Джордж Генти
Лев Святого Марка. Варфоломеевская ночь (сборник)
Дориа, до сих пор не придававший важного значения тому, что предпринимали венецианцы, только теперь сообразил, в чем состояли планы Пизани, и послал четырнадцать своих галер с целью истребить отряд Корбаро, состоявший всего из четырех галер, но благодаря спешившему к нему на помощь Пизани со своими десятью галерами Корбаро мог спокойно кончить дело блокирования канала Брандоло.
На следующий день такие же работы были окончены на Ломбардском канале, и, таким образом, Пизани удалось в четыре дня выполнить намеченный им план и совершенно отрезать от моря генуэзские галеры.
Грандиозный замысел этот не обошелся, конечно, без тяжких жертв. Солдатам выдавался только половинный паек, что при таком жестоком холоде было для них чувствительным лишением, так как им приходилось работать постоянно в воде, и притом ни днем, ни ночью не имея покоя от нападений неприятеля.
На южном берегу Брандоло были построены укрепления против монастыря, который Дориа обратил теперь в крепость.
Это новое укрепление было названо Лови и здесь установили самые тяжелые орудия из венецианского арсенала. Одно из них заряжалось камнями весом в полтораста фунтов. Но в те времена артиллерийское искусство было еще так мало развито, что требовалось около суток, чтобы зарядить эту пушку.
К 29 декабря венецианцы совсем выбились из сил; даже сам Пизани начал сомневаться в том, что задуманный им план осады неприятеля может быть доведен до благополучного конца, так как его войско, истощенное холодом, голодом и постоянным напряженным состоянием, в котором их держал неприятель, не в состоянии было дольше бороться с врагом, силы которого по численности значительно превосходили силы венецианцев. Однако Пизани всячески старался поднять упавший дух войска, и ему удалось повлиять на него своим личным примером; но солдаты требовали от него ручательства в том, что если к новому году не явится на помощь флот Зено, то осада будет прекращена. Пизани согласился дать это обещание, и борьба продолжалась.
День 30 декабря прошел так же, как и все предшествовавшие дни; были, правда, незначительные стычки между враждующими, но до настоящего сражения дело не доходило, так как генуэзцы от своих пленных узнали, что уже через несколько дней венецианцы будут вынуждены признать свое дело проигранным.
О помощи Зено перестали даже говорить. Уже несколько месяцев о нем в Венецию не доходило никаких известий; можно ли было предполагать, что он явится на выручку именно теперь, в этот последний час?
На рассвете 31 декабря матросы влезли на мачты и зорко осматривали море в надежде увидеть столь нетерпеливо ожидаемые ими суда Зено. Но нет: на море нигде ничего не было видно! Венецианцы имели жалкий вид; они были совершенно изнурены голодом, изнемогали от холода и других лишений. Самые мужественные из них и те начали впадать в уныние и отчаяние.
Завтра они должны уже были возвратиться домой. Если суждено им умереть, то лучше умереть в Венеции, рядом с близкими. И когда наступила ночь, они, голодные и озябшие, ложась спать, благодарили Бога, что это была последняя ночь их страданий.
Все, что бы ни случилось с ними, казалось, будет все-таки лучше того, что они теперь претерпевали.
Наступало утро 1 января, матросы опять уже были на мачтах, и вот с первым проблеском рассвета раздались от одной мачты к другой крики: «Паруса! Виднеются паруса!»
Крик этот был услышан на берегу, и Пизани с Фрэнсисом, вскочив в лодку, подъехали к адмиральской галере и быстро взобрались на мачту.
– Да, корабли! – сказал Пизани и через некоторое время прибавил: – Их всех пятнадцать. Что это за корабли? Дай только Господь, чтобы это был Зено!
Такой же вопрос задавал себе каждый и на кораблях, и на суше, так как всем было известно, что генуэзцы тоже ожидали подкреплений.
