Джордж Гордон Байрон
Стихотворения

Победа

 
Пою дитя любви, вождя войны кровавой,
Кем бриттов отдана Нормандии земля,
Кто в роде царственном своем отмечен славой
Завоевателя – не мирного царя.
Он, осенен крылом своей победы гордой,
Вознес на высоту блистательный венец:
Бастард держал, как лев, свою добычу твердо,
И бриттов победил в последний раз – храбрец.
 

8–9 марта 1823

Песнь к сулиотам

 
Дети Сули! Киньтесь в битву,
Долг творите, как молитву!
Через рвы, через ворота:
Бауа, бауа, сулиоты!
Есть красотки, есть добыча —
В бой! Творите свой обычай!
 
 
Знамя вылазки святое,
Разметавшей вражьи строи,
Ваших гор родимых знамя —
Знамя ваших жен над вами.
В бой, на приступ, страткоты,
Бауа, бауа, сулиоты!
 
 
Плуг наш – меч: так дайте клятву
Здесь собрать златую жатву;
Там, где брешь в стене пробита,
Там врагов богатство скрыто.
Есть добыча, слава с нами —
Так вперед, на спор с громами!
 

Из дневника в Кефалонии

 
Встревожен мертвых сон, – могу ли спать?
Тираны давят мир, – я ль уступлю?
Созрела жатва, – мне ли медлить жать?
На ложе – колкий терн; я не дремлю;
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце…
 

19 июня 1823

Любовь и смерть

 
Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,
Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,
И если б пробил час – делить с тобой, любимой,
Все, верность сохранив свободе и любви.
 
 
Я на тебя взирал в морях, когда о скалы
Ударился корабль в хаосе бурных волн,
И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;
Гробница – грудь моя, рука – спасенья челн.
 
 
Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,
И ложе уступил и, бденьем истомлен,
Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой,
Когда б ты перешла так рано в смертный сон.
 
 
Землетрясенье шло и стены сотрясало,
И все, как от вина, качалось предо мной.
Кого я так искал среди пустого зала?
Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.
 
 
И судорожный вздох спирало мне страданье,
Уж погасала мысль, уже язык немел,
Тебе, тебе даря последнее дыханье,
Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел.
 
 
О, многое прошло; но ты не полюбила,
Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.
Я не виню тебя, но мне судьба судила —
Преступно, без надежд, – любить все вновь и вновь.
 

Люсьетта

 
Люсьетта, голубка,
Твою прелесть живую
Создавали одни поцелуи;
Но в любви, без сомненья,
Есть странней положенья;
Я знаю – другая
Мне близкая, злая,
Лукавой приманкой,
Чародейной осанкой —
То дразнит и мстит мне,
То сладкую муку дарит мне.
Caetera desunt.^[3]
 

* * *

 
Ассирияне шли как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки;
И без счета их копья сверкали окрест,
Как в волнах галилейских мерцание звезд.
Словно листья дубравные в летние дни,
Еще вечером так красовались они;
Словно листья дубравные в вихре зимы,
Их к рассвету лежали развеяны тьмы.
Ангел смерти лишь на ветер крылья простер
И дохнул им в лицо, и померкнул их взор,
И на мутные очи пал сон без конца,
И лишь раз поднялись и остыли сердца.
Вот расширивший ноздри повергнутый конь,
И не пышет из них гордой силы огонь,
И как хладная влага на бреге морском,
Так предсмертная пена белеет на нем.
Вот и всадник лежит, распростертый во прах,
На броне его ржа и роса на власах,
Безответны шатры, у знамен ни раба,
И не свищет копье, и не трубит труба.
И Ассирии вдов слышен плач на весь мир.
И во храме Ваала низвержен кумир,
И народ, не сраженный мечом до конца,
Весь растаял как снег перед блеском творца.
 

Сентябрь 1856

* * *

 
Неспящих солнце! Грустная звезда!
Как слезно луч мерцает твой всегда!
Как темнота при нем еще темней!
Как он похож на радость прежних дней!
Так светит прошлое нам в жизненной ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи;
Звезда минувшего так в горе мне видна;
Видна, но далека – светла, но холодна!
 

Сентябрь 1856

Надпись на кубке из черепа

Надпись на кубке из черепа («Не пугайся, не думай о прахе моем…»)

 
Не пугайся, не думай о духе моем:
Я лишь череп – не страшное слово,
Мертвый череп, в котором – не так, как в живом —
Ничего не таится дурного.
 
 
Я при жизни, как ты, мог и пить и любить, —
Пусть гниют мои кости до века!
Наливай – ты не можешь меня осквернить:
Червь противнее губ человека.
 
