Джонатан Сафран Фоер
Вот я

Истинный

– Па-ап? – позвал Бенджи, вновь вбегая на кухню с бабушкой на буксире.

Он всегда произносил «пап» с вопросительным знаком, как будто спрашивая, где отец.

– Да, дружище?

– Вчера, когда ты приготовил обед, у меня брокколи касались цыпленка.

– И ты вдруг об этом вспомнил?

– Нет. Весь день думаю.

– Все равно в животе все смешивается, – сказал Макс с порога.

– Откуда ты? – спросил Джейкоб.

– Из маминой вагины, – сказал Бенджи.

– И ты все равно умрешь, – продолжил Макс, – так не все ли равно, что там касалось цыпленка, который все равно мертв.

Бенджи обернулся к Джейкобу:

– Это правда, пап?

– Что именно?

– Я умру?

– Макс, зачем? Для чего это было нужно?

– Я умру!

– Через много-много-много лет.

– А это что-то сильно меняет? – спросил Макс.

– Могло быть и хуже, – заметил Ирв. – Ты мог бы быть Аргусом.

– А почему Аргусом быть хуже?

– Ну, знаешь, одной лапой уже в печи.

Бенджи испустил жалобный вой, и тут, будто принесенная невесть откуда световым лучом, Джулия распахнула дверь и вбежала в комнату:

– Что случилось?

– А ты почему дома? – спросил Джейкоб, которого в этот момент все достало.

– Папа говорит, я умру.

– Вообще-то, – сказал Джейкоб с натужным смешком, – я говорил, что ты проживешь очень-очень-очень долгую жизнь.

Джулия взяла Бенджи на руки со словами:

– Конечно, ты не умрешь.

– Тогда приготовьте два замороженных бурито, – попросил Ирв.

– Привет, дорогая, – сказала Дебора, – а я уже тут начала ощущать эстрогеновое голодание.

– Мама, откуда у меня вава?

– У тебя нет никакой вавы, – вмешался Джейкоб.

– На коленке, – сказал Бенджи, указывая на совершенно здоровое колено, – вот тут.

– Наверное, ты упал, – предположила Джулия.

– Почему?

– Там нет абсолютно никакой вавы.

– Потому что падать – это часть жизни, – сказала Джулия.

– Это истинная жизнь, – сказал Макс.

– Красиво сказал, Макс.

– Истинная? – спросил Бенджи.

– Настоящая, – пояснила Дебора.

– Почему падать – это настоящая жизнь?

– Это не так, – сказал Джейкоб.

– Земля все время падает к Солнцу, – сказал Макс.

– Почему? – спросил Бенджи.

– Из-за притяжения, – ответил Макс.

– Нет, – настаивал Бенджи, обращаясь к Джейкобу, – почему падать не истинная жизнь?

– Почему не истинная?

– Да.

– Не уверен, что понял твой вопрос.

– Почему?

– Почему я не уверен, что понял твой вопрос?

– Да, это.

– Потому что разговор стал непонятным и потому что я всего лишь человек, у меня крайне ограниченный ум.

– Джейкоб.

– Я умираю!

– Ты перегибаешь палку.

– Нисколько!

– Ни в коем случае!

– Я нет.

– Нет, Бенджи.

Дебора:

– Поцелуй там, Джейкоб.

Джейкоб поцеловал несуществующую ваву.

– Я могу поднять наш холодильник, – заявил Бенджи, не вполне понимая, готов ли он прекратить плакать.

– Это замечательно, – сказала Дебора.

– Ни фига не можешь, – возразил Макс.

– Макс говорит: «Ни фига не можешь».

– Отстань от ребенка, – попросил Джейкоб театральным шепотом: – Если говорит, что может поднять холодильник, значит, может поднять.

– Я могу его далеко унести.

– Я разберусь, – сказала Джулия.

– Я могу мысленно управлять микроволновкой, – сказал Макс.

– Только не ты, – ответил ей Джейкоб, слишком небрежно, чтобы можно было поверить. – У нас все отлично. Мы шикарно проводим время. Ты просто пришла в неудачный момент. Нерепрезентативный. Но у нас все классно, и сегодня у тебя выходной.

– Выходной от чего? – спросил Бенджи маму.

– Что? – не поняла Джулия.

– От чего тебе нужен выходной?

– Кто сказал, что мне нужен выходной?

– Папа только что сказал.

– Я сказал, что мы даем тебе выходной.