– Ветер дует так слабо, что они едва двигаются вперед, – сказал Пизани. – Отправьте скорее к ним сейчас же несколько легких лодок разведать, кто они? Лишь бы только нам скорее узнать, на что мы можем надеяться! Если это Зено, то Венеция спасена! Если же это генуэзцы, то предлагаю всем, кто пожелает, следовать за мной и умереть в бою с оружием в руках!
Несколько минут спустя легкие венецианские лодки отплыли к кораблям, которые были на таком далеком расстоянии, что нельзя было отличить ни их снастей, ни флага. Так как посланные к кораблям лодки могли вернуться нескоро, то Пизани отправился опять на берег и здесь, обходя вместе с дожем войска, ободрял их и уговаривал быть стойкими, а главное – не поддаваться чувству страха, если бы оказалось, что приближавшиеся корабли были неприятельские.
До отплытия лодок было условлено, что как только посланные убедятся, что корабли принадлежат Зено, то они выбросят белые флаги, если же окажется, что это неприятельские суда, то они вовсе не выкинут флага.
Час спустя лодки возвращались уже назад.
– Отправьтесь на галеру, Фрэнсис, – распорядился Пизани. – Я должен остаться здесь, чтобы поддержать мужество среди войска, если вести окажутся дурными. Встаньте на корму галеры, и как только вы вполне убедитесь, что на лодках белые флаги, сейчас же прикажите поднять на главной мачте флаг с изображением льва Святого Марка; это будет служить для нас знаком, что к нам идут корабли Зено; если же окажется, что это неприятельские суда, то велите поднять синий флаг.
Глава XX. Торжество Венеции
Фрэнсис осторожно причалил к галере и, взойдя на палубу, приготовил флаги.
– Ну что, разве еще ничего не видать? – спросил он у матросов, наблюдавших с верхушек мачт.
– Покамест ничего, синьор, – отвечал один из матросов у передней мачты. Другой молчал, но не прошло и нескольких минут, как он вскричал:
– Они еще далеко, но все-таки мне кажется, по крайней мере у двоих из них развевается что-то белое.
Радостное восклицание людей, находившихся на палубе, было ответом на это известие, сообщенное Джакопом Зиппо, славившимся своей дальнозоркостью.
– Смирно! – скомандовал Фрэнсис. – Не кричите и не махайте шляпами прежде, чем мы не убедимся вполне, что идут наши суда. Подумайте, с какой тревогой следят за нами с берега и каково будет отчаяние всех, если мы их введем в заблуждение нашей поспешностью.
Прошло минут десять томительного ожидания, как вдруг Джакопо быстро спустился вниз с мачты и, обнажив голову, вскричал:
– Благодарение Господу, синьор! Теперь я могу сказать наверняка, что на кораблях развеваются белые флаги.
– Благодарение Господу! – повторил и Фрэнсис дрожащим от волнения голосом. – Теперь, братцы, поднимайте нашего «льва».
Флаг прикрепили к подъемной веревке, и Фрэнсис торжественно стал поднимать его. Едва флаг поднялся выше вант, стоявший на берегу Пизани вскричал что только было мочи: «Это флот Зено».
Воздух огласился восторженными кликами, раздававшимися то с берега, то с корабля, и воцарилось общее ликование. Многие бросались на колени и возносили благодарственные молитвы Богу за ниспосланную помощь в такое время, когда все, казалось, уже погибло; другие стояли со сложенными на груди руками, устремляя к небу наполненные слезами глаза. Матросы бросались друг другу в объятия, смеялись, плакали от радости, бросали в воздух свои шапки; всех охватил неудержимый восторг.
Зено, вовсе даже не подозревавший о том безвыходном положении, в каком находились его соотечественники, не спеша направлялся было к Венеции, но на пути туда был остановлен одной из лодок и направился к Брандоло, где стал на якорь вблизи берега. Сев в маленькую лодку, он поспешил на берег, где собрались венецианцы.
