А на зачёте он просто зверствовал. Дотошный, точно следователь – требовал полнейшего соответствия наших ответов своим лекциям. Чтобы буковка к буковке и циферка к циферке.
Так что зачёт этот долбанный мы сдавали ему по четыре раза. А я, кажется, раз пять. Или шесть.
Садист, короче, с красным партбилетом.
Но мы ему отомстили. Нет, морду бить не стали – она и так у него становилась красная от малейшего волнения.
Просто мы всей комнатой принялись склонять его странную фамилию, заменяя ею слово «ветер» в различных отечественных шлягерах самых разных времён. Получалось прикольно:
«А ну-ка песню нам пропой, весёлый Вейтин, весёлый Вейтин, весёлый Вейтин! Моря и горы ты обшарил все на свете…»
«Над окошком месяц. Под окошком Вейтин. Облетевший тополь серебрист и светел…»
«То не Вейтин ветку клонит…»
Или из Новеллы Матвеевой:
«Какой большой Вейтин напал на наш город!»
Или из Высоцкого:
«А Вейтин дул, с костей сдувая мясо
И радуя прохладою скелет!»
В тот вечер после зачёта мы долго не могли уснуть, озабочены поиском новых песен про Вейтина.
И когда кто-то из нас припоминал очередную строчку, ржали минут по пять…
Короче, оттянулись по полной. Досыта изъиздевались, говоря по-маяковски.
Правда, Вейтин об этом так и не узнал.
А жаль.
Хотя, может, оно и к лучшему. Обиделся бы и вообще бы оборзел.
А так… Зачёт мы ему сдали. И творчески имя его ославили.
Вот это, наверно, и есть – чувство глубокого удовлетворения…
Весёлый праздник Новый год.
Первая моя сессия начиналась третьего января. И первым экзаменом у меня была История Партии. Коммунистической, разумеется – потому что партия была у нас тогда, в январе 1985-го, одна. Как чуть позднее заметил партийный теоретик Егор Лигачёв – так уж исторически сложилось. Не будем вдаваться в подробности, как коммунисты исторически складывали свою единственность и неповторимость. У меня же другая история. О том, как я решил не лишать себя весёлого праздника Нового Года и поехал учить историю на историческую родину – в город-герой Кострому.
(Какой-нибудь дока вспомнит, что Кострома вроде бы не входит в список городов-героев, но я ему отвечаю: никакой ошибки нет. Поскольку жизнь у нас повсюду явно героическая, у нас в России что ни город, то герой. А не согласен – эту книжку не читай. (Шутка)).
Все дружки мои к той зиме разбежались по огромной территории необъятного Советского Союза – кто в армию, кто просто в военное училище. И только Лёшка Чубаров по кличке Клюв, он же Дохлый, затесался в пролетарские ряды ПТУ. В отличие от большинства институтов из ПТУ в армию не брали.
С Лёшкой мы подружились в шестом классе на почве всеобщей нелюбви одноклассников. Эта самая нелюбовь просто-таки бросила нас, двух маленьких изгоев, в некрепкие объятия друг друга. Мы сдружились, и жить стало легче: если до нашей дружбы нас лупили по отдельности, теперь нас стали лупить обоих, вместе, за компанию.
А вместе, что ни говори – всё-таки веселей.
Школа та каторжная была восьмилеткой, и по окончании сей мы с Лёшкой с облегчением её покинули. Лёшка почапал в ПТУ, а я пробился в самый лучший класс района вместе с новыми друзьями из Клуба Лётчиков, Космонавтов и Десантников, о котором также разговор отдельный (см. на букву К).
Короче, сижу я дома, зубрю историю единственной и неповторимой партии, и тут приходит этот самый Лёшка, а с ним какой-то мужик по фамилии Потехин. Впоследствии оказалось – старший брат Лёхи Потехина, с которым мы в моём грустном детстве однажды крупно подрались. Теперь этот Лёха сел в тюрьму за то, что стучал прохожим по башке, сшибая с них хорошие шапки. А брат его старшой скорефанился с другим Лёхой – моим, Чубаровым (он же Клюв, он же Дохлый).
Короче, приходят эти новые дружбаны ко мне домой новогоднею ночью и говорят нечто отнюдь не оригинальное:
– Здравствуй, Дима, Новый Год!
