Дмитрий Манасыпов
13 участок – 2. Ренегат

– Секреты тебе? – Роецки дернула кончиком носа. – Ну-ну…

– Она хитрей змеи, хотя скромней голубки

Чиста как херувим, как сатана лукава…

Заявил Вортигерн и сделал фокус – взял и спрятал голову под крыло, явственно желая свить гнездо на моем плече и заснуть. Ну, или как там отдыхают пернатые.

– Интересно… – протянула Роецки. –Ну, да ладно. А был у тебя Сент-Клер, Алекс. Все же просто: вашему кэпу не по чину кататься к опальному детективу, Макнамара на всех плюет с колокольни и жаждет места лейтенанта, Смит отстранен также, как ты сам, а все остальные со вчерашнего дня роют землю ровно как свиньи в поисках трюфелей. Остается лишь милашка лейтенант. Так что, думаю, в целом ты в курсе случившегося и вполне понимаешь, что я к тебе заехала не по старой дружбе.

Змеюка подколодная, права мудрая птица!

– Не прожги во мне дырку, Алекс, – мягко протянула змеюка. – Сказала, что все объясню, так объясню. Потерпи, имей милость, не нужно вот этого вашего мужского здесь и сейчас, прям немедленно. Кулаком по столу лупить не станешь, требуя вывернуть перед тобой мою черную подлую душонку?

– В русском языке много разных выражений. – дипломатично заявил я. – Ты же знаешь.

– Знаю, – согласилась Роецки, – и потому слушай, не перебивая и начиная строить рабочие версии, готовясь наконец-то, вернуться к тому, для чего ты, поганец такой, все же создан.

Признание заслуг или неприкрытая лесть? Наверное, что все же первое.

– Ты нос не задирай, – посоветовала Роецки. – Если бы не вчерашняя ситуация, не было бы меня тут. Во всяком случае, так рано.

Ага, вот это уже интересно. Значит, есть в ней все же что-то морально-правильное и принципиально-человечное. Посмотрим.

– Ковен занимается этой мясорубкой по своим каналам, но, думается мне, что-то идет не так. – Роецки зябко повела плечами. – И мне это совсе мне нравится. Уважаемые ведьмаки с ведьмами ходят с гордым видом, но за ним прямо физическая растерянность. Вчера Майан узнала о решении моего шефа не допускать 13 к расследованию и про ваши отпуска. Вызвали капитана, а ваш медведь явился с видом доброго сраного Винни-Пуха, обиженного в лучших чувствах, говорят, мило косолапил, немного расстрескал палисандрово-наборную столешницу и чуть-чуть бранился, делясь своей точкой зрения на СиКей в целом и мистера Каттинга в частности.

– После этой драмы Ковен выдал предписание объединить все имеющиеся силы? – Я чуть было не покачал головой, но сдержался, больно уж театрально смотрелось бы. – Нет бы сразу…

– Вы просто гляньте, как преобразился наш страдалец в своем алкогольном заточении с самобичеванием… – протянула Роецки и фыркнула. – Не человек, а профессиональный Кодак с фотографом из «Таймс», фиксирующий все абсолютно четко. Да, дорогой напарник все именно так. И потому я явилась к тебе, чтобы дать тебе возможность стать нормальным Кроу и завтра с утра прибыть в участок. Ну, если хочешь, могу сама за тобой заехать. Судя по внешнему виду твоего бедного авто… даже он сам не хочет, чтобы ты садился за руль. Заезжать?

– Да. – Я кивнул и, чего уж, немного обрадовался.

Мне не нужно закрывать глаза, вспоминая подмерзшие бело-красные колоды в Парке. Я их помню и так. Мое дело – свинец, сталь и серебро, и оно мне нравится. Судьба решила дать мне шанс сделать что-то хорошее, найти мразь, убивающую страшно и жутко? Я этого шанса не упущу, уж поверьте.

– Надеюсь, – Роецки покосилась на почти целую подушку перьев, дрыхнувшую на мне, – эта птица на самом деле станет держать клюв на замке и не сможет ляпнуть лишнего твоей домохозяйке. Секретом тут не пахнет, но лишний треп никому не нужен.

– Журналисты?

