Дмитрий Фурманов
Как убили Отца

Одну из четырех говорил Отец.

Вот он вышел на розовый отсвет огней в черном пиджачке, – пальтишко поверх, – в черных штанах, сдвинута кепка на лоб. Высушили долгие годы нужды и борьбы: худ, сух и высок Отец, как изъеденный ветрами сухостойный клен.

Хилое, старое тело опер на костыль – бодрится и держится прямо, а немочь клонит к земле.

Вот он левой рукой огладил в ожиданье черную в проседи бородищу, подергал широко заросшие усы, потрогал старческие, шнуром чиненные очки на крутом носу, – все ревела от радости бескрайной толпа:

– Отца… Отца…

Ссохлось в глубоких морщинках изжитое лицо; казалось, остыло оно в молчаливом, в укрытом горе, но посмотрите, вы гляньте в этот миг на Отца: из впалых, глубоких орбит совсем по-молодому, как у раннего юнца, загорелись чистые глаза старика… Да и полно, какой он старик: Федору Афанасьевичу нет и полсотни лет.

– Ти-шше! – зычно и резко сорвал Павел Павлыч гам. Павел Павлыч – рядом с Отцом, близкий друг, большевичище: сутул, кряжист и против Отца – как дедушкин внук.

– Ш…ш…ш… Тш…ш… Цс…с…с…

По горке, на Панскую улицу, в переулке зашипело, засвистело в темноте. И вдруг тихо встало.

Тогда медленно переложил Отец из правой в левую костыль, молодо вскинул голову, поднял высоко тощую руку, – толпа вздрогнула, услышав родное:

– Та…ва…рищи!

Красным ситцем обернут клубный фонарь, трепетно бьются красные знамена, плещутся факелы в багровой полутьме, словно цветы полевые здесь и там, здесь и там красноплатные головы ткачих.

У Отца на груди – и у множества – красные ленточки вшиты в самое сердце…

– Товарищи!

И треснутым счастливым рокотом держал Отец свою предсмертную речь.

– У меня нет слов… чтобы сказать, как рад… такая великая честь: вы избрали меня председателем первого свободного митинга; свободного митинга свободных граждан.

Товарищи! Спасибо вам за эту честь.

Долгие десятки лет ждал я такого момента… Свободу ждал… И вот – дождался наконец, мы с вами теперь свободны…

В сердце старика тонким хрустальным звоном стучалась надежда:

«И этот манифест – шаг вперед».

Вспомнились Отцу долгие годы непросветной маяты, светлым лучом полоснули по сердцу эти октябрьские дни. Он стоял теперь под знаменами и верил, верил, что победа близка.

Оттого и дрожал, срывался старческий голос, оттого под чиненными шнурочком очками скатывались в щели морщин слезы.

Вдруг показались казаки. Цокали по камням подковы. Плети готовы в руках. За плечами винтовки в заряде.

Сомкнулась толпа, зарычала, загрозила каменьями. Кожеловский – полицмейстер – казаков увел в казармы.

Говорил Павел Павлыч. Потом говорил Одиссей: косматый, голосистый, любимый. Говорил Странник – Семен Балашов, покрывал он площадь сердитым, режущим криком, не верил царским свободам, неверьем пронизал, насторожил притихшие толпы. Около стоял и рвался к слову пламенный Арсений – юноша Миша Фрунзе; с Мишей о бок – Бубнов Андрей, Химик, с Химиком – Станко, беззаветный Станко, вождь боевых дружин; Шорохов, Дмитрий Иваныч – ткач, большевик; Федор Самойлов, что в царскую думу ходил потом от рабочих, Маша Труба – все они здесь, бойцы подполья, кольцом сомкнулись вокруг Отца.

И в полночь, когда росой заиндевели крыши, а острый ветер стих, – потушили красный фонарь у клуба, и торжественные толпы потекли по улицам и переулкам; рдяные факелы отмечали их путь.

«Марсельеза» и «Варшавянка» грохотали над городом.

Поодаль сторожили казацкие сотни.