Примерно так они сказали. Я тоже их мельком поздравил и снова вернулся к партийной истории.
Но ребята дежурными фразами ограничиваться не собирались. А сделали мне приглашение.
– У нас, – говорят. – Есть пузырь.
– Пошли, – говорят. – Попляшем на городскую ёлку. У нас и музыка есть.
Потехин-старший-брат гордо продемонстрировал портативный кассетный магнитофон отечественного производства.
– Ребята! – отвечаю. – Я уже отметил. И потом, у меня же история партии!
– Плюнь! – говорит старший Потехин. – Мы её тоже в нашем ПТУ сдавали. По дороге расскажем всё тебе.
– И вообще, Димыч, у нас же пузырь! – аргументировано агитирует Лёшка. – Ты что, хочешь, чтоб мы его вдвоём уничтожали? Не увиливай. Не нарушай традицию.
Я не стал расспрашивать, в чём эта самая традиция – не в плясках же троих молодых мужиков под ёлкой? Весёлые ребята сами мне объяснили, что скучать не придётся – под ёлкой этой полно всяких баб.
Находилась эта городская ёлка на той стороне великой русской реки Волги. Автобусы с троллейбусами в новогоднюю ночь не ходили. Равно как и такси. Все водители сидели дома и мирно пили, тупо глядя в телевизор на Лещенку с Кобзоном.
– А Волга уже застыла? – почему-то спросил я.
– Застыла! Метра на полтора промёрзла! – уверенно заявил Дохлый Клюв.
Это был серьёзный аргумент.
И мы пошли пешком через Волгу по этому толстому льду.
Праздник под городской ёлкой был довольно убогий. Вокруг скучало десятка полтора человек разного возраста и пола, то и дело поглядывая на высокую ёлку. Ёлка сияла, огоньки по гирляндам туда-сюда бегали, но музыки почему-то не было. Пока не пришли мы с портативным кассетным магнитофоном. Потехин-старший-брат включил его на полную мощность, и вокруг нас тут же образовался тесный круг почитателей.
Типа, все ждали веселья, и вот оно – пришло.
Особенно веселилась одна подвыпившая молодая бабёнка. Она толкалась, прыгала и то и дело спрашивала, почему я такой грустный.
Я растерянно пожимал плечами.
Мы поплясали песни три под Розенбаума, и веселье стало как-то иссякать. Девица всё прыгала, только теперь спрашивала не только у меня, а и у Дохлого с Потехиным-старшим-братом, почему мы все такие грустные, а ещё с магнитофоном.
Судя по всему, дружбанов моих девушка тоже-таки достала, потому что Потехин выключил магнитофон, отвёл нас с Лёшкой в сторонку и заговорщицки изрёк:
– Надо выпить.
– Эй, магнитофон-то оставьте! – кричала нам вслед молодая бабёнка, всё ещё приплясывая на ходу.
Но мы уже сосредоточились на основном и молча шли к ближайшему подъезду.
Домофонов тогда ещё не придумали. Во всяком случае, в Костроме их точно не было. Ни одного. Поэтому мы без проблем пробрались в парадный подъезд одного из центральных зданий города.
В подъезде было тепло. И никого, кроме нас, не было. Жильцы тихо праздновали по квартирам. Кто-то уже храпел.
Лёшка сорвал пломбу с бутылки и бодренько хихикнул:
– Ну, поехали!
– Погодите. А закуска-то у вас какая-нибудь есть? – поинтересовался я.
– Да какая закуска? – нетерпеливо заёрзал Дохлый Клюв. И, порывшись в мозгу, извлёк, очевидно, единственную, слегка заплесневелую остроту:
– Гусары не закусывают!
Я изучающе осмотрел знакомые рожи под кроликовыми шапками. На Чубарове была лохматая шуба из искусственного меха. На Потехине стариковское пальто с каракулевым воротником. На гусар эти двое были явно не похожи.
А Лёшка, глотнув водки, уже протягивал поллитру мне.
– Ну не знаю… – замялся я. – Хотя бы конфету какую…
– Да зачем конфеты? – важно заявил Потехин. – Чё мы – дети, что ли?
Чубаров в унисон ему с укором посмотрел на меня.