Роецки вздохнула. Да уж, кто-кто, а эта братия всегда ждет чего погорячее. Даже если речь о Ночном Городе… не думаете же вы, что у нас нет своих газетчиков, падких до сенсаций?!

Людей всегда привлекают тайны, даже если те совсем не красивые, а весьма грязные, воняющие и кровавые. Человеческая природа, мать её, вся в этом. Интриги, скандалы, расследования. Кэпу доводиться общаться с журналистами из двух газетенок Ночного города и, думаю, ему порой очень хочется взять кого-то из этих ребятишек и…

И, крепко сжав шею, потыкать носом в свежатинку, обнаруженную патрульными.

– Вот, познакомьтесь, мистер золотое перо, это выпущенные кишки, уважаемые выпущенные кишки, это сам мистер золотое перо…

Старые и люди, мы и Другие, кое в чем совершенно не отличаемся друг от друга. К сожалению.

– Пока держим в тайне, – Роецки прикусила губку, – но, сам понимаешь, знают двое, так…

Вортигерн вынырнул из-под крыла и уставился на неё, а Роецки уставилась в ответ.

– Тогда лишь двое тайну соблюдают

Когда один из них её не знает.

Поделился ворон и вернул голову обратно, явно досыпать.

Глава третья: Тонкая Граница

Магия как наркотик. Этого не понять, если не столкнуться с ней лицом к лицу хотя бы раз. Другие, люди, зачерпнувшие из неё самую малую каплю, порой кажутся безумными. А порой ими, безумцами, и являются. А безумный Другой, это… боль, страх, кровь.

И даже нам порой не всегда удается их остановить. Чересчур часто, если честно.

Июль.

Красное: 7

Черное: 10

Белое: 8

Странно…

Позвонил ли я кэпу после её ухода? Конечно, как же ещё. Мистер О`Брайен, наш босс-медведь, счастливый обладатель семьи, лишних фунтов веса, миссис О`Брайен с её несравненно-волшебными руками, коллекции галстуков, зажимов и запонок, сорочек из настоящего шёлка, надеваемых по праздникам и крайне умелой маски увальня, того полностью заслуживал. Кэп прикрывал мою наглую задницу частенько и совершенно не стоило вверять себя агенту СиКей сразу да полностью, даже если та Агнешка Роецки. Или, особенно, если та Агнешка Роецки.

– А, Кроу, ты прямо припозднился, – пророкотал наш папа-мишка. – Была у тебя эта стерва?

– Да, шеф, недавно ушла.

– Хорошо, – пробасил он и засопел. – Ты, Кроу, вот что…

– Да, шеф?

– Будь осторожнее и крути головой во все стороны, примечай и, сам понимаешь, да?

– Да, шеф…

– Формально, Кроу, ты ей должен подчиняться. Фактически… не нужно же ничего объяснять?

– Да, шеф!

– Кроу, чертов подонок, ты долго собираешься меня шефствовать в хвост и гриву, э?

– Да-а-а… шеф?..

– И для чего я распинаюсь, интересно?.. – голос шефа минорно скатился в меланхолию. – Черт с тобой, дурень, радуйся возвращению и не забывай где служишь. У Роецки вся информация, пока ничего, мм-м, иного, да, иного, не накопали. И, да, Кроу, удачи.

– Спасибо, шеф. Вам тоже. Передавайте большой привет миссис О`Брайен.

– Да иди ты к дьяволу!

– Да, шеф!

Вот и поговорили. Послушай кто со стороны это вот всё, подумалось бы человеку – два круглых идиота ведут разговор а-ля парочка полных имбецилов. А на самом деле инструкции детектив 13 полицейского участка Ночного Города получил недвусмысленные. В том смысле, что война двух служб, блюдущих Договор, СиКей и нас, несчастных, продолжалась и не собиралась заканчиваться. Дурь, вроде бы, а так и есть.

Да и черт с ними.

К слову, Роецки, вылив мое «Корз» в единственное возможное место моей комнатушки – горшок с никак не желающим помирать цветком, никак не решила вопрос алкоголя. Полностью придя в себя вспомнил о бутылке «Джека», стоящей в шкафчике с обувью. Достал, покрутил в руках граненое горлышко и…

И отставил в сторону. Именно этим объяснялось мое утреннее брюзжание, недовольство вдруг выскочившим солнцем и снегом, за ночь завалившим все. Роецки, ждавшая внизу, терпеливо молчала и даже не бросалась своими колкостями с сарказмом. До поры до времени.

