Джеймс Фенимор Купер
Колония на кратере. «Морские львы» (сборник)

Глава XIX

Бедное дитя опасности, питомец бури, ужасны печали, изнуряющие это мощное тело! Скалы, и ветры, тормозят твой челнок, разбитый волнами; твое сердце болит, твой очаг далеко.

Кемпбелл

Было около полудня, когда оба «Морские льва» подняли паруса для отплытия с острова тюленей. Все матросы были на палубе, и ничто на этой бесплодной земле не обозначало присутствия человека, исключая пустой дом и несколько деревьев, выросших на Шелтер-Айленде и Виньярде, и которые моряки теперь оставляли на утесах Южного океана. Слышались песни людей, составлявших экипаж, которые были счастливы и веселы. Они только и думали о радости возвращения. Дагге был на палубе и принял начальство над своей шхуной, хотя ходил еще с некоторой осторожностью, тогда как Росвель был везде. Целое утро ему представлялась Мария, и он ни минуты не думал об удовольствии, когда он увидит дядю и скажет ему:

– Господин Пратт, вот ваша шхуна с хорошим грузом слоновьего жира и тюленьих шкур.

Ойстер-пондская шхуна первая отчалила от берега. Ветер в этой бухте был не слишком силен, но его было вполне достаточно для движения шхуны.

Росвель, сделав в бухте около мили, дожидался другой шхуны. Через четверть часа Дагге был на расстоянии голоса.

– Ну, – сказал этот последний, – вы видите, Гарднер, что я прав, у нас довольно ветра с этой стороны и еще более со стороны земли. Нам только остается плыть среди ледяных гор, пока будет светло, и выбрать место, где бы мы могли провести ночь. Я не думаю, чтобы можно было плыть ночью среди всех этих льдов.

– Я хотел бы, – отвечал Росвель, – чтобы мы плыли как можно скорее и могли бы проплыть этот лед днем. Десять часов такого ветра, и мы будем вне льдов.

– Теперь, – сказал Дагге, – я тороплюсь так же, как и вы.

Оба корабля продолжали плыть к тому месту, которое было под ветром, туда, где виднелся большой проход во льдах и где они надеялись пройти к северу.

Так как Дагге был более опытный моряк, то оба капитана согласились, чтобы его шхуна шла впереди. Через час оба корабля вышли из большой бухты и группы островов, делая около десяти узлов в час. По мере удаления их от земли начали подниматься волны, и все предвещало ветер, хотя не очень крепкий.

Наступила ночь, и на севере заметили беловатую цепь ледяных гор, отражавших лучи заходящего солнца. Вокруг шхун было большое пространство воды, совершенно свободное ото льда и даже не было видно больших льдин. Дагге думал провести ночь под ветром плавающих гор. Первые часы этой ночи прошли в ужасной темноте.

Дагге направился к цепи гор, не принимая других предосторожностей, кроме уменьшения парусов и деятельной бдительности. Каждые пять минут с вершины задней мачты слышались следующие слова: «Смотри вперед!» Ни один человек не сходил с палубы. Беспокойство было очень сильно, и даже последний из матросов знал, что следующие двадцать четыре часа определят судьбу путешествия.

Дагге и Росвель беспокоились все более и более с того времени, когда должна была бы взойти луна, которая все еще не показывалась. По небу шло несколько облаков, но звезды блестели, как обыкновенно, светом хоть не ярким, но величественным. Но не было еще так темно, чтоб нельзя было различить предметов на довольно значительном расстоянии, и экипажи обеих шхун очень ясно видели вдали на очень значительном пространстве цепь плавающих ледяных гор.