Я пристыженно опустил глаза. И мы обошлись без конфет. И без стаканов.
Пили по-демократически: из горла. Жадными большими глотками, эффектно булькая.
Водка, не сопровождаемая никакими закусными предрассудками, незамутнённой чистою струёй струилась сквозь наши организмы в желудок и так далее.
Но к концу пиршества стала упрямо застревать.
Я ограничился парой благородных отрыжек и отказался от дальнейшего участия.
Дохлый, было, заскулил:
– Димыч, так нельзя…
Но, посмотрев на меня, вынужден был в свою очередь отвести глаза и решил боле не настаивать.
– Ничего! – радостно провозгласил Потехин-старший. – Нам больше достанется!
И снова присосался к пузырю.
И хотя энтузиазма на бодрое распитие уже не хватало, и темпы заметно замедлились, они вдвоём с грехом пополам опорожнили-таки поллитру.
Но водка оказалась на редкость подвижным напитком. Она никак не хотела успокаиваться. И после нескольких позывов потекла из организмов Дохлого и Потехина-Старшего-Брата в окружающее пространство, захватывая по пути комки недопереваренной пищи и остатки праздника.
Я кисло съёжился в углу, стараясь не смотреть на этот обратный процесс. А дружбаны мои стояли, слегка перегнувшись через перила и в унисон изрыгали из себя дурно пахнущую смесь на койкообразную решётку, примыкающую к шахте лифта.
Почему-то стало совсем уж грустно и сильно потянуло домой, к учебнику по Истории Партии.
– Ну, вот и повеселились… – сказал Дохлый Клюв, вытирая рукавом следы блевотины с краснорожего лица.
– Ну, чё? Пойдём ещё попляшем? – улыбнулся Потехин-старший-брат после аналогичной процедуры. И включил магнитофон.
– Без меня! – по-пьяному решительно отреагировал я. Развернулся и ушёл, оставив дружбанов в недоумении.
Волга подо мной, слава Богу, была твёрдой. Только слегка покачивалась.
Верхнее ЛЯ Максима Сенчихина
Жили-были в одной из комнат на первом этаже общаги шестого факультета два гитариста – Дэн и Макс, отличник и каратист Вадим Палимпсестов и просто хороший парень Олег Головко по кличке Хэнк.
Дэн сочинял песни, наигрывал продвинутую музыку, а Макс, как гласит легенда и мнение однокашников, играл как кот, завлекающий кошечек.
Без дураков, красиво играл.
Однажды, когда Вадик с Дэном циклевали пол, Макс тоже решил поучаствовать в хорошем деле – взял гитару и устроил им музыкальное сопровождение: сорок минут наигрывал на тему «Подмосковных вечеров».
А в другой раз, когда Вадик с Олегом позвали в гости девушек, Макс скромно удалился с подругой-гитарой в коридор.
– Пойду, – говорит. – Поиграю.
Но далеко ему уйти не удалось – кто-то его в коридоре окликнул. Он остановился и завёл продолжительную беседу.
А в комнате меж тем свирепствовал сквозняк, циркулируя от открытого окна к плохо закрытой двери.
Дверь с характерным скрипом елозила туда-сюда и в нерешительном своём движении всё никак не могла закрыться.
Это очень всем присутствующим не нравилось. А Вадика так просто раздражало. И он решил эти подлые дверные инсинуации немедленно пресечь. А поскольку был каратистом, пресечь он их решил характерным ударом ноги (как гласит легенда, удар этот называется «маваши»).
И с криком «да достал меня этот сквозняк» налетел на дверь и с чувством исполнил своё каратистское намерение.
Дверь захлопнулась, но тут же с той стороны двери раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль на очень высокой ноте.
Верхнее «ля» четвёртой октавы, никак не ниже.
Оказывается, Макс, который далеко не ушёл, беседовал с товарищем, не отходя от двери. И при этом задумчиво водил пальцами по дверному косяку. И когда Вадик свершил свой каратистский обряд, дверь со всего размаха защемила Максиму четыре его музыкальных пальца – бац!
Вот он и заверещал.