– Господь Всемогущий, прости меня за упоминание тебя всуе! – рявкнула она на мое замечание о чертовых уборщиках, слишком рьяно чистивших тротуары. – Кроу, да что с тобой?! Хватит сверлить дырку в моей голове, моя голова должна думать, а вместо этого в ней поселился чертов лесной дятел из мультфильмов!

– Я к тебе не напрашивался, – буркнул я, оскорбившись и окончательно решив смотреть в окно. – Я вообще наслаждался заслуженным отпуском, давно его заработав беспорочной службой во благо горожан.

– Прямо не человек, а архангел Гавриил, оскорбленный отставкой, – Роецки трагично выгнула брови. – Давай-ка, дружок, поступим вот как…

«Вот как…», в целом, меня устроило полностью. «Вот как…» включало в себя свиные сосиски с яичницей и блинчики с сиропом в отличной забегаловке «Хенк». Ничо так, оказалось вполне съедобно, жрать можно. А кофе, вообще, был выше всяких похвал. Огромная такая, знаете ли, кружка, полная смоляного и чертовски сладкого кофе. Ух, просто.

– Ну, в курс дела станешь входить? – поинтересовалась Роецки, пристально рассматривая мое, вроде бы гладко выбритое, лицо. – Или продолжишь заниматься самокопаниями, вместо того, чтобы начать копать под ублюдков, устраивающих эдакие живописные вернисажи с потрохами и оккультной направленностью?

– Ладно, не ворчи.

Жизнь входила в какой-то страно-легкий и правильный ритм, наполняясь красками одновременно с, наконец-то, спрятавшимся солнцем. Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, бла-бла-бла. Ненавижу щуриться в ясную и морозную зимнюю погоду, спасибо за вновь накатившие снежные тучи и просто бело-грязное за окном. Заверните еще и так до конца чертовой зимы.

За стеклом, а у Хенка большие панорамные окна, кипела жизнь. Катились по своим делам совсем новенькие «паккарды», деловито шуршали серьезные «форды», пару раз мелькнули яркие «понтиаки». Прошла совершенно экпрессивная особа в красном приталенном пальто, заставив оглянуться немало клерков, идущих на работу. Нью-Йорк, Нью-Йо-о-о-рк…

– Кроу. – Роецки меланхолично помешивала сахар. – Ты мне нужен, приходи в себя. Сколько ты заливал непонятную обиду на весь мир? Три дня, больше?

– Почти пять. – Я закурил, внутренне изумившись почти неделе, выпавшей из жизни. «Лаки», вкусно пахнущая табаком, потрескивала и заставляла становиться собой. – Рассказывай, милая агент, я весь внимание.

– Оу, – Роецки хмыкнула, – хорошо. Слушай.

А слушать пришлось не особо долго, но зато вдумчиво, иначе не вышло. Чересчур уж странная и страшная картинка рисовалась, вгоняющая в самый настоящий ступор и отдающая чем-то старым, кровавым и пахнущим огромными неприятностями.

Как еще, если речь о жертвоприношении в мире Старых, Других и Тонкой Границы, всегда находящейся рядом? Думаете, нет ничего, страшнее ядерного взрыва? Ну-ну…

Вторая пентаграмма обнаружилась в строящейся станции подземки. Отыскали ее парни из охраны, поутру проверявшие инструмент, состояние путей и наличие бездомных. Ну, либо наоборот, тут уж кому как. Счастливым ли вышло совпадение, что звонок почему-то сразу поступил в 13? Нет, в такие совпадения верить не стоит, не случается подобного в таких ситуациях. И лишний повод задуматься о том, как выбираться из передряги, если перейдешь дорогу Ковену.

Тут нет спутников слежения, файерволлов с программами слежки, камер на каждом шагу и коммутатора, переводящего нужные звонки после кодовых слов. Да и вряд ли парни из охраны метрополитена в первую очередь произнесли «у нас тут форменная пентаграмма и пахнет демонолатрией», держи карман шире. Значит, дело в чем-то другом.

Только этот вопрос на потом, но забывать его не стоит.

