель лился рекой, но пьяным при этом никто не был. Так, навеселе. А по воскресеньям или в религиозные праздники все шли в храм. Поначалу в поселке была маленькая деревянная церквушка, но со временем отстроили большой, каменный, с белыми стенами и позолоченными куполами храм. Молились истово, ибо знали, что никто им в этой жизни кроме Господа не помощник.
Потом пришла смута. Люди как будто сошли с ума. Начали враждовать меж собой. А все большевики, «революционэры», как называла их мама хозяина, потомственная дворянка, приехавшая в эти края еще в молодости вслед за своим ссыльным мужем. Понавесили везде кумача, стали травить людей друг на друга. В те времена стены дома потемнели. То ли от смуты людской, то ли просто от времени, от дождей да морозов, от солнышка летнего, палящего. Но совсем худо стало дому, когда три чекиста в кожанках и матрос в бескозырке пришли к хозяину. Провели обыск, что-то долго кричали. Тот, что в бескозырке, все порывался дом поджечь. Насилу угомонили. Хозяина забрали и, под плачь детей и стоны жены, увезли в губернию. Больше он не вернулся. Казалось, что стены дома потемнели еще сильнее, буквально почернели. От пожаров ли, что вспыхивали то тут, то там в поселке, от горя ли, от тоски ли по хозяину.
Теперь за главного в семье остался старший сын сгинувшего хозяина. Дом его любил, помнил сызмальства. Можно сказать, росли вместе. Только мальчонка-то рос, а дом постепенно старел. Но все же дом никак не мог смириться, что этот пацаненок, хотя и подросший уже, почти мужик, но все одно пацаненок, будет теперь полновластным хозяином. Все-то у него не так получается, все вкривь-вкось. Или это только кажется так? Дом противился как мог: то замок сломается, то штакетник завалится, то половицы заскрипят, застонут, заплачут от малейшего прикосновения. И не от боли совсем. На то ведь они и половицы, чтоб ходили по ним. А то и танцевали, притопывая. Чтоб ставили на них тяжести всякие – буфет, комод, кровати. Все терпели. А тут заскрипели, завсхлипывали. Может, от горя? Оно ведь, горе-то, потяжелее любого комода, да побольнее любого притопа будет.
Но пацан молодцом оказался, весь в батю, сноровист. И так был отнюдь не белоручка, а тут, как пришлось, терпеливо и толково все выправлял, что в доме покосилось. Больше того, перекрыл крышу – время той пришло, – изладил новую, трубу печную хорошенько прочистил, да сливы с водостоками справил. Дом, хоть и черен уже стенами бревенчатыми, но со сливами и водосточными трубами приободрился, помолодел. Заулыбался на солнышке жестью луженой. Так и попривык с годами к новому молодому хозяину.
А тут новая напасть. Опять засновали мрачные личности в кожанках, затарахтели по ночам злые воронки, освещая фарами притихшие улицы. Сызнова начали увозить людей добрых без суда и следствия. Страх поселился на каждой улице, в каждом закоулке поселка. Заползал он скользким, холодным чудовищем во дворы, в подворотни, запускал щупальца свои в избы и квартиры. Но никогда доселе, даже в тот раз, как очумевший от злобы матрос хотел его поджечь, никогда еще дому не было так страшно, как в тот день, когда взрывали храм. Каменная кладка храма была сроблена настолько добротно, что от взрыва заложенного под храм динамита по стенам пошли лишь небольшие трещины, да осыпалась кое-где штукатурка, обнажив местами красный, как кровь кирпич. Несколько дней стоял храм, пугая набожный народ своими открытыми, кровавыми ранами, пока не привезли из города снова взрывчатку. Но и после второго взрыва храм устоял, хотя и покосился, скорчился болезненно, уронив с маковки своей золоченый крест. Лишь с третьего раза удалось бесноватым разрушить здание храма. Сила взрыва была такой, что ударная волна прошла по всему поселку, отозвавшись неприятной, пугающей дрожью в стенах домов.
Хозяина несколько раз увозили в НКВД на допрос. Дважды проводили обыск, обшаривая все углы и надворные постройки. Стращали и запугивали. Но обошлось, не посадили.
И вдруг война. Дом помнил, как все работали, не покладая рук и не жалея себя. Как приходили домой голодные и изможденные, и сразу валились с ног. После короткого сна и пустой похлебки из картофельных очисток и горсточки муки снова уходили на работу. Особенно худо стало, когда на фронт забрали хозяина и поочередно всех четверых его сыновей. Остались в доме только жена и дочь, да детишек куча, мал-мала меньше. А чем кормить? Доходило до того, что по весне лебеду да крапиву варили и ели. Чуть легче становилось к осени, когда поспевала картошка.