Когда Вадик, осторожно интересуясь, выглянул в коридор, Максим подпрыгивал крупным планом, гитара валялась у его ног, а коридорный собеседник Максима с укором посмотрел на Вадима и не без иронии заметил:
– Что ж вы, …, делаете! Музыканта убили…
– Ну, извини… – посочувствовал Вадик. И для пущего сочувствия искренне добавил: – До свадьбы заживёт…
И зажило. Причём гораздо раньше.
И снова Максим радовал общажных кошечек своей соблазнительной игрою.
Видеосалоны
«Ах, этот видеомагнитофон – это видеорай, это видеосон!» – пел наш кумир Макаревич в середине восьмидесятых, очевидно, одним из первых в стране купивший эту дорогую игрушку.
Мы же поначалу могли только песни про «видик» слушать. Нет, можно было пойти в комиссионку посмотреть и на сам чудесный аппарат, но купить… даже не мечтай – цена запредельная.
Но вот грянула перестройка. Запахло демократией. Потянуло гласностью. И как первые её грибы то тут, то сям стали появляться видеомагнитофоны.
А поскольку игрушка всё-таки продолжала оставаться дорогой и эксклюзивной, обладатель спешил окупить её, организуя просмотр видеофильмов для всех желающих.
От желающих отбоя не было, и повсюду возникли видеосалоны.
В нашем студгородке они появились практически в каждой общаге – как правило, в Красных Уголках. Работали они, как тогда говорилось, на кооперативных началах. То есть были коммерцией в чистом виде. Некоторые ушлые студенты подсуетились и неплохо на этом деле подзаработали.
В уютные маленькие зальчики хлынуло в виде видеокассет всё то, что прежде было недоступно: боевики, ужастики и лёгкая эротика.
У видеофильмов появились восторженные поклонники, готовые часами пересказывать содержание увиденного.
Так, помню, на базе отдыха в Крыму Вовчик Салагин пересказывал нам «Кинг-Конга» – первого ещё, старенького. Рассказывал в лицах, ухая, охая и ахая, делая многозначительные паузы.
Ну, сходил я на этого «Кинг-Конга». Жалкое подобие Вивкиного рассказа.
Самым проникновенным фанатом видеофильмов был у нас на базе Лёнчик Островский.
Разумеется, его захватывали ужастики – всякие «Нечто», «Чужой», «Кстро» (или «Экстра»). Ох, и умел же Лёнчик напугать – не хуже самого фильма. До сих пор помню его рассказы про то, как монстр забирается внутрь человека и потом, разодрав ему изнутри живот, выдвигает вперёд мощные челюсти и кусает другого человека. Или как мерзкий инопланетянин влезает в женщину через рот и буквально через минуту вылезает через влагалище уже в образе человека.
Жёсткую порнуху смотрели по комнатам. То есть владелец видеомагнитофона приносил его к вам на дом, оставался с набором кассет на ночь и требовал с вас же деньги – за просмотр.
Не желаешь смотреть – иди спи к соседям.
Чаще порнушки были только ужастики.
Один товарищ с видиком повадился устраивать сеансы в комнате Игоря Шуляка. Игорю вообще с его ночным досугом не везло. Как ни придёт, койка его занята: то мужик спит, то девчонки, то видеосеанс. Долго он ночевал по соседям. Наконец, плюнул, заплатил за три ужастика.
Сидит, смотрит.
Рядом четверо товарищей сидят, вперившись в экран.
А на экране напряжение сгущается – главный герой идёт по лесу, а за ним субъективная камера следит. То есть понятно, что это чудище на него охотится. И вот-вот набросится.
Напряжение расползлось по комнате, и сладкий страх обуял всех видеозрителей.
Все замерли в ожидании жуткой развязки.
И вдруг Шуляк как заорёт! Все как вздрогнут – и снова на экран.
А на экране ничего ещё не происходит – мужик идёт себе по лесу, ни на кого не нападает. То есть эмоциональный Шуляк фальстарт выдал.
Ну, поскольку на экране всё в порядке, все облегчённо вздохнули, и в этот момент самое страшное и случилось.
Но, разумеется, никто уже не заорал и даже не вздрогнул, а наоборот, рассмеялись. Поскольку только что получили как бы прививку от ужаса – спасибо Шуляку.
Виндсёрфинг, мать его!