Итак, парни звякнули прямиком в 13, что даже интереснее, а уж наши известили СиКей, при этом покопавшись на месте происшествия полностью. Фотографии, положенные Роецки на стол, делал Майки, я их узнаю из тысячи других. Наш полукровка еще тот талант, стремящийся отыскать эстетическую точку съемки всегда и везде. Больной ублюдок, что тут скажешь.

Тел оказалось ровно пять, по количеству точек самой звезды.

– Газетчики пока не знают, и хорошо, – Роецки потерла висок, – кроме наших. Этих, как обычно, не унять.

Эт верно, самая прекрасная из женщин, тут ты права. «Ночной Нью-Йорк», «Городской вестник» и «Сплетник» всегда найдут, как пролезть куда погрязнее и растрещать потом всем вокруг об увиденном. Хреновы идиоты.

Пять и пять равно десяти. Семь человек и трое из Ночного Города, счет выходил именно таким. Зацепка попалась сразу: в первой случае имелся один из Старых, слабенький африт, недавно перебравшийся в Гарлем. Во втором оказалось двое, полукровка-дриада, живущая у Парка и молоденький кобольд.

– Смотрю, ты уже добрался до самой мякотки? – Роецки кивнула на мой палец, упершийся в одинаковые места двух разных отчетов. – Да, Кроу, потому Ковен и лихорадит.

– Простая арифметика?

– Даже чересчур, а проверим мы выводы, сдается, быстро.

Цинизм при нашей профессии такая же обычная фиговина, как и у хороших прозекторов с патологоанатомами. В следующей пентаграмме окажется трое из Ночного Города, тут наши с Роецки точки зрения уже совпадали. И, скорее всего, вряд ли мы успеем найти ублюдка. Стоп…

– Ты говорила про ублюдков, значит, дальше в отчетах будет указано про найденные следы и уже имеющиеся рабочие версии?

– Трое, если судить по следам, кое-как найденных совместной работой экспертов. – Роецки протянула руку и вдруг взяла сигарету. – Дай прикурить.

– Что-то не указано?

А с чего вдруг наиумнейшая дева решила покурить второй раз за все время нашего знакомства? Только с какой-то совершеннейшей дичи, не указанной на бумаге, либо мною не замеченной. Ставлю на первое. Хотя…

– Первых, в парке, разделали после смерти?

Роецки кивнула.

– А этих потрошили… Твою мать!

Я прикурил вторую подряд, уставившись на фотографии. Вот, значит, как.

Мир Старых жутко непрост, отличаясь от моего прежнего, совершенно нормального, порой очень сильно. И дело даже не в существах, там, Дома, имеющих место быть лишь в фантазиях и недоказанных случаях контактов. Такое, кстати, вполне нормально, сам-то оказался тут только из-за такого кратковременного контакта. Дело в другом.

Тонкая Граница, Пограничье, неуловимый феномен, реалистичный и живой, всегда находится рядом с живущими здесь. С чем граничит мир? С парой-тройкой других, где мне совершенно не хотелось бы оказаться, если судить по известным данным. Имеющиеся в наличии для нас, для 13, четко доказывали одну простую хрень: в чем в чем, а вот в существовании места, очень напоминающего Ад, сомневаться не приходилось.

Плюс – имелся еще один момент, само собой, крайне тонкий.

Мир Старых живет за счет магии. Она не бесконечна, хотя никто непридумал единицу ее измерения и не знает всей глубины странноватой субстанции, позволяющей Старым и Другим вытворять свои фокусы. Но она конечна. И именно это не позволяет любой сумасшедшей дряни, в теории умеющей щелчком пальцев сложить пополам Крайслер-Билдинг, это сделать. Тупо не хватит сил и взять их особо неоткуда, если не начать убивать себе подобных. Себе подобные станут сопротивляться и пошло-поехало. Потому магические войны давно стали преданиями старины глубокой. И даже седой.

Зато Старые и Другие не очень любят своих же, обзаводящихся потомством. Появился ребенок, пусть и полукровка? Ему принадлежит крохотная частица магии, что уже не окажется в кармане чистокровного мага или ведьмы не менее чистых кровей. Понимаете? Магия здесь, как в моем нормальном мире власть. Самый сильный наркотик. Длинная-предлинная жизнь, возможности и могущество, имеющее рамки. Так куда интереснее, чем нам, обычным смертным.

