Дмитрий Иванов
Наши годы советские

Посвящается моим друзьям Анатолию Григорьеву, Борису Павлову, Владимиру Иоффу, Науму Клеперу.

© Д.C. Иванов, 2021

© ООО ИПК «Гангут», 2021

Предисловие

Эти воспоминания являются, по сути, записками свидетеля.

Я родился в 1939 году. В СССР прошло мое детство, здесь я учился в школе, институте, и 30 лет служил в Военно-Морском флоте.

После развала в 1991 году Советского Союза в стране «победившего капитализма» появилось нескончаемое число «знатоков-историков» того, моего (нашего), времени, старательно стремящихся очернить и время, и страну, в которой они родились. Большинство, правда, в ней и не жили. Максимум закончили школу.

Уже не смешно видеть это желание гадить на головы своих родителей и предков.

«Глумиться над жизнью отцов – грех библейского Хама».

Впрочем, эти люди, приспособленцы, не помнящие родства изменники, ради подонков бесноватых хозяев или собственного заработка на пиаре, крикливые мастера передернуть и приврать, надеюсь, получат заслуженное от потомков. Правда, о каких потомках у них, не имеющих Родины, может идти речь. Они превратились в животных без прошлого и будущего.

А, я верю в Россию, и потому написал записки-воспоминания о своей жизни, жизни обыкновенного советского человека. О жизни большинства в СССР, чье детство совпало с годами Великой Отечественной войны, годами восстановлением разрушенного и становлением моей Родины величайшей державой мира.

Вся история моего поколения связана с «борьбой за мир» в «схватке» с англоязычным Западом во главе с США.

США вышла из «Великой депрессии» в 1939 году и в результате Второй Мировой войны превратилась в одну из развитых стран, заработав на войне. При этом умудрились в ходе самой разрушительной Мировой войны понести минимальные потери. По сути, ни одна бомба не упала на территорию страны, за исключением Перл-Харбора, и то где-то на остравах вне метрополии.

Разработав атомное оружие и испытав его на жителях Японии, после победы над фашизмом в Европе и Японией США объявили СССР «холодную войну» и повели себя в мире как страна с замашками криминального авторитета – бандита.

Достаточно вспомнить Корею, Вьетнам, Кубу, Югославию, Ирак, Ливию. Страны куда США бомбами и оружием «несли» свою американскую «свободу и демократию».

При этом в некоторых случаях (Вьетнам) эти «демократы» не стеснялись применять напалм и ядовитые вещества, чтобы сжигать и травить все живое на территории страны, подвергшейся нападению.

Как результат, в Советском Союзе после восстановления разрушенного после войны, вместо построения лучшей жизни для граждан, для того, чтобы защитить страну началась гонка вооружений, подкормка «друзей-союзников» и прочих «халявщиков». Как оказалось, и тех и других, не помнящих добра.

И все же в восьмидесятые годы прошлого века СССР, не смотря на огромные средства, направленные на защиту от банды во главе с США, была восстановлена страна и стала передовой во многих отношениях, тем более в социальном плане.

Врут невежественные самоучки, «историки» и приспособленцы, о той нашей стране. С их подачи – тюрьме народов, нищеты и притеснения, бессловесной массы большинства, запуганной репрессиями.

За 50 лет своей жизни в СССР, я объездил всю нашу необъятную Родину и не встречал угнетенных народов и людей, запуганных репрессиями.

Моя Россия – огромная страна с ее многонациональным, талантливым и трудолюбивым народом всегда была и будет великой.

Часть 1. Детство

Глава 1. Горхон. Первые шаги

Я, Иванов Дмитрий Сергеевич, родился 7 апреля 1939 года, в городе Ленинграде, в роддоме недалеко от Сенной площади, в центре города. Одним словом, я – ленинградец. По рождению.

Родители назвали Дмитрием. Как говорил в детстве мой папа, я назван был в честь князя Дмитрия Донского, победителя на Куликовом поле.

Такой у меня был папа – Иванов Сергей Андреевич, 1907 года рождения.

За несколько лет до моего появления на свет он окончил Ленинградский Инженерно-Строительный институт, и работал вначале на киностудии «Ленфильм».

Мама – Иванова Анна Ефимовна, в девичестве Александрова, 1906 года рождения.

Она окончила сельскохозяйственный техникум, но всю жизнь была только мамой. Как говорили, была домохозяйкой.