С трудом пробираясь сквозь толпы ликующего народа, он поспешил к тому месту, где стоял в ожидании его прибытия сам дож.
Зено отсутствовал в Венеции несколько месяцев и потому должен был прежде всего дать дожу краткий отчет об одержанных им победах, слухи о которых уже раньше доходили до венецианцев. Из рассказа его оказалось, что ему удалось захватить в плен около семидесяти генуэзских судов. Ему приходилось крейсировать продолжительное время у берегов Генуи, нанося тяжелый урон ее торговле и задержав отправку обещанного Дориа подкрепления.
Окончив свои донесения дожу, Зено сейчас же распорядился о высадке своей команды. Провизия, имевшаяся на его кораблях, была выгружена на берег, и запасов ее оказалось достаточно для удовлетворения настоятельной потребности армии в пищевых продуктах.
Несколько дней спустя Зено отплыл со своими галерами к Лоредо и освободил этот город из-под власти падуанцев, принудив удалиться оттуда их войска. Эта победа имела весьма важное значение для венецианцев, открыв им доступ в Ферару, откуда тотчас были высланы запасы провизии для удовлетворения нужд голодающих венецианцев. Осада Брандоло продолжалась до 22 января, когда большая пушка венецианцев, прозванная «Победой», разгромила стены укрепления, под развалинами которых погиб Дориа, предводитель генуэзцев.
Перемена, происшедшая среди венецианской армии в течение последних трех недель, была поразительна; изобилие пищи, удобства помещения быстро восстановили изнуренные силы войска, и в то же время зародившееся в людях сознание, что победа будет за ними, сильно подняло их упавший дух.
Однажды вечером один из кораблей Зено случайно сорвался с якоря близ форта Лова и ветром был отнесен через пролив прямо к неприятельскому флоту, где его встретили градом снарядов. Метко пущенная неприятелем стрела ранила Зено в горло; выдернув ее из раны, он продолжал все-таки отдавать приказания, осыпая упреками матросов, которые, считая свою гибель неминуемой, умоляли его спустить флаг и сдаться неприятелю. Однако, благодаря своей энергии, ему удалось отвести корабль в безопасное место. Будучи в скором времени после того назначен главнокомандующим сухопутной армией, Зено принудил генуэзцев удалить свои войска со всех их позиций на островах Брандоло и Малой Чиоггии, а потом, устроив свою главную квартиру под укреплениями Чиоггии, Зено направил разрушительный огонь на крепость. Генуэзцы принуждены были обратиться в бегство по мосту через канал Святой Екатерины, но при этом бегстве потеряли множество людей, так как мост во время прохождения войск обрушился, не выдержав их тяжести. Генуэзцы бежали с такой поспешностью, что побросали множество оружия, одежды и боевых припасов.
14 мая в Чиоггии распространилась радостная для генуэзцев весть: еще рано утром было замечено приближение эскадры, посланной к ним на подкрепление из Генуи под командой Маттео Маруффи. Долго не удавалось этому адмиралу пробраться к ним, но зато он на своем пути забрал в плен, несмотря на отчаянное сопротивление, пять венецианских галер, находившихся под командой Джустиниани, отбывшего из Венеции в Апулию для закупки зерна.
Генуэзский флот выстроился в боевом порядке, вызывая Пизани на бой, но, несмотря на свое страстное желание отомстить за поражение у Полы, Пизани считал благоразумнее воздерживаться от сражения, зная, что Чиоггия рано или поздно должна неминуемо сдаться. Каждый день Маруффи возобновлял свой вызов, сопровождая его столь обидными для венецианцев издевательствами, что Пизани с трудом удерживал в повиновении своих подчиненных, рвавшихся в бой с генуэзцами. Наконец, уступая общему требованию, Пизани, с разрешения дожа, выступил 25 мая навстречу неприятелю, но перед самым началом боя генуэзскими войсками вдруг овладела такая необъяснимая паника, что они обратились в бегство, не обменявшись даже ни одним выстрелом с неприятелем. Пизани сначала стал их преследовать, но затем вернулся к прежнему месту стоянки. Невозможно описать горе и отчаяние гарнизона Чиоггии, увидавшего отступление их флота; последняя их надежда рушилась. У них уже почти иссяк запас свежей воды, и отпускавшийся солдатам паек был настоль скуден, что уже в первых числах июня солдаты от слабости были не в состоянии взяться за оружие.