Можно ли взять магии, ну, совсем чуток, в мирах за Тонкой Границей? А то, еще как можно. Только, чаще всего, вместо дополнительных сил, такие умники с умницами получали проблемы на свои головы. Или теряли, вместе с головами. Там, за Границей, не особо любят ни делиться, ни когда их вытаскивают как ключ, способный вскрыть едва уловимую преграду.

Тонкая Граница и пытатели счастья, целящиеся на обитающих ЗА ней, очень похожи на кое-что неприятное. На дуралеев, пытающихся выдавить фурункул, то есть, самый обычный чирей, принимая его за еще более обыкновенный прыщ. Им кажется – стоит нажать, и все, чпок, немного неприятно, результат растекается по коже и сразу все хорошо.

Только с фурункулами такое не прокатит, надавишь – сделаешь хуже, подготовишься, может и получится. Прорвет и кроме гноя, изводящего вас болью, наружу обязательно выступит кровь. Так и с желающими позаимствовать немножко магии с той стороны, если уж честно. Кровь при всем их умении будет обязательно. И даже, чаще всего, преднамеренно.

Ведь Тонкую Границу не вскроешь без крови, растекающейся по линиям, вычерченным согласно формул и рисунков пыльно-плесневелых гримуаров, чаще всего обтянутых человеческой кожей. Демонолатрия не терпит отсутствия боли и крови, и чем их больше, тем сильнее призыв.

А уж куда больнее, если человека, и даже не особо человека, кромсают заживо ритуальным ножом? И порой, вместе с тонким расчетом и долгой подготовкой, в ритуале легко найдется немного, либо через край, самого настоящего безумия. Другими словами и не скажешь.

Магия как наркотик. Этого не понять, если не столкнуться с ней лицом к лицу хотя бы раз. Другие, люди, зачерпнувшие из неё самую малую каплю, порой кажутся безумными. А порой ими, безумцами, и являются. А безумный Другой, это… боль, страх, кровь.

И даже нам порой не всегда удается их остановить. Чересчур часто, если честно.

– Понимаешь, насколько далеко все заходит?

Роецки сидела туча тучой, что с ней случалось редко. Не сказать, что видел ее частенько, но все же…

– Ковен на самом деле не может понять – кто это?

Она пожала плечами:

– Они не всесильны. Одно дело отыскать и прибить оборотня, прикрытого магическим покровом после того, как хозяина покрова убили. Другое – найти умелого и очень смелого малефика, жаждущего проткнуть сущее, чтобы добраться в другой мир. Так что, Кроу, потому и необходимы мы, как добровольцы при поиске пропавших в лесу. Пока профессионалы шастают с собаками, любители ходят и орут «ау», надеясь на результат. Глядишь, объединенными усилиями СиКей и копов что-то да выйдет, понимаешь?

Понимаю.

– Ну, и вот, когда определили количество людей, кому принадлежали следы, стало совсем нехорошо. Три – число непростое, Алекс и тебе это уже должно быть известно. Их трое, они Троица, и это плохо. Тёмная троица всегда плохо. Я тебе расскажу, по дороге.

– И куда мы с тобой отправляемся?

– О, ты не поверишь. К самому настоящему чернокнижнику, не состоящему на учёте в 13.

– С чего такое доверие?

Роецки подмигнула и потешно шевельнула своим лисьим носом. Специально, но меня, стреляного воробья, на мякине не проведешь и всякие девичьи штучки тут не сработают. Ишь, постоянно желает рулить мной, как каким-нибудь форменным подкаблучником.

– Я, Алекс, вовсе не бездушная стерва-карьеристка. И ты мне нравишься. И если я попрошу, то ни кэп, ни лейтенант Сент-Клер, ничего не узнают.

– А ты попросишь?

– Да. И ты согласишься.

– Интересный, блин, расклад… И с чего?

Роецки прикусила губку и трепыхнула ресницами. А у меня внутри, глядя на мелькнувший светлый кончик языка, что-то вдруг потеплело и закололо электричеством. Вот стерва!

– Просто так. Ты же, Кроу, прямо вылитый Ланцелот, причем на телеге, скрывающий свое истинное рыцарское нутро и сияющие доспехи.