Около девятого часа этой замечательной ночи густой туман, распространившийся над океаном, увеличил темноту. Это сделало Дагге еще более осторожным, и он направился к западу, чтобы не попасть в середину льдов. Росвель следовал за его движениями, и когда луна рассыпала свои приятные лучи по этой необыкновенной сцене, обе шхуны были на зыбком море менее, чем на милю от цепи гор. Скоро увидали, что водяные равнины находились подле плавучих гор и распространялись довольно далеко на юг, а потому могли составить препятствие, если не опасное соседство. Но эти равнины не были похожи на те, которые шхуна уже встретила, они были прорезаны напором волн, имели не более четверти мили в диаметре и были не крупнее обыкновенного речного льда. Соседство этих льдов приметили по шуму, производимому столкновением льдин, и который, несмотря на рев ветра, был слышен.

Наши оба капитана начали сильно беспокоиться. Скоро увидали, что Дагге был очень дерзок и без достаточной предосторожности и предусмотрительности направился к льдам.

По мере того как всходила луна, легко было оценить опасности, которым они подвергались. Не было ничего величественнее сцены, развернувшейся перед глазами моряков и способной представить глазам самое большое наслаждение, если бы опасность, которой подвергались обе шхуны, бывшие под ветром ледяного берега, если можно было так выразиться, говоря о плавающих массах, не была бы слишком очевидна.

Около десяти часов луна взошла над горизонтом довольно высоко; туман росою оседал на лед, на котором замерзал и помог остановить оттепель. Океан в эту минуту казался светящимся, и все предметы на нем обозначились ясно. Тогда-то моряки совершенно поняли трудность своего положения. Смелые люди обыкновенно беспечны в темноте, но когда опасность очевидна, их движения показывают более благоразумия и осторожности, нежели движения людей робких. Лишь только Дагге заметил огромные массы ледяной равнины, которые, плывя по зыбким волнам океана, сталкивались между собой и производили тот же шум, как бурун на морском берегу, он дал почти инстинктивно приказание спустить паруса и поставить корабль против ветра, по крайней мере, насколько позволяла это его конституция. Росвель заметил эту перемену маневра и, как оно незначительно ни было, подражал ему. Большие льдины, те, которые можно назвать бродягами этой великой армии, были так близко, что каждый из кораблей, проходя подле них, получил несколько небольших сотрясений от льдин, к нему более близких.

Было ясно, что корабли зашли в середину льдов и что Дагге вовремя приказал уменьшить паруса.

Следующие полчаса были полны ужасного ожидания. Замечали обломок льда за обломком, и шхуна получала толчок за толчком, пока, наконец, глазам мореплавателей не представилась ледяная равнина. Она была похожа на неизмеримую громаду, простиравшуюся на юг столь далеко, сколько мог видеть глаз. Оставалось только повернуть корабль.

Дагге, уверившись в положении дел, приказал поднять передний парус и спустил задний треугольный. В это время обе шхуны были под своими фоками, марселями и гротом с двумя рифами. Эти паруса были не слишком благоприятны для поворота корабля, потому что для этого было довольно заднего паруса; маневрировали очень старательно, и оба корабля одинаково успешно пробирались среди необозримого пространства, покрытого льдинами, и слышно было, как лед ударялся в бока кораблей.

Невозможно было принять другое направление, прежде чем шхуны не были бы окружены льдом, и Дагге, заметив на небольшом расстоянии несколько открытый проход, смело подошел к нему; Росвель следовал за ним вблизи. Через десять минут они находились на одну милю отсюда, среди ледяной равнины, что сделало безуспешными все усилия направиться к ветру. Дагге решился на этот маневр в таких обстоятельствах, которые не позволяли другого, хотя этот, может быть, не был самый лучший, к которому должно было прибегнуть. Теперь, когда шхуны так далеко проникли в ледяную равнину, вода была менее наполнена льдинами, хотя волнение океана было еще очень сильно и удары льда становились ужасными. Шум, исходящий ото льда, был столь силен, что едва можно было слышать вой ветра и то промежутками, – это был звук, похожий на шум постоянных лавин, сопровождаемый шумом, похожим на треск ледников.