15 июня Маруффи, получив новые подкрепления, опять выступил вперед, но Пизани отказался вступить в бой. 21-го числа из Чиоггии явилась к венецианцам депутация от генуэзцев с целью вступить в переговоры о мире, но депутатам отвечали, что венецианцы согласны заключить мир только при одном условии, если генуэзцы согласятся на безусловную сдачу города. Депутаты вернулись в Чиоггию, не добившись цели, и на следующий же день развевавшийся на стенах крепости генуэзский флаг был спущен.
24 июля дож в сопровождении Пизани и Зено торжественно вступили в Чиоггию. Добыча, доставшаяся на долю венецианцев, была громадная, и солдатам было дано разрешение делить в течение трех дней оставленное неприятелем имущество, которого было так много, что на долю некоторых досталось по 500 дукатов.
Казалось, никогда еще в Венеции не царило такого ликования, как в тот день, когда дож в сопровождении Пизани и Зено торжественно вступал в столицу после взятия Чиоггии. Все дома украсились флагами и знаменами; балконы и окна были убраны коврами и драпировкой. Большой канал запестрел гондолами, ради торжественного случая нарушившими постановления закона, запрещавшего венецианцам обивать гондолы какой-либо цветной материей. Теперь все кругом сияло пестротой. Нарядные дамы сидели под роскошными шелковыми и бархатными балдахинами, а гондольеры облеклись в праздничные наряды. Звон церковных колоколов смешивался с оглушительными криками народа, приветствовавшими медленно плывшую по каналу правительственную галеру, в которой сидел дож с двумя командирами.
Венеция заключила мир с Генуей, но ее вражда к Падуе обострилась только несколько лет спустя, в 1404 году, когда венецианцы осадили Падую и вынудили ее голодом к сдаче.
Через два месяца после заключения мира с Генуей Фрэнсис Хэммонд сочетался браком с Джулией Полани. Свадьба была отпразднована очень торжественно, и синьор Полани пожертвовал по этому случаю большие суммы в пользу бедных Венеции.
Фрэнсис Хэммонд устроился со своей молодой женой в Венеции, но часто навещал своего отца в Англии.
Вскоре после брака Фрэнсис был очень опечален известием о смерти адмирала Пизани. Тяжкие невзгоды, которые ему пришлось испытать при осаде Чиоггии, вконец подорвали его здоровье и ускорили его смерть.
После смерти синьора Полани Фрэнсис с семейством переехал в Англию, где он сделался одним из выдающихся негоциантов. Время от времени он ездил в Венецию и проводил там каждый раз по нескольку месяцев. Таким образом он до конца своей жизни сохранил тесную связь с «царицей морей», на гербе которой еще и поныне красуется лев Святого Марка.
Варфоломеевская ночь
Глава I. Изгнанники
В 1567 году почти во всех южных городах Англии можно было встретить значительную колонию французских протестантов. В течение тридцати лет гугеноты подвергались во Франции жестоким преследованиям; более тысячи из них были зверски умерщвлены, и в то же время католиками принимались самые суровые меры, чтобы воспрепятствовать бегству протестантов. Около 50 000 гугенотов успели, однако, бежать за границу, преимущественно в Голландию, Англию и протестантские кантоны Швейцарии. Те из них, которые достигли берегов Англии, терпели в большинстве своем страшную нужду и добывали пропитание работой в портах, где высадились, или вблизи их. Одним из первых эмигрантов в Кентербери был некто Гаспар Вальян, прибывший туда в числе многих других в 1541 году с женой и свояченицей. Гугенотов в городе любили и жалели, удивляясь мужеству, с которым они переносили свои невзгоды. Каждый из них взялся за свое ремесло, а кто никакого ремесла не знал, брал первую попавшуюся работу. То были все трудолюбивые, набожные люди, по мере сил помогавшие друг другу.