По гороскопу, если родиться в день между 23 марта и 23 апреля, это значит родиться под знаком Зодиака «Овен». К тому же если это мальчишка, то он обречен, быть упрямцем всю жизнь. А это уже была моя планида.

7 апреля, между прочим, по христьянскому календарю Благовещение. И мне нравится – что-то в этом есть!

В конце 1939 года папу направили в Магнитогорск – строить Магнитку. А потом, после военных событий на Дальнем Востоке, призвали в армию, присвоили офицерское звание и отправили на границу с японцами на Дальний Восток. Тоже что-то строить. Как я узнал много позже – укрепрайоны на границе с Манчжурией (по сути, с Японией) и Монголией.

За ним в Сибирь поехала мама и забрала с собой детей. Так, мама, мой старший на пять лет брат Андрей и я в двухлетнем возрасте оказались в Горхоне. Горхон – поселок южнее Байкала, где-то в районе Транссибирской железнодорожной магистрали между Читой и Улан-Уде. Возможно, тогда он был полустанком на пути воинских грузов на Дальний Восток и здешнюю границу с Монголией.

От места службы папы далеко, но все же это, очевидно, считалось ближе к нему.

Мои первые отрывочные воспоминания о мире, в котором я появился, связаны с этими местами.

Итак, когда я был маленьким…

Мы жили в бараке, который представлял собой длинный одноэтажный деревянный дом, стоящий на сваях. Для того, чтобы в него войти, надо было подняться по ступеням деревянной лестницы. Внутри – длинный коридор и нескончаемое число комнат по разные его стороны. В каждой комнате по семье, наверное, либо военных, либо железнодорожников. Наша комната небольшая, но зато с большой кирпичной печкой; она была белая и, мне казалось, что от нее всегда исходило тепло, и в комнате было уютно и хорошо.

Мои первые об этом мире впечатления – я просыпался и оказывался в сильных маминых руках. Мама держала меня под мышкой и умывала ладонью мою сопротивляющуюся физиономию. Вода из ведра казалась мне холодной и заставляла просыпаться.

Потом мама сажала меня на ночной горшок – он стоял под моей кроваткой. И это был незабываемый горшок светло-серого цвета с черными пятнами. Поначалу я, садясь, рисковал в него провалиться, потом подрос и садился с комфортом. Правда, поначалу края его были холодными, и приходилось немного потерпеть, пока эти края от меня не согревались, и сидеть становилось терпимо и даже приятно.

После сильных маминых рук, прочих утренних обязательных занятий и завтрака, мама отпускала меня на улицу.

Я тут же выскакивал в коридор, поворачивал направо, и, пробежавшись по коридору, выходил на крыльцо, спускался по деревянным ступенькам лестницы и слева, за заборчиком из досок, видел первую цель своего путешествия.

Это был поросенок Бобка. Он слонялся в небольшом загончике, и приветствовал меня похрюкиванием и кивками головы как-будто спрашивал: «Чего пришел?». И, поняв, что от меня ему ничего не перепадет, поворачивался ко мне задом и начинал тереться им и боком о рейки забора, как будто приглашал меня, его приласкать. А зад у него был на удивление чистенький, розовенький, плотненький и с царапающей щетинкой. Тут же тоненькой морковкой торчал хвостик. Сначала я мог погладить его шершавый зад и потом хватался за хвостик. Последнее ему явно не нравилось. Он поворачивался ко мне пятачком, смотрел черным глазом из-под длинных белесых ресниц и хрюкал: «Ну, ты чего?». А пятачок у него был само совершенство – ярко-розовенький, похожий на небольшой блинчик с двумя дырками, и очень подвижный. Так и хотелось его потрогать, но было страшно. Вдруг укусит. Похрюкивание и требовательные движения головой и пяточком продолжались: «Ну, скоро поесть дадут?».

И, действительно, он как чувствовал – вскоре выходила мама с тазиком «баланды». И тут от его «культурного» поведения не оставалось и следа. Он начинал носиться по загончику и визжать «благим матом». Мама ставила тазик на землю, и Бобка бросался на него как на амбразуру. Лопал быстро – моментально очищал тазик до блеска. Чтобы не оставалось и следов баланды, он гонял этот тазик своим пятачком по загончику, пока не опрокидывал или не убеждался в бесполезности своих действий. Тогда бросался к заборчику и визжал, очевидно, требуя добавки. Но мамы уже не было. А я? Я-то тут причем?! У меня ничего не было! Положение становилось неинтересным, и Бобка тоже, и я удалялся по своим другим делам.