Шхуны взяли на гитовы свои паруса с двойной целью: замедлить ход и для лучшей перемены их, чтобы избегнуть тех опасностей, которые могли встретиться. Эти перемены были часты, но с помощью смелости, бдительности и опытности Дагге успел проплыть проход уже описанный. Он был похож на канал, проведенный среди льда, образованный теми потоками, в которых никак нельзя дать себе отчета, и имел с четверть мили в ширину. Этот канал вел к ледяным горам, находившимся менее чем на одну милю. Дагге, не изучив местоположения, пошел по этому каналу, – Росвель следовал за ним. Менее чем через десять минут они находились против того величественного алебастрового города, который плавал в южном море.

Шхуны не прошли среди гор еще и одного лье, а уже почувствовали, что сила порывов ветра и движение волн сделались гораздо слабее. Но чего, может быть, и не ожидали, ледяная равнина совершенно уничтожила проходы, бывшие между горами, и единственное затруднение, которое встречали при плавании, состояло в том, чтобы выбирать проходы во льду, оставшиеся не запертыми. В это время ход обеих шхун был очень медленным, горы перехватывали ветер, хотя иногда слышали его вой в глубине ледяных пропастей, как будто он хотел вырваться и свободно царствовать над волнами океана.

Так как море было довольно свободно и ветер, исключая отверстия некоторых проходов, был не силен, то ничто не препятствовало шхунам подойти ближе одна к другой. Это было сделано, и оба капитана советовались о настоящем положении.

– Вы, Дагге, очень смелы, – сказал Росвель, – и я не хотел бы плыть за вами в путешествии вокруг света. Теперь мы среди нескольких сотен ледяных гор, представляющих, признаюсь, прекрасный вид. Но как мы из них выйдем?

– Лучше быть здесь, Гарднер, – сказал Дагге, – чем среди ледяных обломков.

– Вы отчасти справедливы, но я хотел бы, чтобы каналы были немного пошире теперешних. Если какие-нибудь две из этих ледяных гор соединятся, то наши маленькие корабли расколятся, как орехи в щипчиках.

– Надо остерегаться. Вот проход, кажущийся довольно длинным и ведущий на север столь далеко, сколько мы можем желать. Если мы сможем доплыть по нему до конца, то наше возвращение в Америку кажется мне несомненным.

Гражданин Соединенных Штатов называет свою страну «Америкой» по преимуществу, никогда не прибавляя названия северной, как большая часть европейских народов. Под словом «Америка» Дагге подразумевал восточный берег Лонг-Айленда, остров Гарднера и Виньярд.

– По моему мнению, – отвечал Гарднер, – мы не выйдем из этого льда, не сделав тысячи миль. Не думаю, что мы постоянно будем плыть в такой ледяной пустыне, как теперь, но после подобного лета, которое мы провели, мы, Дагге, можем рассчитывать, что лед будет простираться до сорок пятого градуса, если не на несколько градусов выше.

– Это очень возможно, я сам видал льды под сорок вторым градусом и под сороковым на севере от экватора… Но, Гарднер, что это такое?

На обеих кораблях не было слышно ни одного слова, на них едва дышали. За звуком, хотя глухим, но очень сильным, последовал шум массы, погрузившейся в воду, как будто развалины какой-нибудь другой планеты упали на нее.

Все соседние горы были потрясены, как приведенные в движение землетрясением. Эта часть картины имела в одно время что-то ужасное и величественное. Некоторые из этих льдов поднимались перпендикулярно на двести футов и представляли поверхности, похожие на стены в полмили длины.

В месте, где находились в эту минуту шхуны, ледяные острова были необширны, но очень высоки, и весьма легко уступали силе ветра и волн. Между тем огромная волна вдруг вошла в проход, подняла шхуны на огромную вышину и бросила их, как пробки, на пятьдесят футов ниже на расстояние по крайней мере ста ярдов. Другие волны, хотя менее высокие и менее стремительные, следовали за этой, пока воды не приняли своего естественного движения.

– Это землетрясение, – сказал Дагге, – вулканическое извержение. Подземный толчок потряс морские утесы.

– Нет, сударь, – отвечал Стимсон с носа своей шхуны, – это не так, капитан Дагге. Одна из этих ледяных гор перевернулась и потрясла все другие.