Осень 88-го. Кооперативы цветут и пахнут, а я решил заделаться профессиональным журналистом. Две этих темы слил в одну Дима Подобедов, пробравшийся в штат гремящего по стране еженедельника «Собеседник». Он выхлопотал для меня персональное задание – написать очерк о первом в Москве кооперативе по виндсёрфингу.
Кооператив расположился на территории водного стадиона (недалеко от станции метро с соответствующим названием), на берегу Химкинского водохранилища.
Хозяин кооператива встретил меня очень радушно – естественно, ему нужна была реклама, а рынок рекламы в ту пору ещё не сформировался, и такие вот статьи в различных популярных изданиях (тиражом за миллион) были для начинающего предпринимателя чуть ли не единственной возможностью заявить о себе.
Разумеется, первым делом, я, как взаправдашний профи, хотел познать суть вопроса – то есть почувствовать на собственной шкуре, что ж это за вещь такая диковинная с иностранным названием – виндсёрфинг.
Нет, по телику я видел, как загорелые гибкие мужики красиво кувыркаются на океанских волнах побережья Штатов и Австралии, умело управляя примитивным судёнышком – доской с торчащим из неё парусом.
В отличие от океана на Химкинском водохранилище был полный штиль. Но ведь и я в отличие от загорелых виндсёрфингистов в этом деле был полный лох.
Меня подвезли к доске с парусом на лодке, сняли загорелого гибкого парня с доски, а меня, в одних плавках, оставили наедине с этим плавсредством.
Стояла осень, конец сентября. Температура воздуха – градусов 18. Температура воды – намного ниже, в чём я сразу же убедился, попытавшись поставить парус по ветру.
Парус меня почему-то не послушался, завалился, я упал в воду, а парус накрыл меня сверху. Схлопотал, в общем, виндом по сёрфингу.
Я повторил попытку. С тем же результатом.
Я снова забрался на доску и попытался поднять из воды мокрый парус. Парус продержался в стоячем положении несколько секунд и завалился снова.
Короче, этот нехитрое упражнение я проделал раз тридцать.
Я посинел и покрылся крупными пупырышками.
Я хлюпал носом. Я стучал зубами. Кусал трясущиеся губы.
Я проклял этот кооператив и весь этот виндсёрфинг, а заодно «Собеседник» вместе с Димой Подобедовым.
Отчаявшись и замаявшись поднимать нестоячий парус, я попытался просто лечь на доску и грести к берегу, но парус, плашмя бултыхающийся на воде, ужасно тормозил и мешал движению.
Я стал махать руками и кричать, чтоб меня забрали, стоящим на берегу. Но ветер уносил мои стоны и проклятия – в ответ с берега мне улыбались и дружелюбно помахивали руками.
Наконец, минут через 45 моего постыдного плавания, ко мне подгребла лодка и улыбающийся загорелый паренёк спросил: «Ну, мол, как оно?»
Разумеется, я ответил «Здóрово!»
Отправляясь на это задание, я допустил досадный промах – по легкомысленности не захватил с собой полотенце и сменную одежду. Душевые у кооперативщиков ещё не были построены. Я попрыгал по берегу, напялил джинсы и майку и отправился интервьюировать основного кооператора.
Кооператор решил шикануть и повёз меня ужинать в аэропорт «Шереметьево» – почему, до сих пор для меня остаётся загадкой. Ну, кафе и столовые вечером в советской Москве были уже закрыты, это ясно. Но что – на Ленинградском шоссе приличного ресторана поближе не нашлось?
Видимо, не нашлось. Или кооператор решил сэкономить.
Мы довольно долго ехали к аэропорту, потом долго кушали и беседовали, потом они довезли меня до родного МАИ, а до общаги я уж добирался пешком.
Утром у меня заболело горло, тонзиллит постепенно перешёл в фарингит, фарингит в ларингит, ларингит в бронхит, бронхит выражался громким неподавляемым кашлем, плюс лёгкие начали посипывать да похрипывать – и через пару дней мой щуплый организм стал подавать явные признаки бронхиальной астмы.
Лечение заняло месяца два с половиной. Я глотал микстуры, таблетки, ходил на процедуры в поликлинику – ничего не помогало. Напросился поболеть к однокласснице Маринке, она меня уложила на полу и очень переживала, что я её скомпрометирую перед её тогдашним женихом.
В конце концов, я уехал болеть в Кострому.