– Почему именно Ланцелот?

– Тебе не нравится Ланцелот? Красавец-мужчина, мечом владеет как ты своими громыхалками, разве что ты палишь порой почем зря, а Ланцелот хирургически точно и эстетически красиво рубил врагов как мясник разделанную тушу. Туда кострец, сюда брыжейка, там вон, гляньте-ка, кусок уха, а тут аккуратно разделанная на антрекоты мякоть. Ну, чем не ты, когда тащишь наружу железяки и начинаешь валить всех без разбора?!

Женщины, женщины… как интересен порой ваш взгляд. Даже немного обидно, ведь стреляю я вроде неплохо, уж точно не хуже большинства парней участка. А эта сидит и знай насмехается. Фу, просто!

– Он, ну… не нравится, да. Мне нравится, скажем, Галахад. Галахад нашел Грааль, как не крути, а Ланцелот тупо закрутил с женой босса и подвел всех. Чего в нем хорошего?

– Хм… – хмыкнула Роецки и лениво, как кошка, потянулась. Медленно и очень красиво. – Галахад, мой милый Алекс, отличался целомудренностью. В отличие от, собственно, Ланцелота и, что мне весьма приятно констатировать, тебя самого. Усек, как это у вас, москалей говорится… А! Усёк, Васёк?!

И, глядя истинной победительницей, стукнула зубками. Мол, щёлк, Кроу, и все с тобой ясно.

За стеклом-1

В этом городе снег шёл редко. Хотя, нет, шёл он каждую зиму, но частенько не задерживался, успевая растаять за день-два. Непривычно, что и говорить, но она привыкла. Люди ко всему привыкают, а ей всегда хотелось считать себя именно человеком. Женщиной.

А не ведьмой, как думалось многим.

Людям свойственно легко врать и еще легче верить лжи. Ядвига Ковальска старалась никого и никогда лишний раз не обманывать. Ложь частенько выбирается наружу, несмотря на расстояния и прошедшее время. Ей случалось сталкиваться с такими делами и не сказать, что она радовалась. После последнего случая ей пришлось бежать из Европы сюда, в проклятую Господом Богом Америку.

Чай, пастилу и кусковой сахар она покупала в лавке Абрикосовых, эмигрантов из России, таких же, как она сама. Пани Ядвига Ковальски никому не призналась бы в двух вещах: что никакая она не пани с панной и что чай любит больше кофе, хотя позволяет себе наслаждаться настоящим китайским лишь в одиночестве.

Панночки, ясные девочки в шелках, кружеве и в чулочках с подвязками, ах, милые дочери вельможных господ и простых шляхтичей, как она им когда-то завидовала. Давно, но…

Имелась ещё одна вещь, правда о коей была известна только Ковену, но тем, кто имел право садиться в резные деревянные кресла-карлы, такое становилось известно без признаний со её стороны. Их Силы рядом с её скромной способностью – что линкор против сухогруза, переделанного в минный заградитель.

Члены Ковена прозревали её саму, её черную несчастную душу и их общее прошлое насквозь, как раскрытую на нужной странице и давно знакомую книгу.

Ядвига Ковальска не имела за спиной пятиста лет, отмеренных ведьме магией. Двести, да, двести годков, прожитых один за другим, нанизанных на нить судьбы как жемчуг, она прожила. Первые семнадцать, промелькнувшие как один день за непосильной работой, вспоминать не хотелось. Но Ядвига не могла не вспоминать, раз в день, в сумерках, садясь в эркере под крышей, заваривая чай и глядя на улицу, приютившую её.

Раз в день, год за годом, с тонкостенной фарфоровой чашкой, пахнущей недосягаемым в юности чаем, Ядвига Ковальска садилась в темное кресло грубой работы. Тикали часы-ходики за спиной, поскрипывали плохо смазанные ей, неумехой, пружины и шестеренки механизма. Светлые, без лопнувших сосудиков и старческой усталости, матка-Боска спасибо, глаза смотрели за почти сдвинутые темные шторы. Смотрели и, в такт часам, шарили по улице, такой знакомой и такой неизвестной в темноте. Глядели и искали того, чье появление Ядвига ждала и боялась.