– От чего? – спросил Бенджи.

– Вот именно, – добавил Ирв.

– От нас, ясно же, – сказал Макс.

Сплошная сублимация: домашняя близость обернулась чувственным отдалением, чувственное отдаление обернулось стыдом, стыд обернулся отчуждением, отчуждение обернулось страхом, страх обернулся возмущением, возмущение обернулось самозащитой. Джулия порой думала, что, если бы им удалось проследить цепочку до самого истока их отстраненности, они могли бы и в самом деле вернуть былую открытость. Травма Сэма? Ни разу не заданный вопрос – как это могло случиться? Ей всегда казалось, что этим умолчанием они оберегают друг друга, но быть может, они старались ранить, перенести рану с Сэма на себя самих? Или все началось еще раньше? Не предшествовало ли взаимное отчуждение их знакомству? Принятие этого изменило бы все.

Возмущение, выросшее из страха, выросшего из отчуждения, выросшего из страха, выросшего из отдаления, выросшего из близости, было слишком большой тяжестью, чтобы нести весь день, каждый день. Так куда же переложить это с себя? На детей, конечно. Виновны были и Джейкоб, и Джулия, но Джейкоб в большей степени виновен. Он становился с ними все суше, понимая, что они стерпят. Он понукал, потому что они не отвечали. Он боялся Джулии, но не боялся их, так что они получали предназначенное ей.

– Хватит! – приказал он Максу, возвышая голос до рычания. – Хватит!

– Себя затыкай, – огрызнулся Макс.

Джейкоб с Джулией переглянулись, отмечая этот первый случай открытого бунта.

– Чего-чего?

– Я молчу.

Джейкоб пустился во все тяжкие:

– Макс, я ничего с тобой не обсуждаю. Я устал от обсуждений. Мы слишком многое обсуждаем в нашей семье.

– Кто обсуждает? – спросил Макс.

Дебора подошла к сыну:

– Переведи дух, Джейкоб.

– Я только и делаю, что перевожу.

– Поднимемся наверх на минуточку, – сказала Джулия.

– Нет. Это наше с ними дело, а не твое со мной. – И потом, вновь оборачиваясь к Максу: – Иногда в жизни, в семье нужно просто делать то, что нужно, без нескончаемых разбирательств и переговоров. Действуешь по программе.

– Да, действуешь по погрому, – сказал Ирв, изображая Джейкоба.

– Пап, перестань, ладно?

– Я могу поднять всю кухню, – сказал Бенджи, трогая отца за локоть.

– Кухни вообще не поднимают, – сказал Джейкоб.

– Нет, поднимают.

– Нет, Бенджи. Кухню нельзя поднять.

– Ты такой сильный, – сказала Джулия, охватывая пальцами запястья Бенджи.

– Испепелен, – сказал Бенджи и добавил шепотом: – Я могу поднять нашу кухню.

Макс посмотрел на мать. Она прикрыла глаза, не имея желания или возможности защитить его, как защитила младшего брата.

Удачно разразившаяся на улице собачья свара всех притянула к окну. Драки не было, но две собаки облаивали надменную белку на суку. И все же удача. К моменту, когда семейство заняло прежние места на кухне, минувшие десять минут уже будто отдалились словно бы на десяток лет.

Джулия, извинившись, отправилась в душ. Она обычно не принимала душ в середине дня, и ее удивила сила той руки, что направила ее в ванную. Она услышала звуки, доносившиеся из комнаты Сэма, – тот явно нарушал ограничение своей ссылки, – но не задержала шагов.

Она захлопнула и заперла дверь, бросила сумку, разделась, изучила себя в зеркале. Подняв руку вверх, она рассмотрела вену, идущую по нижней стороне правой груди. Груди у Джулии опали, проступил живот. Такое происходит мелкими, незаметными шажками. Кустики лобковых волос, поднимающиеся к животу, потемнели – казалось, что потемнела и сама кожа. Все это было не новостью, а процессом. Неприятные обновления в своем теле Джулия начала отмечать и чувствовать, по крайней мере, с рождения Сэма: раздувающиеся, а потом усыхающие груди, раздавшиеся и шершавые бедра, ослабление всего, что было упругим. Джейкоб говорил и во вторую пенсильванскую ночевку, и еще не раз, что любит ее тело, каким бы оно ни стало. Но даже веря ему, Джулия в иные вечера чувствовала побуждение извиниться.