Как вылечился – уж и не помню. Видимо, с зимой пришёл более сухой воздух, и бронхи мои поуспокоились.
А статья моя в «Собеседнике» так и не вышла – Подобедов объяснил мне, что редактора не устраивает мой стиль – слишком уж он, типа, кондовый. Не знаю – я старался, как мог. Живописуя. То есть врал, конечно.
Обидно, однако. Бултыхался, жизнью рисковал.
И кооператор в накладе остался. А, может, и не остался. Может, ему подослали потом более опытного журналиста. Который не бултыхался, а молча стоял на берегу.
А потом сел и написал красивую статью про гибкое чудо виндсёрфинга.
Ну и семь ему футов под килем.
Волоколамское шоссе
А это просто одна из песен, сочинённая на первом курсе МАИ. Далеко в народ она так и не ушла, но Жене Меренкову, вечному студенту из соседней комнаты, а по совместительству предводителю нашей тёплой компании КСП шестого факультета, очень нравилась. По-моему, это единственная песня, которую он выделил из всего моего творчества и запел своим вдохновенно-гнусавым голосом.
Судите сами: бред, конечно, но вместе с тем какая-то милая непосредственность. Кстати, Покровкой я тут, как приезжий не-москвич, называл не Покровский бульвар, а парк Покровское-Стрешнево.
Волоколамское шоссе…
Маёвца улица родная…
И как по взлётной полосе,
Гоняю сессией замаян…
Туда-сюда вдоль по шоссе…
Сидит в трамвае номер шесть
Такая странная девчушка -
И верим мы в чужую лесть,
Почти не глядя друг на дружку…
Сидим в трамвае номер шесть…
А за окном идут дожди
От Лужников и до Покровки…
Ты подожди… не выходи
До следующей остановки…
Ой, погоди, не выходи!
А где-то там в моём МАИ
Гудит бетонка сачкодрома…
Аудитории твои -
Мне как очаг родного дома…
Там, где-то там, в моём МАИ…
Как самолёт, летит трамвай,
Вдоль по взъерошенным проспектам,
И освещая вечный май,
Торчит кирпич Гидропроекта…
А вдоль шоссе летит трамвай…
Волоколамское шоссе…
Широкий ряд домов высотных…
А я бегу… спешу, как все…
От воскресенья до субботы… -
Волоколамское шоссе…
Волоколамское шоссе…
Воспиталка
Звали её банальнее некуда: Марья Ивановна.
Бóльшую часть жизни она проработала надзирателем в женской тюрьме. А по выходе на пенсию устроилась воспитателем в общагу рабочего общежития СМУ № 626 тёплого города Алушты.
Где мы с ней и столкнулись.
Мы – это сосланные строить базу МАИ студенты, завалившие зимнюю сессию.
Но здесь, в Крыму, нас сразу невзлюбили отнюдь не за это. А за то, что мы – москвичи.
Мало того, что невзлюбили, так ещё и приставили воспитателя – как к несовершеннолетним.
В общагах МАИ никаких воспитателей не было.
А тут – на тебе. Конечно, мы восприняли явление Марьи Ивановны как некий канцелярский казус. Как нечто сюрреалистическое и гипертрофированное.
Гипертрофия её начиналась с фигуры: толстые ноги, толстая голова, грязные волосы, склочный голосище – совсем не как у Фаины Раневской – а так, ну вылитая фрёкен Бок из советского мультика про Карлсона.
В Красном уголке, где должны были собираться время от времени общежитейцы – например, у голубого экрана или за шахматной доской – Марья Ивановна устроила себе рабочий кабинет.
И даже написала часы приёма – по полтора часа два раза в неделю.
В остальное время она единолично отдыхала – смотрела в телевизор. Возможно, играла сама с собой в шахматы. Разговаривала с бюстом Ленина, скучавшим в углу.
Иногда вспоминала о работе и, взяв у комендантши ключ, неожиданно врывалась в наши комнатушки.
Жара стояла неимоверная – лето, Крым. Лежишь, бывало, голый под одной простынёй, млеешь после работы.
Тут вдруг дверь распахивается и – здрасьте! – Марья Ивановна!
И сразу – шасть в тумбочку, где припрятаны трусы с носками.
Видимо, у неё на это дело нюх.
