Дмитрий Филатов
Стихи на зиму

Гале

От автора

Спасибо всем и каждому, кто прочитает или прочитал «Стихи на зиму», а больше и прежде всех: моей жене Галине и семейству Филатовых, Владимиру и Светлане Овчинниковым, Егору Вирену, Еве Эллер, Эдуарду Овечкину, Людмиле Костиной. Каждый из них знает, за что именно, и этого, по нашему общему мнению, достаточно.

И прямо сейчас: наше спасибо тому, кто держит эту книгу в руках.

Д.Ф.

* * *

Промашка вышла.

С первым же лучом знакомый ангел огненным мечом мне память замыкал («уста печатью»), чтоб я не проболтался ни о чём.

Свой первый крик в роддоме на Мошковой не помню, что в «сорочке» лез на свет, не помню. Обалдевший, бестолковый, измеренный и взвешенный, здоровый – досаду помню. Остальное – нет.

Я помню, что от края и до края… не помню как его?.. прообраз рая?.. обозревал всего-то миг назад, всё постигая, чтобы, мать родная, быть выброшен куда глаза глядят!

Глаза глядели не куда-нибудь: как оказалось, маменьке на грудь, а после и отцу в глаза глядели (держал головку над его плечом, не помню как. У ангела с мечом – глаза отца), на родинки на теле, расставленные точно по местам родства с родителями – там, и там, и там…

А дальше снова в памяти прорехи: Гагарин, но не помню про шнурок; зато прекрасно помню, что у Пьехи был город или остров Манжерок; потом Даманский, Недаманский, чехи нас обыграли, после дал зарок не пить (в пятнадцать лет со дня рожденья соседа Женьки прибыл, выраженья отцовского лица не помню, но был мораторий даже на вино); и дальше – пораженья и успехи, по памяти то полыньи, то вехи, то больно, то смешно – и вот оно: мать, две жены, два сына и две дочки, живу, корячусь, на семью и строчки сил то хватает, то опять – пробел. Отец уже на том на са́мом свете, на этом – мама, две жены и дети, друзья, работа, строчки… обалдел, а завтра на Ваганьково, к бабуле, к отцу, погибшему в нашем июле через шесть дней, как сыну сорок лет, к прабабушке, которую – да, помню! к прадедушке, которого не помню, не видел. Не застал. Не помню. Нет.

Да, я там был: пространство типа рая обозревал от края и до края, среди беспечных, бесконечных дней бесчисленную мудрость пожиная, всё зная!

Ничегошеньки не зная о ней…

Не зная ничего об этой самой, куда меня родили папа с мамой (пусть переименована страна, в которой пусть я не великий предок, но сыновья и дочери в честь де́док и бабок получили имена), об этой жизни ничего не зная, я сделал так, что мне она – родная, что мной она, родная, продлена.

Да, в этом не одна моя заслуга. Без вас, родня, и без тебя, супруга, и без тебя, дружище, – что здесь дашь?

И всё-таки – с рожденья эйфория от музыки и слов «Аве, Мария…», от выдоха и вдоха «Отче наш…». Насколько легче жить на свете, зная, что есть, ребята, в жизни жизнь иная, куда тебя, Бог даст, ещё возьмут, дадут попеть про водку и берёзы, утрут невысыхающие слёзы о тех, кого самим оставил тут.

 
Бог даст, уйду в супружеской кровати.
За жизнь спасибо матушке и бате.
За то, что отлучусь до новых встреч,
спасибо всем. Пожалуйста, рюмашку
на проводах махните за промашку,
когда тот ангел вновь поднимет меч.
 

I. Не струсить поутру

«Любовь слепа и не очень умна…»

 
Любовь слепа и не очень умна —
как дым, как лепет воды,
а мы пожинаем её семена
и сеем её плоды.
 
 
В любом молчании и в любом
слове я слеп и глуп,
когда своим, любимая, лбом
касаюсь твоих губ.
 

«Легко хмелею, медленно пьянею…»

Легко хмелею, медленно пьянею в своём кругу и если по слегка.

Так и в любви – точнее, в строчках, с нею соединённых. Первая строка идёт легко, в охотку, а вторая ей вслед влетает, разгоняет кровь, и кажется, что, слов не подбирая, минут за пять добьёшь – и вся любовь!

Ан фигушки. Строка еще одна ложится и задорно, и неровно, и нервно, и ещё не вполпьяна, но – более уже холоднокровно.

И дальше только так: без суеты, засунув под седалище понты, но помня про кавычки и про скобки, по строчечке за три-четыре стопки, неспешно добираясь до строки, в которую ныряю, как с обрыва, когда всё по! и всё-то мне с руки!

Строка ложится поперёк и криво, почти как «полтишок на посошок».

А это значит, дальше не покатит. И сам собой кончается стишок. (Уймись до завтра… на сегодня хватит… уймись, не распаляй любовь свою, не стать ей купиной неопалимой…)

 
Я лирику пишу, как водку пью
с друзьями.
И, само собой, с любимой.
 

Тебе, любимой, о себе, любимом

 
Отцу и маме врал в глаза,
в любви не смыслил ни аза,
чуть не по мне – не шла слеза,
но жгла обида,
 
 
тому назад немалый срок
я уйму дерзостей изрёк
и мерзок был, и недалёк
от суицида,
 
 
был изворотливым треплом,
пёр тихой сапой напролом,
мирился со знакомым злом,
шагал не в ногу,
 
 
хотел собаку завести,
с трудом выдавливал «прости»,
боясь по полной огрести,
и, слава Богу,
 
 
пронёс себя сквозь времена,
не поменялся ни хрена
любитель хлебного вина
с томатным соком.
 
 
Я не люблю в строке соплю,
а жить больше всего люблю,
когда болтаю или сплю
с тобой под боком.
 

Стихи, заготовленные на зиму

 
Крот. Ежевика. Зимородок.
А сколько незнакомых водок
и редких вин!
Освоить здешние напитки
мне не по силам – их в избытке,
а я один
 
 
и млею пред своей любовью,
раскинутой по Подмосковью!
Их – океан.
И пусть я не океанолог,
но зимний вечер хмур и долог,
скрипуч диван,
 
 
чернильны окна в кабинете,
и редко навещают дети
замкадный дом…
Прижму к дивану низкий столик
и, как завзятый трудоголик,
займусь трудом
 
 
по изученью крепких смесей
из разных городов и весей
вокруг Москвы,
лихих настоек на основе
живой воды, лешачьей крови
и трын-травы.
 
 
И капельку жена поможет.
И поворчит. И спать положит
к себе под бок.
И мне в уютной зимней клетке
приснится зимородок. Редкий,
как здешний Бог.