Её красивые, до сих пор красивые тонкие пальцы чуть подрагивали, когда не совсем пани Ковальска сидела на своем обычном вечернем месте. Карты, её гадальные карты, в отличие от неё, чертовой лгуньи, никогда не врут. Даже хозяйке. И если сказано ими, ровесницами самой Ядвиги, что срок выйдет на грани света и тьмы, то так тому и быть.

Пальцы подрагивали, перебирая гладкие чечевицы чёток, выточенные из прозрачно-огненных и медово-желтых янтарных кусочков. Щелк – ложится слово защиты, щелк, через положенное время кладется следующее. Старый дом, купленный у умирающей старухи, помнившей Салем, впитывал заклятья, порой скрипел от наполняющей день за днем невзрачной Силы и терпел.

А она, плетя паутину своего последнего рубежа перед своим прошлым, пока еще где-то далеко крадущимся в ночи, вспоминала…

… – Ядка, глупая твоя голова, иди сюда!

Магда, нанятая паном Войцехом старая немка из Любека, смотрела за домом, командовала прислугой, гоняла, шпыняла, раздавала щипки с оплеухами и чувствовала себя почти полновластной хозяйкой.

– Ядка, гусыня, беги быстрее в подвал, тащи корчагу мёда, к пану приехал пан старый полковник!

Любославские жили на широкую ногу, старый пан Войцех, схоронив первую жену, горевал недолго, отыскав среди паненок, крутившихся при дворце круля, свеженькую темноглазую Малгожату. И закрутилось…

Дворовые и домашние слуги даже радовались, когда все случилось. Больше работы? Так та привычна, а с панского стола, да с гостевых карманов, знай себе перепадает то лишний грош, то оторвавшийся жемчуг, то недоеденный гусь. А что старая панна? Жили покойно, размеренно, скучно, дети подросли да разъехались, выйдя замуж или убывая в полки. По субботам в церковь, по праздникам – угощенье, вот и все веселье. То ли дело – сейчас.

Что ни день, в родовом поместье Любославских звенела дорогая посуда, раньше месяцами ждавшая срока в поставцах да шкапах с зеркальными дверцами. Лились вина, мальвазея, рейнское, текли водки с пивом, важно и лениво закипали хмельные меды. Разваливались под ножами колбасы и шпигованное мясо, шкворчали жиром цыплята с поросятами, лопались ягоды в дроздах-рябинниках, запеченных целиком, тянуло тяжелым запахом красного зверя, к травле на коего юная панна-хозяйка имела большое желание с охотой.

Гости, гости, так и наезжали к вельможному пану Любославскому, снова ныряющему в вернувшуюся молодость, густо пахнущую привозными с самого Кельна цветочными водами да духами, сладким потом горячей до всего, и уж до любви так тем более, красавицы-жены. Стукались чеканные золотые кубки, взятые предками пана и им самим в походах на турок, венгров и клятых соседов чехов с немцами. Звенели сабли в парке, вроде полностью заросшем при старой супруге, а сейчас вырубленном наполовину и с фонтаном, разбитым по плану, но пока еще не вставшим в самой глубине.

Звенели сабли соседей, кого на старости лет также бросило в дурную лихость последней вспышки молодости из-за чьих-то глазок. Звенели палаши господ офицер гусарского полка, стоящего в городке неподалеку. Звенели шпаги студентов, приехавших на вакации к семьям да родителям и зазванных к пану Любославскому ради грамотного обращения и умных образованных бесед.

Дворовые и домовые девки, трепещущие от вида усачей в мундирах, гладколицых юношей в кафтанах, шитых золотом по последней парижской моде и тяжело-полнокровных панов-соседей в бархатных кунтушах, завидовали паненкам, через день кружащимся в кадрилях и осыпаемых комплиментами. Куда до тех было конюхам, псарям, доезжачим и даже домовым лакеям, не говоря про простых дворовых и даже Юрку, садовнику, самим паном выписанным из Кракова.

Ах, какие кони везли к Любославским гостей, ох, как переливчато плакали золотые шпоры, эх, как лихо бросали ястребино-пламенные взоры господа подпоручики с товарищами, как лениво и обжигающе переливались из-за белых платков, пахнущих левзеей, взгляды молодых господ из институтов Варшавы с Краковом.