И вдруг она вспомнила. Конечно, вспомнила: для того эта вещь и оказалась при ней, чтобы она вспомнила именно в этот момент. Тогда она этого не понимала. Не понимала, зачем она, ни разу в жизни ничего не укравшая, крадет. Именно затем.

Поставив ногу на край раковины, она поднесла дверную ручку ко рту, согревая и увлажняя своим дыханием. Раздвинув срамные губы, она сунула в них ручку и, нажав сначала осторожно, потом смелее, принялась вращать. Джулия почувствовала, как по телу прошла первая волна какого-то добра и ее колени ослабли. Она присела на корточки и, оттянув вниз горло свитера, обнажила одну грудь. Еще раз смочила металлическую шишку языком и вновь вставила ее между губ, потерла небольшими круговыми движениями о клитор, затем слегка постукала, и ей нравилось, как теплый металл стал льнуть к ее плоти, каждый раз слегка оттягивая ее.

Джулия оказалась на четвереньках. Нет. Она на ногах. Где она вообще? На улице. Да. Привалилась к машине. На стоянке. В поле. Нет, согнулась, лежит животом на заднем сиденье машины, ступни на земле. Брюки и трусы спущены, чтобы оголить зад. Она вжимается лицом в сиденье, отставляя зад. Расставляет ноги, насколько позволяют брюки. Ей хочется, чтобы их трудно было расставить, чтобы что-то не пускало. В любой момент их могут застать. Тебе стоит поторопиться, говорит она ему. Ему? Отдери меня. Это Джейкоб. Заставь кончить. Отымей меня как хочешь, Джейкоб, и иди себе. А меня брось тут, чтобы по бедрам стекала твоя сперма. Отдери и уходи. Нет. Все не так. Вот она снова в том самом салоне фурнитуры. Мужчин нет. Только дверные шишки. Вжимая ручку в клитор, она полизала три пальца и сунула внутрь, чтобы почувствовать сокращения мышц, когда будет кончать.

Внезапный толчок, как резкая судорога, что так часто вырывает из полузабытья. Но это не было падение – не Джулия упала с кровати, а что-то упало на нее сверху. Что за чертовщина? Не вызвал ли слишком обильный прилив крови к тазу какой-то неврологический синдром? Мастурбация – это, в сущности, напряжение сознания, но внезапно Джулия оказалась беззащитной перед собственным сознанием.

Сквозь крышку своего соснового гроба она видит Сэма, такого красавца, в костюме, стоящего над ней с лопатой в руке. Этого она не хотела. Это не доставляет ей удовольствия. Какой красивый мальчик. Какой красивый мужчина. Все нормально, любимый. Все нормально, все хорошо. Она застонала, он завыл, оба животные. Он зачерпнул лопатой землю и опрокинул на Джулию. Так вот как оно бывает. Теперь я знаю, и ничего не поменяется.

И тогда Сэм ушел.

И Джейкоб, и Макс с Бенджи ушли.

Все ее мужчины ушли.

И снова земля, теперь с лопат чужаков, по четыре лопаты враз.

Потом и они ушли.

И она осталась одна, в самом тесном за всю жизнь доме.

Обратно в мир, к жизни, ее вернуло жужжание – звук стряхнул с нее оцепенение невольной фантазии, и ее обожгла полная абсурдность того, чем она занята. Кем она себя возомнила? Внизу сидят родители мужа, через коридор – ее сын, ее пенсионный счет больше, чем сберегательный. Она не устыдилась, а просто почувствовала себя дурой.

Она не могла определить источник шума.

Телефон, но такого гудка она еще ни разу не слышала.

Может, Джейкоб купил Сэму смартфон на замену подержанной раскладушке, на которой тот весь последний год строчил сообщения со скоростью Джозефа Митчелла? Они обсуждали вариант сделать ему такой подарок на бар-мицву, но до нее еще оставались недели, и тогда Сэм еще не угодил в историю, да и все равно они эту идею отвергли. И так уже слишком много штук, затягивающих всех в глубины трескучего где-то-там. Эксперимент с «Иной жизнью» практически похитил личность Сэма.

Она слышит гудок.