 
Лучше чудную влагу в себе содержать,
Оживляющий сок виноградин,
И ходить в виде кубка кругом, чем питать
Копошащихся, слизистых гадин.
 
 
Там, где ум мой блистал, я чужому уму
Помогу изливаться свободней;
Если мозг наш иссох, то, конечно, ему
Нет замены – вина благородней.
 
 
Пей, покуда ты жив, а умрешь – может быть,
И тебя из могилы достанут,
И твой череп, как я, кубком будет служить,
Пировать с ним живущие станут.
 
 
Почему ж и не так? Голове-то иной,
После жизни нелепой, бесплодной,
Умереть и быть кубком – ведь шанс недурной, —
Быть к чему-нибудь путному годным.
 

1808

Тьма

 
Я видел сон, как будто на – яву:
Погаснуло сияющее солнце,
По вечному пространству, без лучей
И без путей, блуждали мрачно звезды;
И в пустоте безлунной шар земной
Беспомощно повиснул, леденея.
С часами дня не появлялся день,
И в ужасе от тьмы, объявшей землю,
Забыли о страстях своих сердца,
Оцепенев в одной мольбе – о свете.
 
 
И от огней не отходил народ;
И троны и чертоги государей,
И хижины, и всякие жилища
Разобраны все были на костры,
И города до пепла выгорали.
Вокруг своих пылающих домов
Владельцы их сходились, чтоб друг другу
Взглянуть в лицо; счастливы были те,
Что жили близ волканов пламеневших;
Надеждой лишь поддерживался мир.
Зажгли леса; но пламя истощалось
Час от часу; сгорая, дерева
Валилися и угасали с треском —
И снова все тонуло в черной тьме.
Чело людей при умиравшем свете,
При отблесках последнего огня,
Вид призрачный какой-то принимало.
Одни из них лежали на земле
И плакали, закрыв лицо; другие,
Уткнувшися в ладони головой,
Сидели так, с бессмысленной улыбкой,
Иль, суетясь, пытались поддержать
Огонь костров, или, с безумным страхом,
На тусклые смотрели небеса, —
На пелену скончавшегося мира, —
И падали на прах земли опять,
С проклятьями, и скрежетом, и стоном.
И слышен был крик диких птиц, – в испуге
Они теперь метались по земле
И хлопали ненужными крылами;
Из логовищ шли к людям, присмирев,
С боязнию, свирепейшие звери;
И змеи средь толпы вились, шипя,
Но не вредя, – их убивали в пищу.
Война, было умолкшая на миг,
Теперь опять свирепо возгорелась;
Тут кровь была ценою за еду,
Особняком тут каждый насыщался,
В молчании угрюмом; никакой
Любви уже не оставалось в мире,
Все в нем слилось в одну лишь мысль – о смерти,
Немедленной, позорной, – и терзал
Утробы всех неутолимый голод.
И гибнули все люди от него,
Валялись их тела без погребенья,
Голодного голодный пожирал,
И даже псы господ своих терзали.
Один лишь пес был верен до конца:
Голодных птиц, зверей, людей от тела
Хозяина он отгонял, пока
Не доконал их этот страшный голод,
Или пока другой чей-либо труп
Не привлекал их челюстей иссохших.
Сам для себя он пищи не искал,
Но с жалобным и непрестанным воем
Он руку ту лизал, что не могла
На преданность ему ответить лаской,
И, взвизгнувши, внезапно он издох.
 
 
И вымерли все люди постепенно,
Осталися лишь в городе громадном
Два жителя: то были два врага.
Они сошлись у гаснувшего пепла,
Остатка от былого алтаря,
Где утвари священной груды были
Расхищены, в беде, для нужд мирских.
Они, дрожа, там золу разгребли
Холодными, иссохшими руками;
Под слабым их дыханьем, вспыхнул бледный,
Как будто лишь в насмешку, огонек;
Тогда они взглянули друг на друга
И вскрикнули и испустили дух,
От ужаса взаимного, при виде
Страшилища, не зная – кто был тот,
На чьем челе напечатлел злой голод
Слова: «твой враг». – И мир теперь был пуст;
Он, некогда могучий, населенный,
Пустыней стал: без трав, дерев, людей,
Без времени, без жизни, – грудой глины,
Хаосом смерти. Воды рек, озер
И океан стояли неподвижно,
И в их глухих, безмолвных глубинах
Ничто уже теперь не шевелилось;
Остались без матросов корабли
И на море недвижном догнивали;
И падали их мачты по частям
На бездну вод, не пробуждая ряби.
Волн не было, все замерли оне, —
Не двигались приливы и отливы;
Скончалась их владычица луна
И в воздухе стоячем стихли ветры;
Погибли тучи, – не нуждалась тьма
В их помощи: она была Вселенной.