Девки заливались румянцем, украдкой ловя мужские взгляды да убегали сломя голову, чтобы на ночь перешептываться в небольших светелках, отведенных незамужним служанкам. Сидели на расстеленных, если Магда явится – так нырк в них сразу, постелях, чесали волосы, за день уставшие в тугих косах, пили спитой и по второму разу заваренный господский дорогой чай, привезенный в кожаных цыбиках из самого Китая через Сибирь с Московией. Пили и, совсем-совсем нехотя, сплетничали, шептались о господах офицерах, подхорунжих да медикусе, приехавшем из самого Нюрнберга, да…

Панночки, ясные девочки в шелках, кружеве и в чулочках с подвязками, ах, милые дочери вельможных господ и простых шляхтичей, как они им завидовали. Как стучали каблучки в танцах, как крутились атлас с бархатом, как разлетались завитые локоны, как блестели глаза, глядя в лихие мужские.

Глупые дурные курицы…

Яська никому не рассказала про рыженького смазливого философа-богослова, нежно взявшего её под локоток и попросившего её, обмиравшую от стука сердца, показать дальний уголок сада, где так красиво краснела рябина.

Когда её обметало звездами сыпи, густо облепившими грудь и шею, а старый однорукий военный хирург-приживала пана Любославского докурил трубку, не касаясь Яськи пальцами и буркнул непонятное слово «люэс», Яську выпороли и прогнали взашей. Студенту-богослову отказали от приема в поместье, помолвка с панной Стешинской расстроилась, а Яську нашли на следующее утро, плавающей в мельничном пруду. Достали, лежавшую лицом вниз и раскинув руки крестом, вытащили да похоронили за оградой костела.

Марылька никому ни словечка не молвила про двух чернобровых подпоручиков, затащивших её на конюшню, связавших вожжой и вдоволь исходивших-истрепавших мягкое белое тело, сплошь в веснушках с родинками. Конюх Стась, старик и пропойца, тихо зашедший через калитку в дальние ясли, пропорол одному ребра вилами, да второй успел, не подтянув штаны, достать саблюку и рубануть деда поперек лица, развалив голову.

Марылька ни слова не молвила из-за кончика сабли, тонко резанувшего по горлышку с двумя складочками и раскрывшего то жирной красной полосой. Марылька умерла, чтобы паны гусары смогли набрехать как защищали её от пьяного старого хлопа, а дурная девка заместо благодарности кинулась на них, выдрав те самые вилы и чуть не запоров насмерть второго героя.

– Ядка, гусыня, беги быстрее в подвал, тащи корчагу мёда, к пану приехал пан старый полковник!

Ядвига никому не рассказала о самом пане Любославском, зажавшем красотку-горничную пока супруга изволила посетить с гостями монастырь в недалеком Сокале, где обреталась ее вдовая тетушка. А ходила тяжело потому как не заметила, что уже начала круглеть со всех сторон и забыла о пропущенных женских днях.

– Ядка, курва, я тебя сейчас за волосы по навозу извожу, где корчага?!

Ядвига, ушедшая за корчагой, корчилась от лютой боли, вдруг пронзившей все её тело, расползавшейся от живота во все стороны, корчилась, воя из-за подола, вдруг ставшего густо красным.

Той ночью, проклятой во век, Магда, отыскавшая дуру-девку в подвале, где Ядвига сомлела, отвезла её в лес. В самую чащу, в криво растущие черные старые грабы, скрывавшие самую сердцевину проклятого Черного леса, огрызка, оставшегося от великих дремучих чащ, когда-то тянувшихся отсюда и до седых немецких гор-Альп.

Не зря говорили, что ведьм, уродившихся от настоящего чародейского корня, Сатана метил косящими глазами. Магда, седая костистая немка-лошадь из Любека, слепая на один глаз, разведя костер, подошла к Ядвиге, дуре Ядке, примотанной к крепкому стволу. Подошла, провела рукой по лицу, убирая нос крючком, кривые губы и тонкую бычью пленку, прячущую второй глаз, смотревший вбок.

Вместо нее, глядя на Ядвигу, стучавшую зубами от страха, перед ней стояла писаная молодая красавица, зло кусавшая нижнюю, пухлую и темную, губу.