Хотя это было настоящее объяснение происшедшего, но оно не могло представиться уму менее опытных моряков. Это была самая обыкновенная опасность среди льдов, в которой можно было дать себе отчет.

Так как повернуть шхуны назад было поздно, то корабли продолжали с той же смелостью плыть вперед. Проход между горами был тогда совершенно прям, достаточно широк и допускал проток ветра. Вычислили, что шхуны сделали три морских мили в час, следующий за тем временем, в которое поворотилась ледяная гора.

В конце назначенного часа «Морской лев» из Виньярда переменил свой ход и направился к западу. Проход, находившийся перед ними, закрылся, и только оставался один открытый выход, к которому тихо и поплыла шхуна. Росвель был на ветре, а Дагге под ветром. Проход, в который Дагге успел направить свою шхуну, был чрезвычайно узок и грозил быстро закрыться, но если шхуна успела бы пройти это первое, столь опасное ущелье, то далее он был гораздо шире. Росвель предостерегал Дагге и говорил ему, что эти горы, наверное, сойдутся.

Лишь только Дагге вошел в канал, как огромная масса льда упала с вершины одной горы, закрывая позади себя проход, что заставило Гарднера как можно скорее удалиться от горы, колебавшейся на своем основании. Следующая сцена действительно имела что-то ужасное! Крики, поднявшиеся на палубе судна, находившегося впереди, показали опасность, которой оно подвергалось, но для Росвеля идти столь далеко со своей шхуной было невозможно. Он только мог спустить шлюпку в море и плыть к опасному месту.

Он это исполнил мужественно, но с душой, исполненной беспокойства, и с совершенно смущенным сердцем. Он провел свою шлюпку под сводом, образованным куском упавшего льда, и скоро находился подле корабля Дагге, этот корабль получил большое повреждение, но это не было кораблекрушение. Однако только кусок льда, отколовшийся от горы, воспрепятствовал шхуне быть разбитой в прах. Эта огромной величины глыба разделила обе горы, и так как они не могли сблизиться, то, мало-помалу отдаляясь от того места, где готовы были соединиться, начали тихо поворачивать к потоку. Через час дорога освободилась, и шлюпки пробуксировали шхуну в большой широкий проход.

Глава XX

Голос в прерии, женский крик страдания, смешавшийся с глухим и жестоким дыханием осени.

Миссис Сигурней

Случай, происшедший с «Морским львом» из Виньярда, был в конце марта, соответствующего в южном полушарии нашему сентябрю.

Пока наши моряки находились среди льдов южного моря, происходила большая перемена в мыслях Пратта и его племянницы. При отправлении капитана Гарднера думали, что его отсутствие не продолжится более одного года. Все имевшие родных и друзей на палубе шхуны так и рассчитывали, но каково же было их беспокойство, когда первые летние месяцы не возвратили смельчаков. Недели шли за неделями, а корабль не приходил, и беспокойство заменилось страхом. Пратт вздыхал при мысли об угрожавшей ему потере, находя мало утешения в прибыли, полученной от китового жира, что всегда бывает со скупцами, когда их сердцем хоть однажды овладевает мысль о прибыли. Что касается Марии, то тяжесть, лежавшая на ее сердце, день ото дня увеличивалась; улыбка, отражавшая на ее лице невинную и тихую радость, исчезла, и она более уже не улыбалась. Однако она никогда не жаловалась; она много молилась и находила все свое утешение в занятиях, соответствующих ее чувствам, но редко говорила о своей печали, разве только в минуты слабости, когда ей надо было перенести рыдания ее дяди, жалующегося на свои потери.

Здоровье Пратта от беспокойства расстроилось. Он старел не по годам, и его племянница, по этому поводу, советовалась с доктором Сэджем. Прекрасная девушка печально замечала, что ее дядя делается все более и более суетным и что его любовь к деньгам увеличилась по мере того, как жизнь от него уходила и он приближался к тому часу, в который время уступает вечности. Между тем Пратт совершенно не переставал заботиться о своих интересах, как будто был совершенно здоров. Он получал деньги и продавал лес и все, что мог продать, никогда не упуская того, что могло увеличить его прибыль. Но его сердце всегда находилось на его шхуне.