А к шмону-таки просто призвание. Одна незадача – карцера на нас нет.
Но поорать да постращать можно. И потыкать носками и трусами – мол, что это?
И я встаю, гордо завернувшись в простыню древнеримским патрицием, и метафора на уста так и просится. И возмущённо вещаю Марье Ивановне, как попсовая звезда – жёлтопрессному журналисту:
– Да как вам не стыдно копаться в моём грязном белье!
И на пару секунд ей становится стыдно.
А потом она почему-то обижается – с крупными слезами в тоскливых глазах.
– Эх, вы… – говорит она, отбрасывая носки с трусами. – А ещё москвичи… А ещё студенты…
И одаривает таким страдальческим взглядом, что становится очень не по себе.
Вся её жизнь, всё её грустное существование в этом взгляде: двадцать лет в тюрьме, чужое грязное бельё и полное, беспросветное одиночество.
Безнадёжно глядя перед собой и не глядя на меня, Марья Ивановна уходит, унося своё одиночество в Красный свой уголок, где она плюхается в кресло и смотрит телевизор – до утра, пока не уснёт…
Г
Голь на выдумки хитра
У Ленки Фокиной тётка работала в конюшне зоопарка. Ленка иногда водила туда знакомых – покататься на лошадях. А когда заболел жеребёнок, даже повела ребят в ночное.
Нужно было постоянно дежурить у «постели» больного. Днём это делали служащие зоопарка. А ночные дежурства организовала Ленка.
Чтобы было нескучно, ребята ходили туда целой компанией.
Кто-то один сидел возле жеребёнка, остальные развлекали себя как могли.
Самым интересным развлечением было «доение» автомата с газированной водой.
Автомат стоял в самом центре новой территории. За три копейки он наливал стакан газировки с сиропом, за копейку – газировку без сиропа.
Обычный, в общем, автомат.
Только клиенты ему попались необычные.
Хитрые. Деньги тратить ну совсем не хотели.
И придумали несколько способов бесплатной добычи газировки.
Способ первый. Брали длинную тонкую проволоку, и самый её конец скручивали в окружность в форме трёхкопеечной монеты.
Затем осторожно засовывали эту проволоку в щёлку для монет.
Проволочка была мягкая, уходила глубоко, нажимала на нужный контактик и…
…из автомата лилась газировка с сиропом.
Стакан выливали в приготовленную трёхлитровую банку, ставили на место, проволочку чуть-чуть приподнимали и снова осторожно совали внутрь.
Недостаток данного способа: обратно проволока шла тяжеловато. Поэтому вскоре был придуман…
Способ второй. С трехкопеечной монеткой.
Берёшь монетку, просверливаешь в ней маленькую дырочку; в эту дырочку вставляешь тоненькую, но крепкую леску, привязываешь её к монетке. И потом суёшь монетку в щёлку автомата.
Монетка падает куда надо, нажимает на нужный контакт – автомат выдаёт полный стакан газировки с сиропом.
Стакан выливаем в банку, ставим в автомат. Монетку тянем за леску и через несколько секунд снова опускаем.
И автомат снова дарит стакан газировки с сиропом.
Единственное неудобство – до конца вытащить монетку нельзя. Тут уж сколько достанет терпения – таскать монетку туда-сюда.
Обычно терпения хватало на полбанки – то есть на полтора литра = 6 стаканов.
А потом жеребёнок выздоровел, ночные походы прекратились, и автомат, соответственно, оставили в покое.
Горячее сырым не бывает
Группа Костика Злобина решила, чтобы сдружиться, сходить на лыжах в лес. Шашлыков пожарить, выпить вместе пива. 23-е февраля как раз выдалось очень тёплое, так что природа располагала.
С утра Костик с Димитрием Ильницким взяли 50-литровую бадью из-под молока (где достали, история умалчивает) и пошли за пивом.
Приходят в магазин, а там очередь. И пиво в бутылках продают. Костик с Димитрием купили два ящика и, не отходя от кассы, устроили аукцион: бутылки хоп! – открывают, пиво – во флягу выливают, пустые бутылки сдают и тут же на вырученные деньги пиво покупают. Круто, да?
Народ стоит, усмехается.
Впрочем, продавщица маёвскую смекалку оценила негативно. Ухмыляется этак криво и заявляет:
– Эх, не хотела б я иметь таких зятьков!