Гаспар Вальян до бегства из Франции был крупным помещиком в Пуату, близ Сивре, и состоял в родстве со многими знатными семействами этой области. Он один из первых принял реформацию. В течение нескольких лет ему не мешали исповедовать новое вероучение – первые гонения обрушились почти исключительно на бедных и беззащитных. Но когда все попытки Франциска I уничтожить новую секту не удались, его злоба и преследования обрушились на всех гугенотов без исключения. Тюрьмы быстро переполнились протестантами, в протестантских городах и селах были поставлены на постой солдаты, совершавшие над жителями страшные жестокости. Потеряв надежду на лучшие времена, Гаспар собрал сколько мог денег и направился со своей женой и свояченицей в Ла-Рошель, откуда на парусном судне перебрался в Лондон. Шум большого города был ему, однако, не по душе, и он переселился в Кентербери. Там он встретил несколько бедных соотечественников, также покинувших родину. Один из них, ткач по ремеслу, сильно нуждался, не имея средств обзавестись ткацким станком. Гаспар взял его к себе в компаньоны, вложив в дело все свои средства, и в то время как его компаньон Лекок выделывал ткани, он взял на себя торговую часть предприятия.
Французская колония в Кентербери увеличивалась, и потому нетрудно было найти искусных работников; дело пошло отлично и стало давать большую прибыль, несмотря на то, что несколько подобных же предприятий уже было устроено гугенотами в Лондоне и в других местах.
Свояченица Гаспара, Люси, стала давать уроки французского языка дочерям горожан и мелких дворян, живших близ города, а три года спустя вышла замуж за зажиточного молодого землевладельца, Джона Флетчера, владевшего в двух милях от города фермой в сто акров. Вскоре после рождения первого ребенка мужа ее постигло несчастье: однажды вечером, когда он возвращался домой с рынка, его переехал какой-то пьяный возница, и жизнь его несколько месяцев находилась в опасности; хотя он затем и оправился, но навсегда потерял способность владеть ногами.
С того времени Люси стала заведовать делами фермы, и благодаря ее энергии дела шли весьма удачно. Чистота и порядок в доме служили предметом общего удивления друзей ее мужа, а по делам фермы она пользовалась советами Гаспара Вальяна и применяла французский способ обработки земли, в то время значительно опередивший английский, при этом нанимала в работники своих соотечественников. Мало-помалу она заменила посевы хлебов овощами, которые, благодаря хорошему удобрению и заботливому уходу, достигли такой величины и таких качеств, что приводили в восхищение всех соседей и охотно покупались горожанами. И вместо того, чтобы разориться, как предсказывали друзья Джона Флетчера, Люси стала получать с фермы значительный доход. Управляя домом и фермой, Люси не забывала и своего больного мужа, которого окружала самым заботливым уходом. В это время Люси уже отлично говорила по-английски, а муж ее выучился несколько по-французски. В доме соблюдались обычаи гугенотов, и утром и вечером на ферму Флетчера собирались для молитвы соседи-гугеноты со своими семьями и прислугой.
Когда Джон Флетчер настолько оправился, что мог осмотреть свою ферму, его поразило большое число работников: прежде их было всего четверо, а теперь работало двенадцать.
– Дорогая Люси, – сказал он с беспокойством жене, – я знаю, что ты отличный управляющий, но такая маленькая ферма, как наша, не может оплачивать стольких работников. Это может разорить нас.