Однажды в конце ноября Пратт с племянницей находились в зале, он сидел почти скрытый в большом кресле из-за все увеличивавшейся слабости, она, по привычке, вязала. Они сидели так, что их взгляды могли охватить залив, в котором Росвель перед отъездом бросил якорь.

– Какой был бы прекрасный вид, – сказала Мария, поднимая к небу свои наполненные слезами глаза, – если бы мы увидели «Морского льва» на якоре, подле острова Гарднера! Я иногда думаю, что это будет так, но этого никогда не случится! Я получила с Бетингом Джоем ответ на письмо, которое писала в Виньярд.

Пратт затрясся и полуобратился к племяннице, устремив на нее глаза с каким-то свирепым любопытством. Любовь к богатству возбудила в нем последние остатки скупости. Он думал о своей собственности, тогда как Мария думала о существах, находившихся в опасности. Однако она поняла взгляд своего дяди, чтобы ответить ему приятным женским голосом:

– Я не смела сказать вам, дядюшка, что не получено никаких известий ни о капитане Дагге, ни о ком-нибудь из его экипажа. О шхуне нет никаких известий с тех пор, как она отплыла из Рио. Друзья капитана Дагге столько же беспокоятся, как мы о несчастном Росвеле. Но они думают, что оба корабля остались вместе и подверглись одинаковой же участи.

– Бог да хранит нас! – вскричал Пратт с такой силой, сколько позволяла ему его слабость. – Если Гарднер позволил Дагге сопровождать себя хотя бы даже один лишний час, то он заслужил кораблекрушение, хотя самая тяжелая потеря всегда падает на судовладельца!

– Но, дядюшка, утешительнее думать, что обе шхуны находятся вместе в этих ужасных морях, нежели предполагать, что они разделились и порознь подвержены опасностям.

– Вы говорите с легковерностью, свойственной женщинам, и если бы вы знали все, то не говорили бы так.

– Вы часто так говорите, дядюшка, и я боюсь, что вы теперь заняты чем-то тайным. Почему вы не доверитесь мне и не откроете ваших мыслей? Я ваша дочь по любви, если не по рождению.

– Ты, Мария, очень добрая девушка, – отвечал Пратт, немного успокоенный жалостным тоном одного из самых приятных голосков, какой только когда-нибудь слышало человеческое ухо, – у тебя прекрасная душа, но ты ничего не знаешь об охоте за тюленями и ничего не знаешь о том, что называется бодрствованием над сохранением своей собственности.

– Я желала бы знать все подробности относительно путешествия Росвеля, – прибавила она довольно громко, потому что знала, что Пратт еще многого не открывал ей. – Сообщив их мне, вы облегчите свою душу.

Пратт несколько минут тихо размышлял.

– Надо, Мария, чтобы ты знала все, – наконец, сказал он ей. – Гарднер отправился отыскивать тюленей на островах, указанных мне Дагге, который умер около полутора лет тому назад, островах, о которых знает только один он, если верить его словам. Товарищи, с которыми он пристал к этим берегам, почти все умерли, когда он открыл мне эту тайну.

– Я уже давно подозревала это и также подозревала, что виньярдцы знали что-нибудь об этих островах, если судить по поступкам капитана Дагге.

– Да, Мария. Гарднер, кроме охоты за тюленями, имеет и еще поручение.

– Я вас не понимаю, сударь, ведь Росвель отправился на охоту за тюленями?

– Конечно, в этом нечего и сомневаться, но в дороге может быть очень много остановок.

– Вы хотите сказать, сударь, – проговорила Мария с сильным беспокойством и едва дыша, – что Росвель должен где-нибудь остановиться? Вы говорите о Западной Индии?