Наш барак был на отшибе от станции и поселка, стоял на пригорке, за ним располагалось большое поле – ближайшая цель моего путешествия.

Почему-то в бараке моих сверстников не было, были ребята старше, например, лет на 5 как мой брат Андрюшка.

Поэтому я в одиночестве отправлялся на это огромное, как мне казалось, поле – между бараком и ближним лесом. А дальше за ним начиналась тайга. Она казалась темной и могучей, на ближайших и дальних сопках и между ними, и заканчивалась волнистой полосой на горизонте.

Лес же для меня был «табу» – туда было «нельзя»! Да, не очень-то и хотелось – далеко и страшно.

А поле – поле было сказкой с высокой травой и громадным количеством цветов – васильков и ромашек. И еще массой других интересных вещей.

Например, можно было поискать одно из моих тогдашних лакомств. Это был дикий лук. Почему то он запомнился мне под названием «саранка». Прежде чем им насладиться, нужно было преодолеть некоторые трудности – сначала найти, а потом и добыть. Искать надо было торчащую из земли пару стеблей как у зеленого лука в огороде, а в земле действительно было нечто похожее на луковицу.

После коротких или долгих поисков – как повезет, и, как правило, в положении «на пузе», находилось желаемое. Оставалось откопать эту сладкую-сладкую «радость». Что было далеко не просто. До лопаток и приспособлений для копания земли мой мыслительный процесс еще не доходил – в лучшем случае использовалась какая-то веточка, если она находилась под рукой. Проще выковыривать – выкапывать, гнущимся пальцем, всерьез рискуя его вывихнуть. Земля забивалась под ноготь; приходилось терпеть, иногда было больно – надо же достать, да никто и не гонит.

В конце концов, я выходил победителем, и в моих перепачканных землей руках оказывалось то самое вожделенное лакомство. Сначала обтирал луковицу о штаны, потом – наслаждался. Увы, недолго – уж слишком маленькой была луковица.

Потом все начиналось сначала, или я переключался на что-то иное и тоже интересное. Тем более, что неприятные ощущения от земли под ногтями сильно мешали.

Дальше можно было поваляться в траве. Было здорово лечь на спину и смотреть в далекое голубое небо. На его фоне, на расстоянии вытянутой руки, видны были колышущиеся стебли травы, ромашки или васильки. И все это было заполнено звуками: где-то вдалеке наверняка обитала кукушка, во всяком случае, ее всегда было слышно; тут же, совсем близко над головой пролетал жужжащий шмель, или шелестела крылышками стрекоза, и, конечно, все было наполнено беспрерывным стрекотом кузнечиков.

Впрочем, в таком положении я не мог долго находиться – во мне просыпался инстинкт охотника. Ловить шмеля я опасался, поскольку подозревал, что он был, где-то сродни осам, а с ними я был знаком не понаслышке – однажды старшие мальчишки при мне (интересно же было посмотреть, чем они там занимаются) разорили гнездо этих насекомых. Досталось от их жал всем и мне, хотя я тут был не причем.

Ну, и больно же было, к тому же боль продолжалась очень долго. При этом, как только «ужаленные» не пытались от нее избавиться – мочили ужаленное место водой, затирали землей или какой-то травой. Практически все бесполезно, пока боль, через какое-то, долгое, время потихоньку не унималась. Так что шмелей я не трогал.

Стрекоз ловить было возможно, но неинтересно. Эти красивые существа с темным тельцем, с двумя огромными шаровидными глазами, длинным, толстым хвостом и прозрачными крылышками, могли повисать в воздухе, а затем срываться в полете в любом направлении. Но зато, когда они садились на травинку или цветок – тут бери их без большого труда и голыми руками. Неинтересно.

С кузнечиками лучше: те так красиво прыгали, а главное чувствовали за собой охоту, и, как правило, сразу не попадались. Надо было потрудиться, чтобы ладошкой вовремя накрыть кузнечика. И тут же приходилось его отпускать: отрывать ему лапки было неинтересно – он терял свое главное свойство – так здорово прыгать. И – стрекотать.