– Нет, Джон, я не хочу разорять тебя. Помнишь ли ты, сколько у тебя было денег, когда год тому назад с тобой случилось несчастье?
– Помню: было тридцать три фунта стерлингов.
Люси вышла из комнаты и вернулась с кожаной сумкой.
– Сосчитай, Джон, – сказала она, подавая мужу сумку.
В ней оказалось сорок восемь фунтов. Пятнадцать лишних фунтов составляли в те времена значительную сумму. Джон Флетчер с изумлением взглянул на жену.
– Не может быть, Люси, чтобы все эти деньги были наши. Вероятно, твой зять помог нам!
– Ни одним пенни, – сказала она смеясь. – Деньги твои, и все они выручены с фермы. Для выращивания овощей нужно иметь больше рабочих рук, чем при посеве хлеба, и, как ты сам видишь, мы не в убытке.
Ферма благоденствовала; но хозяин ее выздоравливал медленно. Правда, его иногда носили по имению на ручных носилках, но это случалось редко, потому что такие прогулки утомляли его. Обыкновенно он лежал на кушетке в кухне фермы, откуда мог видеть, что делалось в поле, а в теплые летние дни его выносили на свежий воздух в тень большого вяза, который рос напротив дома.
Между тем подрастал сын его Филипп. Отец научил его читать, а когда настало время, его послали в школу в Кентербери. Сам Джон Флетчер был высокого роста и отличался замечательной физической силой; до своей женитьбы он считался чуть ли не первым борцом в округе. Филипп походил на отца как силой, так и мужеством, и мать его нередко покачивала укоризненно головой, когда он после схватки со школьными товарищами являлся домой с подбитым глазом и в изорванном платье; но в таких случаях отец всегда принимал его сторону.
– Не жури его, Люси, – сказал он однажды. – Мальчику уже одиннадцать лет, пора ему уметь постоять за себя. Научи его любить Бога, быть честным, правдивым, но не мешай ему развивать свои силы. В наше время необходимо всем учиться владеть оружием. Вот и твоим соотечественникам придется скоро взяться за оружие на защиту своей жизни и веры против жестоких притеснителей, и ты сама говорила мне недавно, что многие ваши молодые люди уже собираются вернуться на родину защищать своих братьев. К счастью, наша королева протестантка, и мы можем спокойно молиться Богу по-своему. Но не то у нас было во времена королевы Марии, и может статься, что у нас снова возникнут смуты, если наша королева выйдет замуж за католика. Кроме того, всем известно, что Филипп Испанский хочет подчинить себе Англию, и потому каждый из нас должен быть готовым в любую минуту взяться за оружие для защиты веры и отечества. В Голландии и Франции наши собратья по вере подвергаются жестоким преследованиям, и легко может случиться, что мы пошлем им войска на помощь. Словом, я желаю, чтобы сын мой был не только хорошим христианином, но и храбрым воином. Вот почему я не бранил Филиппа, когда он являлся домой в синяках и в разорванном платье. Если мальчик не отстает от своих сверстников, то и в будущем будет хорошим сотоварищем, и потому я нахожу, что кулачный бой, в котором наши мальчики пробуют свои силы, служит хорошей подготовкой к тем рыцарским упражнениям, которым, как ты мне рассказывала, обучаются французские дворяне. К сожалению, мы, англичане, не учимся владеть оружием, у нас даже не соблюдается закон, предписывающий всем юношам упражняться в стрельбе. Но в Кентербери есть несколько благородных горожан, и среди них мы, наверное, найдем Филиппу хороших наставников.
Люси не стала противоречить мужу, однако решила заручиться содействием Гаспара Вальяна, чтобы уговорить его не воспитывать в мальчике воинственные наклонности. И когда Гаспар, по обыкновению, зашел с женой вечером на ферму, она обратилась к нему с этой просьбой. Но Гаспар оказался вполне согласен с ее мужем.