– Послушай, Мария, посмотри – не отворена ли дверь? И теперь, дитя мое, подойди ко мне, потому что бесполезно, чтобы я то, что хочу сказать тебе, прокричал так, чтобы весь Ойстер-Понд слышал. Потом сядь тут и не смотри такими глазами, как будто бы ты хочешь съесть меня, потому что в таком случае память может мне изменить, и тогда ты не все узнаешь. Может быть, я сделал бы лучше, если бы сохранил тайну.

– Совсем нет, если она хоть сколько-нибудь касается Росвеля! Вы мне часто советовали выйти за него замуж, и я должна знать все, касающееся его, если вы только хотите, чтоб я была его женой.

– Да, Гарднер будет превосходным мужем, и я советую тебе за него выйти. Ты, Мария, дочь моего брата, и я обращаюсь с тобой так, как будто ты была моей дочерью.

– Да, сударь, я знаю это. Но что вы хотите сказать о Росвеле и его остановках, которые он может сделать в дороге?

– Ну, надо, Мария, чтобы ты все знала, и то, что это путешествие основано на рассказе того моряка, который умер у нас в прошедшем году. Я был ласков с ним, как ты можешь припомнить, и он был благодарен. Изо всех добродетелей благодарность самая лучшая, дочь моя!

Мария вздохнула, потому что знала, как мало жертвовал он из своих доходов на помощь другому человеку. Она также вздохнула с тихой покорностью при мысли, что с таким трудом могла получить подробности, которые испрашивала у Пратта. Но Пратт решился сказать все.

– Да, Гарднеру, кроме охоты за тюленями, надо еще кое-что приобрести, еще более важное, нежели весь груз шхуны. Жир всегда будет жиром, дитя мое, я это знаю, но золото всегда есть золото. Что ты думаешь об этом?

– Итак, Росвель должен остановиться в Рио, чтобы продать жир и вырученные деньги выслать вам золотом.

– Гораздо лучше этого, гораздо лучше этого, если он в самом деле воротится! Если Гарднер воротится, дитя мое, то я ожидаю увидеть его с большим сундуком, почти бочонком, полным золота.

Пратт, сообщая это Марии, бросил вокруг себя испуганный взгляд, как будто бы он боялся того, что слишком много сказал. Но тут была его племянница, дочь его родного брата, и это размышление его успокоило.

– Каким же образом Росвель достанет себе золота, если не продаст своего груза? – спросила, видимо, озабоченная Мария.

– Это другой вопрос. Я тебе, дочь моя, скажу все, и ты увидишь необходимость хранить тайну. Дагге, не тот, что снарядил другого «Морского льва», но его дядя, который умер здесь у вдовы Уайт, этот Дагге говорил мне о скрытом сокровище.

– О скрытом сокровище! Но кем же скрытом, дядюшка?

– Скрытом моряками, которые в открытом море не боятся накладывать руку на имущество других и которые оставляют добычу в безопасном месте, пока могут прийти и взять ее. По рассказу Дагге, оно состоит из самых чистых дублонов, хотя в ней есть и несколько тысяч английских гиней.

– Итак, дядюшка, Дагге был пират? Потому что все, похищающие имущество другого, не что иное, как пираты.

– Нет, совсем не он, но тот, кто сообщил ему эту тайну, был пират и был в той же темнице, в которой сидел сам Дагге.

– Я полагаю, однако, что Росвель уверен в том, что богатство, нажитое воровством, принадлежит тому, у кого оно украдено.

– А кто такие его законные владетели? – я вас спрашиваю. Потому что это золото было отнято у того, у другого и, наверное, у множества людей. Нет, Мария, нельзя представить ни одного требования ни на одну из этих золотых монет; они все потеряны для их владельцев и будут принадлежать тому человеку, который успеет овладеть ими и который, в свою очередь, сделается законным их владетелем.

– Мне очень прискорбно, дядюшка, знать, что Росвель обогатится таким образом.