Джулия поискала в плетеной корзине со всякими туалетными штучками, в медицинском шкафчике: малые и большие пузырьки адвилла, жидкость для снятия лака, органические тампоны, детское масло, перекись водорода, медицинский спирт, бенадрил, неоспорин, полиспорин, детский ибупрофен, судафед, пьюрелл, имодиум, колэйс, амоксициллин, аспирин, мазь ацетонид триамцинолона, лидокаиновый крем, ранозаживляющий спрей, ушные капли, физраствор, мазь бакторбан, зубная нить, лосьон с витамином Е… все, что только может потребоваться. И когда мы успеваем обзавестись столькими потребностями? Столько лет ей ничего не было нужно.

Она слышит гудок.

Где же это? Она смогла бы убедить себя, что гудок доносится от соседей за стеной, или даже что он ей почудился, но жужжание послышалось вновь, и на этот раз она поняла: источник звука в углу, возле пола.

Джулия опустилась на четвереньки. В корзине с журналами? За унитазом? Она просунула руку за стульчак, и едва ее пальцы коснулись телефона, как он зажужжал снова, будто тоже прикоснувшись к ней. Чей это? Еще один гудок: пропущенный вызов от ДЖУЛИЯ.

Джулия?

Но Джулия это она.

Что с тобой стряслось?

И-э-т-о-н-е-п-р-о-й-9-ё-т

Сэм знал, что все рухнет, только не знал, как именно и когда это случится. Родители разведутся и в конце концов возненавидят друг друга, сея беды, как тот японский реактор. Это было ясно, хотя и не им. Сэм старался не следить за их жизнью, но трудно было не замечать, как часто отец засыпает перед телевизором, где уже закончились новости, как мать только и делает, что подрезает деревья на своих архитектурных моделях; как отец каждый вечер выставляет на стол десерты, как мать всякий раз, когда ее лижет Аргус, говорит, что ей «мало места», как она увлеклась статьями о путешествиях, а у отца вся история поиска состоит из сайтов о недвижимости, как мать неизменно берет Бенджи на руки, едва в комнате появляется отец; с какой яростью отец стал ненавидеть зажравшихся спортсменов, которые «даже не стараются»; как мать пожертвовала три тысячи Национальному общественному радио, а отец в отместку купил «веспу»; трудно было не замечать отмену аперитивов в ресторане, отмену третьей сказки перед сном для Бенджи, отмену взглядов в глаза.

Сэм видел то, что родители не могли или не позволяли себе видеть, и это только сильнее бесило его, потому что быть не таким глупым, как твои родители, отвратительно, это как сделать большой глоток молока, ожидая, что в бутылке апельсиновый сок. Оказавшись не таким глупым, как родители, Сэм знал, что однажды ему скажут: выбирать не придется, а на самом деле нужно будет выбирать. Он знал, что скоро не захочет или не сможет притворяться в школе и его оценки покатятся по наклонной плоскости в соответствии с каким-то законом, который он, как считалось, знал; что выражения родительской любви будут тем ярче, чем больше их будет печалить его печаль, и что за разлуку он получит компенсацию. Виня себя за то, что так много на него взвалили, родители позволят ему соскочить с крючка спортивной секции, и он сможет выторговать побольше времени за компьютером, и обеды пойдут все менее экологичные и здоровые, и довольно скоро Сэм двинется прямым курсом на айсберг, а его родители тем временем будут друг с другом соревноваться в игре на скрипках.

Сэм любил интересные факты, но его почти безостановочно мучили странные повторяющиеся мысли. Например такая: что, если он увидит чудо? Как сможет убедить других, что не валяет дурака? Если вдруг новорожденный шепнет ему тайну? Или дерево сойдет с места? А если он встретит себя старшего и узнает обо всех катастрофических ошибках, которых иначе он бы не избежал? Сэм воображал разговор с матерью, с отцом, с фальшивыми друзьями в школе, с настоящими друзьями в «Иной жизни». Большинство просто посмеялось бы. Может, одного-другого удалось бы склонить к какому-то проявлению доверия. Например, Макс, по крайней мере, захотел бы поверить. Бенджи поверил бы, но лишь по той причине, что верил всему. А Билли? Нет. Поделиться своим чудом Сэм не смог бы ни с кем.

Раздался стук в дверь. Не в дверь святилища, а в дверь его комнаты.

– Вали отсюда, пиздюк.

– Извини, что?

Отворив дверь, вошла мать.

– Прости, – повинился Сэм, кладя планшет на стол экраном вниз, – я думал, там Макс.

– И ты полагаешь, так нормально говорить с братом?

– Нет.

– Или хоть с кем-то?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Не знаю.