А у самой внешность пропитая, красная, сразу видно, не первый год в запое. Ну, Костик с Димычем и отвечают:
– А мы бы тоже – не хотели такую тёщу иметь!
Толпа угорает, продавщица мрачнеет, а Костик с Димычем, наполнив флягу, тащат её в лес.
Помимо пива, была добыта огромная кастрюля сырого шашлыка.
А вот с костром возникли проблемы. Хотя денёк и выдался тёпленький, но всё-таки не лето – зима. И снег, и хворост сыроват.
В общем, пока разводили костёр, успели, как следует, проголодаться. Да и замёрзнуть.
Накатили пива из фляги – аппетит ещё сильней разыгрался. И пиво, однако, не водка – пивом не согреешься. Для сугреву надо было хотя бы мяса навернуть.
Жарили-жарили шашлыки… Не выдержали: похватали – и в рот.
Мясо было непрожаренным и кровавым, жевать его было трудно. Но кушать хотелось очень, поэтому молчали и вгрызались.
А кто-то, прожевавшись, выдал фразу с претензией на крылатость:
– Горячее сырым не бывает!
Горящая такса
Первокурсник и общежитеец Олег Головко устал жить на проходной.
Разумеется, проходную в данном случае надо бы поставить в кавычки. Потому что на настоящей проходной общежития по адресу Дубосековская, 9 дневали-ночевали старушки-вахтёрши, попеременно: Блокада и Бабушка Божий Одуванчик.
Вообще-то они только дневали. А ночевать уходили в свою каморку под номером 109 на 1 этаже. И дверь в общежитие при этом запирали.
Случалось это обыкновенно в час ночи.
Вот с этого-то момента комната Олега и превращалась в проходную – как бы контрабандную, подпольную. Почему именно его комната?
Ну, во-первых, потому что окно её выходило прямо на проходную института и было расположено довольно близко к самому оживлённому углу студгородка – весьма удобно для припозднившихся общежитейцев.
А во-вторых – так уж исторически сложилось, что Олег и его соседи привыкли поздно ложиться спать. Свет, естественно, не гасили. И вот, на этот свет, пылающий в ночи, как мотыльки и бабочки, слетались все, кто не успел запорхнуть через официальную проходную.
Поначалу они просительно стучались в окно, но, поскольку окно это прославилось на всю общагу, Олег просто перестал его закрывать.
Опоздавшие влезали в это самое окно, шли через всю комнату к двери, через неё в коридор, и дальше – разбегались по своим каморкам.
Ситуация усугублялась тем, что койка Олега располагалась как раз под этим самым окном (единственным в комнате).
И все гости с подоконника обязательно наступали на его кровать, заботливо прикрытую покрывалом и газетой.
В общем, в конце концов, Олег от этих ночных налётов не просто устал – они его, мягко говоря, достали. А внутренний голос его перешёл на исключительно русский матерный язык.
И решил Олег из этой комнаты съехать.
Случилось это в середине первого курса, аккурат перед новым годом, когда человекопоток через кровать Олега необычайно усилился.
Однако, одно дело – решить, а другое – дело исполнить своё решение. Было это непросто. Не знаю, как у вас, а в нашем общежитии шестого факультета существовала негласная традиция: на первом этаже должны жить исключительно первокурсники.
Но Олег находился в состоянии, прямо скажем, взвинченном и чувствовал, что грядущую сессию обязательно завалит, если эту жилищную проблему не урегулирует.
Набравшись храбрости, он отправился к комендантше – невысокой и шарообразной женщине неопределённого возраста с испитым лицом отъявленной алкоголички.
Заходит и с порога говорит:
– Переехать бы мне. А то я чего-то заколебался на такой проходной находиться. Помогите, чем можете.
Комендантша испытующе посмотрела на Олега заплывшими поросячьими глазками.
Олег взгляд этот выдержал.
Комендантша насупилась, велела дверь ему прикрыть и, прокашлявшись, деловито изрекла:
– Значит, такса такая: коньяк три звезды – будешь ты, товарищ, жить на первом этаже. Только в другом крыле (удалённом от оживлённого «пятачка»). Ну а если пять звёздочек – этажность, соответственно, поднимается. Усёк?