– Если бы времена были другие, – ответил он ей, – я посоветовал бы воспитать в мальчике будущего фермера; но в наши дни мечом действуют не ради славы, а ради права спокойно молиться Богу. Наверное, протестанты вскоре поднимут оружие на защиту своих прав, потому что преследования против них с каждым годом становятся ожесточеннее. Если бы Господь не призвал к себе Генриха II и Франциска, Франция уже давно сделалась бы ареной братоубийственной резни. В настоящее время в Пуасси созван собор, на котором наши лучшие проповедники в присутствии юного короля, принцев и всего двора обсуждают вопрос о вере вместе с кардиналом Лотарингии и прелатами римской церкви. Возможно, что по окончании собора издан будет указ, разрешающий гугенотам совершать свое богослужение; но это наверняка приведет в бешенство Гизов и всех папистов, подстрекаемых Римом и Филиппом Испанским, и тогда возникнет кровопролитная борьба, в которой нередко отец будет сражаться против сына и брат против брата.
– Но, Гаспар, не будет же война длиться целые годы?
– Она может длиться в течение нескольких поколений, – отвечал мрачно Вальян, – и кончится лишь тогда, когда из Франции совсем изгонят реформаторскую веру, или вся страна будет протестантской. Та же судьба ожидает и Голландию: там или испанцы истребят всех протестантов, или голландцы свергнут с себя владычество Испании. Англия вынуждена будет присоединиться к одной из воюющих сторон, потому что если паписты одержат верх во Франции и Голландии, то Испания и Голландия сообща пойдут на нее войной. Мне кажется, мы находимся накануне долгой, кровопролитной борьбы, и потому я советую воспитывать мальчика так, чтобы он впоследствии умел защищать мечом свои права. Если бы у меня были сыновья, я воспитывал бы их именно в этом духе. Может случиться, что Филиппу никогда не придется взяться за меч; но потраченное на воинские упражнения время все-таки не будет потеряно, потому что они развивают силу, ловкость и энергию. Не забывай, Люси, что в нем течет благородная кровь наших предков, и радуйся тому, что твой муж хочет дать ему такое воспитание, какое не часто дается в Англии молодому человеку.
Таким образом, благодаря отцу и родственникам французам, Филипп Флетчер получил не совсем обычное для английских мальчиков воспитание. У гугенотов он научился быть мужественным, решительным и в то же время скромным. Ростом он был несколько выше среднего и худощав, но зато весь состоял из мускулов и нервов и в борьбе со своими товарищами по школе обнаруживал превосходство. Умением держаться, ловкостью и живостью он напоминал более своих французских предков, а во всем остальном был истым англичанином: волосы его были светло-русые, а глаза синие, блестевшие смелостью и веселостью. Но смеялся он редко; вращаясь постоянно среди гугенотов, находившихся всегда в мрачном настроении, он научился подавлять свои радостные чувства, которые могли бы показаться им неуместными, и оставался степенным и молчаливым слушателем их бесед о несчастной родине. Но когда он находился среди своих школьных товарищей – англичан, то участвовал с ними во всех спорах и играх, а в случае ссоры принимал всегда сторону слабых и обиженных.
Однако большую часть времени он проводил в колонии гугенотов и у своего дяди. Тут у него было также много сверстников, они ходили в свою школу и обучались у пастора своей церкви. Среди этих юношей-французов велись обычно серьезные разговоры. Не проходило недели, чтобы несколько беглецов, проезжавших через Кентербери, не приносили тревожных вестей с родины о страданиях их собратьев, друзей и родственников, и главным предметом разговоров у молодых гугенотов всегда были политические события.