– Может, стоит задуматься, спросить себя?

Сэм не мог понять, риторический ли вопрос, но понимал, что для иного толкования ее слов, кроме буквального, момент не самый лучший.

Поспрашивав себя секунду, он не смог выдать ничего лучше, чем:

– Думаю, я тот, кто произносит слова, хотя знает, что их не нужно говорить.

– Видимо, так.

– Но я исправлюсь.

Джулия оглядела комнату. Боже, как же бесили Сэма ее быстрые шпионские осмотры: его раскрытой тетради, его вещей, его самого. Ее постоянное стремление оценивать разрезало его, будто река, создавая два берега.

– Чем занимаешься?

– Не сижу ни в почте, ни в чате, ни в «Иной жизни».

– Ладно, но чем-то все же занимаешься?

– Да я и сам не знаю.

– Я что-то не понимаю, как это может быть.

– Разве у тебя сегодня не выходной?

– Нет, у меня не выходной. У меня день доделывания дел, которые я давно откладывала. Например, вздохнуть и подумать. Но утром у нас, как ты, возможно, помнишь, случился незапланированный визит в «Адас Исраэль», а потом мне надо было встретиться с клиентом…

– Зачем надо?

– Затем, что это моя работа.

– Но зачем сегодня?

– Ну, я решила, что так надо, хорошо?

– Хорошо.

– И потом в машине мне пришло в голову, что хотя ты, можно сказать, все уже запорол, наверное, надо вести себя так, будто твоя бар-мицва дело решенное. И среди многого и многого, что я только смогла упомнить, твой костюм.

– Какой костюм?

– Вот и я о том.

– Точно. У меня нет костюма.

– Стоит произнести, и это становится очевидным, верно?

– Ага.

– Не перестаю удивляться, как часто наблюдаю этот эффект.

– Извини.

– За что?

– Я не знаю.

– В общем, надо купить тебе костюм.

– Сегодня?

– Да.

– Серьезно?

– В первых трех местах, куда придем, того, что нам надо, не будет, а если вдруг найдем что-то приличное, оно не подойдет по размеру, а портной только еще больше испортит.

– Мне надо там быть?

– Где?

– В костюмном месте.

– Что ты, нет, конечно, тебе не надо там быть. Давай сделаем проще: соорудим себе 3D-принтер из палочек от мороженого и макарон и напечатаем на нем точную анатомическую модель твоей фигуры, с которой я попрусь в свой выходной в костюмное место одна.

– Да, и пусть он выучит мою гафтару.

– Меня сейчас не смешат твои шутки.

– Это и говорить не нужно.

– Что, прости?

– Не надо говорить, что тебе не смешно, чтобы человек понял, что ты не смеешься.

– И это тоже не нужно говорить, Сэм.

– Ладно. Извини.

– Мы с тобой побеседуем, когда папа вернется с работы, но я кое-что должна тебе сказать.

– Ладно.

– Перестань говорить «ладно».

– Извини.

– Перестань извиняться.

– Я думал, от меня как раз и ждали, что извинюсь.

– За то, что ты сделал.

– Но я не…

– Ты меня очень расстроил.

– Знаю.

– И все? Тебе больше нечего сказать? Ну, например: «Это сделал я, и я виноват»?

– Но это не я.

Она положила ладони на бедра, сунув большие пальцы в поясные петли.

– Прибери этот бардак. Кошмарно.

– Это моя комната.

– Но наш дом.

– Доску нельзя двигать. Мы не доиграли партию. Папа сказал, закончим, когда мои неприятности останутся позади.

– Ты знаешь, почему ты его всегда обыгрываешь?

– Потому что он поддается.

– Он уже много лет не поддается тебе.

– Он не старается.

– Старается. Ты обыгрываешь, потому что он бьет фигуры, не задумываясь, а ты всегда думаешь на четыре хода вперед. Поэтому ты хороший шахматист и в жизни умеешь принимать верные решения.

– Я не умею.

– Умеешь, когда задумываешься.

– А папа не умеет?

– Это не относится к теме нашего разговора.

– Если сосредоточится, он может меня разделать.

– Вероятно, но мы никогда этого не узнаем.

– А какая тема нашего разговора?

Джулия вынула из кармана телефон.

– Что это?

– Сотовый телефон.

– Это твой?

– Мне не разрешили иметь смартфон.

– Именно поэтому меня расстроит, если он твой.

– Ну значит, не придется расстраиваться.