– Ты говоришь, как молодая, легкомысленная женщина, не знающая своих собственных прав. Мы не похищали золота: те, которым оно принадлежало, потеряли его много лет тому назад, и они теперь, может быть, умерли или позабыли о нем, и они не узнают ни одной из своих монет, бывших в их собственности. Мария, дитя мое, никогда не должно повторять то, что я говорю тебе об этом предмете.

– Не бойтесь, сударь. Но я надеюсь, что Росвель никогда не дотронется до подобного богатства. У него сердце слишком благородно и слишком великодушно, чтобы обогатиться таким образом.

– Ну, ну, не говори более, дитя мое, твои мысли слишком романтичны. Дай мне несколько успокоительных капель, потому что я устал от этого разговора. Я уже не тот, что был, Мария, и не проживу долго. Возьми газету и посмотри известия, относящиеся к китовой ловле.

Мария не заставила повторять, и ее глаза скоро упали на следующий параграф:

«С прибытием „Сестер Близнецов” из Стонингтона мы узнали, что они встретили лед в южном полушарии очень далеко на севере, где уже несколько лет его не встречали. Охотники за тюленями едва проложили в нем себе дорогу, и даже корабли, по направлению к мысу Доброй Надежды, окружены льдом».

– Вот что, Мария! – вскричал Пратт. – Ужасный лед. Очень возможно, что этот лед принудил Гарднера податься назад, чтобы выждать более благоприятного времени и потом направиться к северу.

– Ах! – сказала Мария. – Зачем мы не довольствуемся благами, дарованными нам Провидением, вместо того, чтоб отправляться в такие далекие путешествия для приобретения излишних богатств?

– Может быть, в это время, – сказал Пратт, – Гарднер роет, чтобы открыть истинное сокровище, и эта причина его удерживает. Если это так, то нечего бояться льдов.

– Я слышала от вас, сударь, что это золото скрыто на берегах Западной Индии?

– Не кричи так, Мария, ведь не надо же, чтобы весь Ойстер-Понд знал, где скрыто сокровище. Оно может быть и в Западной Индии, а может и не быть, – в мире есть много стран.

– Не думаете ли вы, дядюшка, что Росвель напишет, если долго пробудет в этих странах?

– Ты не хотела, чтобы были почтовые конторы в Антарктическом океане, а теперь хочешь, чтобы они были на песчаных берегах Западной Индии? У женщин все навыворот!

– Я об этом не подумала, сударь. Ведь корабли проходят же подле берегов Западной Индии и нет ничего легче, как отдать им письмо, которое Росвель написал бы нам, если бы был уверен, что оно к нам дойдет.

– Нет, Гарднер не таков, чтобы, не кончив дела, открыть кому-нибудь, что хочет делать в Западной Индии. Нет, нет, Мария, мы не будем иметь о нем известий, пока он будет в этой части света. Очень возможно, что Гарднеру будет трудно отыскивать это место, потому что в рассказе Дагге были очень темные места.

Мария ничего не отвечала, хотя считала маловероятным, чтобы Росвель проводил целые месяцы в Западной Индии, так погрузившись в занятие, что не нашел бы средства написать ей, где был и что делал.

Наступила другая долгая зима и принесла с собою бури, холода, навевающие печальные мысли при виде океана.

Не проходило ни одной недели без того, чтобы Пратт не получал письма от чьей-нибудь жены, матери или сестры матроса, которые спрашивали у него о судьбе отправившихся на палубе «Морского льва» из Ойстер-Понда под начальством капитана Гарднера.

Даже виньярдцы прислали спросить известия у Пратта, и их способ выспрашивания уже выказывал их беспокойство и ужас. Беспокойство Пратта с каждым днем увеличивалось так, что для всех его окружавших было очевидно, что эта причина, соединившись с другими, физическими, расстроила его здоровье и угрожала его жизни. Состояние его здоровья теперь походило на здоровье больного матроса, у которого он с таким трудом узнал тайну. Теперь можно было усомниться в том, что Пратт ею воспользуется лучше последнего. Мария видела это очень ясно и плакала о неведении своего дяди и о судьбе, почти уже известной, того, кого она так любила.