Еще можно ловить бабочек, которых здесь, на поле, было тоже множество. Среди бабочек большинство «капустницы» с белыми крылышками и черными прожилками на них. Процесс ловли почти безнадежен – о сачках я еще не имел представления. Приходилось плюхаться на бабочку с тем, что было в руках в виде панамки или просто ладошкой. Мало результативное, но все равно интересное занятие – чтобы самому полюбоваться пойманной бабочкой поближе или отнести ребятам, или взрослым, а заодно и похвастаться, какой я ловкий и быстрый.

А потом ее, бедную, всю помятую с надорванными крылышками я отпускал, или смотрел, как бедное насекомое уже с оторванными крылышками ползало по какой-то травинке или веточке. Тоже, между прочим, интересное занятие.

После поля я возвращался к бараку, где среди других игрушек у меня была большая, в половину меня, деревянная и зеленая машина – грузовик с большими колесами, большим кузовом и кабиной, у которой открывались дверцы, и был даже руль. Какое это было удовольствие, ползая на коленках, толкать или возить ее по полу в комнате или по дорожке на дворе. И никто не мешал мне жужжать или рычать, подражая звукам едущей машины. Интересное занятие, между прочим, и не надоедливое, и с мечтаниями, то-есть, с мечтой – когда я вырасту, то обязательно буду шофером. Это, очевидно, была первая моя мысль о своем блестящем будущем.

Большим развлечением для меня были походы с Андрюшкой и старшими ребятами на станцию Горхон к редким поездам, которые там останавливались. До станции от дома нужно было спуститься с длинного пригорка, перейти через речку и забраться уже на другой пригорок с железнодорожной платформой.

И привлекало меня там, прежде всего еще одно лакомство под названием «жвачка». Ее изготавливали из смолы кедра. В здешней тайге было много кедровых деревьев, так что смолы было больше чем достаточно. Уже приготовленная жвачка имела форму небольших колбасок светло-коричневого цвета, и эти колбаски кучками хранились у тетенек в стеклянных банках с водой. Жевать их можно было долго – до бесконечности, и с наслаждением, потому что они имели вкус кедровых орешков.

Но сначала нужно было потрудиться – когда я засовывал колбаску в рот, на зубах она рассыпалась на отдельные довольно жесткие и «нежевательные» кусочки, и их нужно было жевать, жевать, жевать. Вот тогда все становилось на свои места – жвачка становилась эластичной и мягкой. Все становилось прекрасно и вкусно – как будто поедаешь сами орешки, засовывая все новые и новые в рот, при этом, не прикладывая труда на процесс раскалывания кожуры, что было для меня иногда не по зубам. А жвачка – это было хорошо! И хватало надолго – кажется до самого вечера.

А вечером, после деятельного и небесполезного для меня дня, мама устраивала домашние чтения – читала вслух книжки. Мы с Андрюшкой сидели за столом при свете керосиновой лампы и слушали истории из какой-то другой, сказочной жизни.

Первой книжкой, которая запомнилась, были «Эвенкские сказки». Ну, и, конечно, в них было много храбрых и умелых охотников, попадающих из ружья прямо белке в глаз, были и мудрые старики, были чумы и волшебная тайга, прекрасные олени, злые медведи и волки. После этих сказок я мечтал об охотничьем ружье – когда я вырасту, то у меня обязательно будет ружье.

Мамины чтения заканчивались и дальше – сладкий сон под теплым ватным одеялом, и никаких забот.

На следующее утро все начиналось сначала: Бобка, поле, машинка, что-то еще, но тоже занятное и интересное.

И все-таки, однажды кончилась моя вольготная жизнь – меня определили в детские ясли-сад. Он находился в поселке, километрах в двух от нашего барака. Дорога туда проходила сначала по тропинке на взгорке, потом спускалась вниз к проселочной дороге вдоль речки в густом и темном, как мне казалось, лесу. Огромные густые кусты и деревья затмевали небо и должны были пугать. Но мне было не страшно, ведь со мной была мама.

Утром она одевала меня и выводила из дома полуспящего, еле волокущего ноги, и пыталась вести в садик. Как правило, заканчивалось тем, что я оказывался у нее на руках и мирно засыпал, прижавшись к ее вкусно пахнущим волосам. Так я оказывался в садике.

После предыдущей жизни с ненавязчивым контролем со стороны мамы или Андрюшки, это была другая жизнь. Здесь уже – делай то, делай это, этого не делай! Это – «низзя»! За это, наказание – в угол! За это – будет сказано маме! Последнее, наверное, в расчете на более жесткое наказание, вплоть до порки, чего со мной не могло быть совершенно, и в принципе.