– Чей же он?

– Не имею представления.

– Телефоны – это не кости динозавров. Не появляются из-под земли.

– Кости динозавров тоже, вообще-то, сами не появляются.

– На твоем месте я бы сейчас не умничала. – Она перевернула телефон. Потом еще раз перевернула. – Как мне в него забраться?

– Я думаю, там стоит пароль.

– Так и есть.

– Значит, тебе не повезло.

– Хотя я могу попробовать «иэтопрой9ёт», так ведь?

– Наверное.

– Все взрослые члены семьи Блох всюду использовали этот смехотворный пароль: от «Амазона» и «Нетфликса» до охранной сигнализации и телефонов.

– Не вышло, – сказала Джулия, показывая Сэму экран.

– Ну, стоило попробовать.

– Может, отнести в магазин или еще куда-нибудь?

– Даже телефоны террористов не могут вскрыть.

– Может, попробовать с заглавными?

– Может.

– А где здесь регистры?

Сэм взял телефон. Набирал он со скоростью дождя, сыплющегося на стеклянную крышу, но Джулия видела только изувеченный большой палец и словно в замедленной съемке.

– Не-а, – сказал он.

– Попробуй буквами.

– Что?

– Не девять, а д-ё-т.

– Довольно глупо было бы.

– Виртуозно было бы по сравнению с использованием того же самого пароля для всего на свете.

– И-э-т-о-п-р-о-й-д-ё-т… не-а. Извини. Ну в смысле, я не извиняюсь.

– Попробуй число буквами, а первую прописную.

– А?

– Прописная И, д-е-в-я-т-ь вместо цифры.

На этот раз он набирал медленнее, внимательно.

– Хм…

– Открыл?

Джулия потянулась за телефоном, но Сэм задержал его на долю секунды – довольно, чтобы вышла неловкая заминка. Сэм посмотрел на мать. Ее огромный старый палец выгонял слова на лилипутскую стеклянную гору. Она посмотрела на Сэма.

– Что? – спросил он.

– Что – что?

– Чего ты на меня смотришь?

– На тебя смотрю?

– Почему ты так смотришь?

Джейкоб не мог заснуть без подкастов. Он говорил, что его успокаивает информация, но Джулия знала, что дело было в компании. Обычно она уже засыпала, когда Джейкоб приходил в постель – непризнаваемая хореография, – но время от времени она замечала, что слушает одна. Однажды, пока муж храпел рядом, Джулия слушала, как специалист по сновидениям объяснял осознанные сновидения – сны, в которых мы сознаем, что все нам только снится. Самый обычный способ вызвать осознанное сновидение – это сформировать привычку: наяву посмотреть на текст – страницу в книге или журнале, рекламный щит, экран – и отвести глаза, а потом посмотреть вновь. В сне тексты не остаются неизменными. Если повторять это вновь и вновь, возникнет рефлекс. А если не останавливаться на этом, то он перетечет в сновидения. Замена текста покажет тебе, что ты спишь, и с этого мгновения ты будешь не только сознавать, что видишь сон, но и управлять им.

Она бросила взгляд в сторону, потом вновь на телефон.

– Я знаю, что в «Иную жизнь» ты не играешь. А что ты делаешь?

– А?

– Как назвать то, чем ты занимаешься?

– Живу? – предположил Сэм, пытаясь понять суть перемен, происходивших в лице матери.

– В смысле, в «Иной жизни».

– Да, я понял.

– Ты живешь в «Иной жизни»?

– Обычно мне не нужно объяснять, что я там делаю, но вообще-то конечно.

– Ты можешь жить в «Иной жизни».

– Конечно.

– Нет, я говорю, что разрешаю тебе.

– Сейчас?

– Да.

– Я думал, я наказан.

– Так и есть, – сказала Джулия, пряча телефон в карман, – но если хочешь, можешь сейчас пожить там.

– Можем пойти за костюмом.

– В другой раз. Время есть.

Сэм отвел взгляд, потом снова посмотрел на мать.

Он проверит все зацепы. Он не злился, просто хотел сказать то, что нужно сказать, а потом сровнять синагогу с землей. Она не подошла ему, не стала домом. Он с двойным запасом проложил провода, а взрывчатки насовал втрое больше необходимого: под каждую скамью, в незаметном месте высоко на книжных полках, где лежали сиддурим, погребенные под сотнями ермолок в высоком деревянном ящике.