Уступки, сделанные гугенотам после религиозного собрания в Пуасси, привели в ярость католиков, а зверский поступок герцога Франсуа Гиза послужил поводом к войне: проезжая с большим отрядом через город Васси в Шампани, он увидел гугенотов, отправлявших богослужение в овине, и напал на них. Около шестидесяти человек, в том числе множество женщин и детей, были бесчеловечно убиты и более ста ранены. Протестанты требовали, чтобы герцог Гиз был наказан; но на это справедливое требование не обратили внимания. Напротив, въезжая, несмотря на запрещение Екатерины Медичи, в Париж, он был принят народом с королевскими почестями. Кардинал Лотарингии, брат герцога, сам герцог и его сторонники, коннетабль Монморанси и маршал Сент-Андре, заняли в столице такое грозное положение, что Екатерина Медичи вынуждена была уехать из Парижа в Мелен, в надежде с помощью протестантов ослабить власть Гиза в государстве. Оставил Париж и принц Конде с дворянами-гугенотами, и к нему стали стекаться протестанты со всех концов Франции. Адмирал Колиньи, лучший из вождей гугенотов, не решался начать междоусобную войну во Франции; но увещания его благородной жены, братьев и друзей одержали верх над его нерешимостью. Конде вышел из Мо во главе полутора тысяч солдат с целью захватить в плен юного короля; но Гизы предупредили его. Тогда он направился в Орлеан, который сделал своей штаб-квартирой. Число восставших во Франции гугенотов было так велико, что враги их были поражены.
Гугеноты быстро овладели многими важными городами и, благодаря внушениям своих вождей, вели себя как люди, сражающиеся только за право свободного служения Богу. Их можно было обвинить разве в том, что в порыве ненависти к римской церкви, преследовавшей их уже в течение тридцати лет, они уничтожали образа и статуи в католических храмах тех городов, которыми им удавалось овладеть. Этого нельзя было, впрочем, сказать о юго-восточной Франции. Там преследования гугенотов были особенно жестоки, и еще незадолго перед тем войска папы произвели жестокую резню в городе Оранже. Вскоре после того вождь протестантов, Адреш, овладел этим городом и отомстил за гугенотов такой же жестокой резней. Но если первая резня в Оранже доставила вождям католиков радость и заслужила их одобрение, то поступок Адреша вызвал среди протестантов всех классов бурю негодования. Раздраженный Адреш перешел на сторону католиков и позже сражался против гугенотов, дело которых опозорил своим поступком.
Англия также приняла некоторое участие в войне. После долгих колебаний алчная королева Елизавета решилась наконец послать во Францию в помощь протестантам шеститысячное войско для занятия Гавра, Дьеппа и Руана, но с тем условием, чтобы эти три города были уступлены Англии. Напрасно Конде, Колиньи и ее собственные министры просили не ставить Франции такого позорного условия, представляющего и для Англии слишком мало выгод, – королева все-таки настаивала на своем. Немудрено, что вскоре ее стали ненавидеть за ее алчность и коварство не только католики, но и протестанты.
Войска противников встретились 19 декабря 1562 года. Католики располагали шестнадцатью тысячами пехоты, двумя тысячами конницы и двадцатью двумя пушками; у гугенотов было четыре тысячи конницы, восемь тысяч пехоты и пять пушек. Конде быстро разбил швейцарских копейщиков Гизов, а Колиньи рассеял кавалерию коннетабля Монморанси, который при этом был ранен и попал в плен; но пехота католиков одолела пехоту гугенотов, состоявшую большей частью из молодых солдат, присланных германскими князьями; при первом же натиске неприятеля они обратились в бегство. Лошадь Конде была убита, и сам он, в свою очередь, взят в плен. Колиньи вынужден был отступить, хотя вывел с поля битвы как конницу, так и остатки пехоты в полном порядке.
Потеря Конде была тяжелым ударом для гугенотов; но и противники потеряли маршала Сент-Андре, который был убит, и коннетабля Монморанси, попавшего, как сказано, в плен. К Колиньи подходили подкрепления; затем прибыло известие, что герцог Гиз убит каким-то фанатиком. Все это уравнивало шансы противников.