Основным занятием в садике были прогулки на свежем воздухе. При выходе на улицу нас, ребятню, строили гуськом – мы брались за руки и шли к небольшому пруду здесь же, невдалеке от дома.

Дальше мы цепочкой кружили по тропинке вокруг пруда и пели песню, которую я запомнил от слова до слова на всю оставшуюся жизнь:

 
«Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка,
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.
Хлопцы! Чьи вы будете, кто вас в бой ведет?
Кто под красным знаменем раненый идет?
Мы сыны батрацкие, мы за новый мир!
Щорс идет под знаменем, красный командир…».
 

Хорошая песня. Наверное, ее очень любила наша ясельная воспитательница, и мы – ребятня, тоже.

После прогулки – сон, и дальше еще что-то.

А вечером мама забирала меня из садика, и мы спокойно добирались до дома – снова в нашу комнату с печкой, от которой всегда шло тепло, и было очень уютно с мамой и Андрюшкой.

Все шло своим путем, ну, а однажды мама задержалась и не забрала меня из садика вовремя. Ждать я не любил, и потому удрал от воспитательницы и отправился домой в одиночку. Я был единственный малышастик из нашего барака, и попутчиков не нашлось.

Было это ближе к вечеру – начинало темнеть, а когда я по дороге вошел в лес, наступила настоящая темень. Идти же было еще ой как далеко. Мне стало страшно в этом диком, шумном и огромном лесу, среди кустов и под ветками, тянущимися ко мне под порывами ветра. Впереди обязательно должны были быть волки или рыси, или еще какие-то другие страшные звери: стало дико страшно – до ужаса. Назад – скорее назад! Бегом!

Весь зареванный, дрожащий от страха и холода, потерянный, я вернулся в детский сад. Воспитательница умыла, завернула в одеяло, я согрелся и успокоился, только когда пришла мама. Но этот страх перед кромешной темнотой и ночным лесом оставался со мной еще очень надолго. В лес, даже днем, в одиночестве я был больше ни ногой.

Это был один из немногочисленных тогда случаев моих действий сомнительного содержания. Маме не часто приходилось меня наказывать. Хотя однажды я первый и последний раз в жизни получил приличный и довольно болезненный шлепок маминой рукой по попе.

Все было просто: в доме были настольные красивые часы в деревянном корпусе, наверное, мамины любимые, а может просто единственные. Ну, и вопрос: «Что будет, если…?», подвиг меня на то, чтобы сунуть спичку в отверстие на корпусе часов с задней стороны. Естественно, я получил не то, что ожидал, а ожидал я непонятно что, но часы встали. И тогда я, наконец, получил то, что справедливо заслужил и долго еще потирал то место, к которому мама приложила свою руку, всегда теплую и мягкую, а в данном случае твердую и поучительную. А также я понял, что нельзя спички вставлять в часы – они могут остановиться: это не хорошо, и заслуживает наказания. И еще – надо различать, что делать хорошо, а что – лучше не делать. За последнее может наступить наказание и при этом очень даже болезненное.

Так, в моей жизни между нашей комнатой, бараком, детским садом и сибирской природой прошел год, а может полтора. Я хорошенько подрос и ходил в детский сад уже самостоятельно – путь был знаком, и страшного ничего не ожидалось. И лес стал ближе.

Как показывают некоторые события, я уже был этаким здоровячком не по годам.

Зимой старшие ребята из нашего барака устраивали рядом с домом ледяную горку в сторону речки. Она получалась длинной и достаточно пологой для катания на санках.

Для разнообразия в катаниях и спусках с горки ребята строили аппарат под названием «самокат». Он представлял собой конструкцию из двух толстых досок, сбитых в виде буквы «Т» – на концах поперечной доски крепились коньки «снегурки», а на переднем свободном конце другой крепилось рулежное устройство с передним коньком и, торчащими из-под доски, двумя рукоятками.

Для скатывания с горки «рулевой» ложился на эту доску животом, лицом вперед, брался за рукоятки, двое – трое мальчишек садились на него верхом – и поехали! Быстро, с ветерком и визгом!