А тут еще и похоронки пошли. До сих пор не ясно старому дому, как люди все это выносили в то время, если даже он, деревянный и всякое повидавший в жизни старый чурбан, и то плакал летними ночами росой на окнах, рыдал сливами и водостоками в дождливые дни, сопливил сосулями по весне от неизбывного горя и тоски по погибшим жильцам своим, особенно по хозяину. С войны вернулся только младший из сыновей.
Теперь он стал головой. Дому даже не пришлось привыкать к новому хозяину. Он был несказанно рад уже тому, что хоть кто-то из родных ему мужиков жив, что вернулся к нему, изболевшемуся душой и уставшему старику, в его теплые объятия, что наконец-то снова появились мужские, умелые и заботливые руки. Дом так истосковался по настоящему, родному хозяину, что когда тот спал или отдыхал после работы, ни одна половица, ни одна петля в дверях не скрипела, не хлопали ставни, не гудел ветер в трубах. Лишь когда новый хозяин был свободен от работы на заводе, куда он вернулся после фронта, когда у него было хорошее расположение духа и добродушное настроение, только тогда дом позволял себе проявить небольшую слабину, и то лишь для того, чтоб показать, какие за эти годы накопились неполадки и болячки. Вот рама покосилась, и дом позволял ветру немного посвистеть в щели, чтоб привлечь внимание хозяина, вот вывалился кирпич в трубе, и дом чуть-чуть подпускал дымка из печки. Опять же, чтоб хозяин неполадки приметил. И бывший фронтовик, сам истосковавшийся по родному очагу и по домашней работе, чутко подмечал все подсказки дома, все намеки и с удовольствием и прилежанием все исправлял.
Постепенно жизнь наладилась, настроилась на мирные рельсы. Сложился некий новый уклад, появились новые привычки и традиции. По выходным, особенно летом, хозяин частенько устраивал посиделки с друзьями или соседями прямо во дворе, а то и в палисаднике, возле старого журавля у колодца. Постепенно к компании подтягивались бабы и малышня. Никого не обижали, для каждого находилось доброе слово и какая-нибудь вкусняшка со стола. Жили небогато, но и гости были непривередливы. Горячая печеночка, кусочек комкового сахара, а то и просто горбушка хлеба с солью – вот и все угощение. Но дом видел, как этим нехитрым лакомствам были рады гости, особенно детишки. Ведь главным в таких посиделках была не еда, а разговор, общение, душевное тепло. Дому казалось, что это тепло проникало и в его старые, почерневшие от времени бревна. Он старался бережно тепло это в своих стенах сохранить, чтоб потом, когда наступят морозы и завоет вьюга, теплом этим согревать хозяина и его семью, которых он бесконечно любил.
Хозяин, надо сказать, обладал незаурядным чувством юмора. От фронтовых друзей, что ли, поднахватался? Или от прабабушки-дворянки передалось? Вот, к примеру, на всех дверях и калитках – что в палисадник, что во двор или в сарай, да везде – вертушки прибивал через трех или пятикопеечные монеты вместо шайбочек. На вопрос – зачем, напускал на себя важный вид и выдавал нарочитым басом: «А пущай все видят, как богато живу!». Конечно же, это была всего лишь шутка. О богатствах каких и не мечталось даже тогда. А то еще взял да и приладил на ворота табличку «Осторожно, злая собака!», а когда спрашивали где же она, собака эта, скалился и говорил: «А я-то на что? Ежели чего, так оттявкаю, похлеще иной овчарки!».
Шли годы. Жена у хозяина умерла, дети выросли. Сам хозяин состарился. Тяжко стало домашнюю работу сполнять. Дом чем мог, старался помочь. Следил, чтоб не сломалось чего, чтоб сквозняки по комнатам не гуляли, чтоб чужие по двору не шастали. Так и жили два старика – дом и его хозяин, невольно вместе наблюдая, как все меняется вокруг. Не стало привычного порядка, заведенных многолетних устоев и традиций. Поменялось время, поменялись люди. Дети родителей почитать перестали, от отчего дома оторвались, а вместе с этим и от корней своих отстали. На уме теперь у всех одно – нажива, карьера, успех. Только что они, нынешние, понимают? Что считают истинным успехом в жизни, чего добиваются? Денег? Удобств? Квартиры да машины иностранные красивые нужны? Что им это даст, когда придет старость вместе с осознанием бренности земной жизни? Что останется дорогим и теплым воспоминанием?