Саманта вынула Тору из ковчега. Продекламировала несколько строк заученной белиберды, расчехлила Тору и развернула ее на биме, положив перед собой. Все эти чудные битумно-черные буковки. Эти чудные лаконичные фразы, одна за другой передающие все те чудные, вечно передаваемые истории, которые должны были кануть в Лету и еще могут кануть. Детонатор стоял в указке-пальце. Саманта взяла указку, нашла нужную строчку в свитке и стала читать.

> Барху эт Адонай Хам-ворах.

> Чего?

> Я привел младшего брата в зоопарк, а носороги стали трахаться, такая дичь. А он стоит и смотрит. Он даже не понимал, что это смешно, и в этом был самый смех.

> Позаботился!

> Смешно, когда кто-то не понимает, что надо смеяться.

> Как можно скучать по тому, с кем ни разу не виделся?

> Барух Адонай Хам-ворах Лэолам ваэд.

> Я всегда, всегда, всегда предпочту бессовестность фальшивой совестливости.

> Учти: все, что ты говоришь, однажды будет использовано против тебя.

> Барух ата Адонай…

> Понял: Славим Тебя…

> У меня бывало такое странное чувство, что я не мог вспомнить, как выглядят знакомые люди. Или я убеждал себя, что не могу. И вот ловлю себя на мысли, что пытаюсь представить лицо брата и не могу. Это не то что я его не замечу в толпе или не узнаю при встрече. Но когда пытаюсь его представить, не могу.

> Элогейну мэлэх ха олам…

> Загрузи прогу VeryPDF. Она довольно простая.

> Бессмертный Боже, Царю Небесный…

> Пардон, я уходил обедать. Я в Киото. Звезды уже не первый час на небе.

> Кто-нибудь видел видео, где тому еврейскому журналисту отрубают голову?

> а шер бахар бану миколь гаамим…

> У VeryPDF миллион багов.

> Ты призвал нас на служение Тебе…

> У меня от моего айфона морская болезнь.

> венатан лану эт Торато…

> Тебе надо запретить вращение экрана. двойной клик по главной кнопке вызывает меню настроек. Смахивай, пока не увидишь что-то типа круговой стрелки – она включает и снимает запрет на вращение.

> Можно ослепнуть, если смотреть Солнце на видео?

> Кто-нибудь знает что-нибудь про новый телескоп, который китайцы обещают построить? Вроде в два раза дальше будет видеть в прошлое, чем любой другой сейчас.

> Барух ата Адонай…

> Не думайте, я не упоротый, но почему никто не видит странности в том, что ты только что сказал? Видит в два раза дальше в прошлое?

> Все слова, что написал в жизни, я могу поместить на флешку.

> То есть?

> Славим Тебя…

> Представь, что в космосе, по-настоящему далеко от нас, поставили огромное зеркало. Сможем ли мы, наведя туда телескоп, увидеть самих себя в прошлом?

> В смысле?

> Чем дальше зеркало, тем глубже в свое прошлое мы можем заглянуть: наше рождение, первый поцелуй родителей, пещерные люди.

> Динозавры.

> Мои родители никогда не целовались, а трахались ровно один раз.

> Жизнь, выбирающаяся из океана.

> нотэйн-га Тора.

> И если его поставить ровно напротив, ты сможешь посмотреть на себя самого, которого нет здесь.

> Податель Закона.

Саманта подняла глаза.

Что вообще должен сделать безусловно хороший человек, чтобы его увидели? Не заметили, а увидели. Не ценили, не лелеяли, и даже не чтобы любили. Но чтобы хорошо видели.

Она просмотрела собрание аватаров. Вполне порядочные, великодушные, по большому счету приятные нереальные люди. Самые по большому счету приятные люди, каких только ей доведется встретить, были людьми, которых она никогда не встретит.

Она смотрела одновременно на и сквозь витражное еврейское настоящее.

Сэм подслушал все до единого слова сквозь дверь кабинета рава Зингера. Он знал, что отец ему верит, а мать нет. Знал, что мать пытается поступать наилучшим, как ей кажется, образом и что отец пытается поступать наилучшим, как ему кажется, образом. Но наилучшим для кого?

Он нашел телефон на целый день раньше, чем мать.

Много извинений нужно было принести, но он ни перед кем не должен был извиняться.

Саманте не требовалось откашливаться цифровым горлом, и она начала говорить, чтобы сказать то, что должно быть сказано.