Вот тут-то я – здоровячек, подходил в качестве рулевого. Я был младше, и уложить меня на доску вниз было несложно, тем более для меня это была, пожалуй, единственная возможность прокатиться и поучаствовать в общей забаве. Что случалось не часто ввиду моей молодости. Тем более, что выдержать на себе тяжесть сидящих не было большой проблемой.

Вообще, обязанности рулевого не самые сладкие, ведь ему во время спуска в лицо летели ошметки льда и снега из-под переднего конька. В результате рулевой, как правило, не выказывал бурной радости по окончании спуска – его физиономия еще не успевала отойти от тающих льдинок и холоднющей воды, в которую они тут же превращались.

Это я в полной мере испытывал, к тому же крошки льда и снег забивались за воротник и под рубашку на груди, до самых штанов. Так что мое «юное и горячее» тело, также как и физиономия быстро становились мокрыми и замерзающими.

Что, впрочем, не уменьшало радости благополучного спуска – ведь к тому же в конце его была речка, очень быстрая, достаточно глубокая и не везде на поверхности хорошенько промерзшая. Поэтому и лед на ней не везде был достаточно надежный. А купаться в ледяной воде уж очень не хотелось, приходилось иногда выворачивать самокат, как только возможно. Тогда все вместе заваливались на бок или зарывались в снег передним коньком. При этом мне, лежачему, доставалось «всего» больше всех.

По окончании спуска старшие тащили самокат наверх. Что было вполне справедливо, а может быть все-таки по моей молодости и немощи.

А дальше спуски продолжались. Для меня до тех пор, пока я окончательно не промерзал или мама не отводила домой, предварительно «поставив на вид» Андрюшке за «младшенького».

Зимние забавы заканчивались с весенним солнышком, с растаявшим спуском и вскрытием льда на речке. Свободная, быстрая и большая вода в ней сопровождалась появлением бело-коричневой пены, скапливающейся у берега в корнях, нависающих над речкой кустов.

Андрюшке доставляло удовольствие пугать меня рассказами о какой-то утопленнице и появившейся в связи с этим пене. Становилось страшновато, что заставляло хвататься за мамину юбку или прижиматься к Андрюшке, когда мы шли вдоль речки в садик или обратно. Если я был один, то мчался мимо, стараясь быстрее проскочить «нехороший» участок пути.

Со временем пена исчезала, мне становилось спокойнее, и речка преображалась. Деревья и кусты покрывались яркой зеленью. Среди этого великолепия выделялись кусты багульника с мелкими фиолетовыми цветочками. Зрелище – сказочно красивое.

Еще можно было полюбоваться окружающей природой, если подняться из низины, по которой протекала речка, на взгорок. Поле, лес, еще дальше на сопках тайга до горизонта.

А в ней было много кедров, с высокими и мощными стволами и бесчисленным количеством шишек. Осенью над сбором шишек трудилось почти все взрослое население поселка и мальчишки. Так что с этого «огорода» и мне иногда перепадало.

Среди всех этих радостей были у меня мелкие огорчения в виде разбитого носа или пораненных коленок, пораненных ног или рук. Были и мелкие страхи.

Но однажды страхом, и уже большим, по-моему, был объят весь поселок – где-то далеко, на горизонте, горела тайга. Все небо далеко над ней заволокло черным дымом, и его становилось все больше и больше – там был огонь все уничтожающий и двигающийся неизвестно куда. Это было страшно – никто не знал, куда движется огонь, ведь он мог пойти на поселок и станцию, на наш барак.

Мама, да и все взрослое население собрали чемоданы и еще какие-то узлы, долго сидели на них в ожидании эвакуации. Но все в этот раз закончилось благополучно – огонь до поселка так и не дошел. Все успокоились, людям и домам ничего не угрожало, но память об общей опасности, очевидно осталась.

И вскоре после этого события было решено, что мама с детьми переедет на Запад, в Новосибирск. Тем более, папа служил в войсках, готовых к войне с Японией где-то на границе восточнее, и я его видел всего два-три раза за всю мою здешнюю маленькую жизнь. К тому же от миллионной армии Японии, находящейся сравнительно недалеко, можно было ожидать все, что угодно.

Теперь маленький сибирский поселок-полустанок Горхон в Забайкальской тайге остается в моем прошлом. Также как и мои первые открытия, и шажки в этом мире. Впереди были новые.

Но сначала довольно долгая дорога в вагоне поезда в путешествии от Горхона до Новосибирска.