Джером К. Джером
Новая утопия

Вообще, со всех точек зрения, семья оказывалась нашим врагом. У одного действительно была прелестная жена и двое благонравных детей, а его соседу выпала на долю сварливая грымза и одиннадцать озорных бездельников. В чем же тут было равенство?

Кроме того, в одной семье горевали, а в другой – радовались. В одной хижине горько плачут перед маленьким гробиком осиротевшие муж и жена, в другой, рядом, супружеская чета радостно смеется, глядя на то, как гримасничает ребенок, стараясь сунуть себе в рот собственную ногу. Какое это равенство? Может ли общество, в котором существовали подобные противоположности, считаться нормальным?

Такие вопиющие несообразности терпеть больше было нельзя. Мы поняли, что семейная любовь мешала нам на каждом шагу, что именно в ней мы и имели самого сильного врага. Это глупое чувство делало равенство людей невозможным. Оно вело за собой в пестрой смеси радость и горе, мир и тревогу. Оно разрушало привитые нам с таким огромным трудом новые верования людей и подвергало страшной опасности все человечество. Ввиду этого мы нашли нужным уничтожить любовь.

В настоящее время у нас нет семьи, зато нет и семейных тревог; нет любовных историй – нет и любовных страданий; нет любовных восторгов – нет и терзаний ревности; нет поцелуев – нет и слез.

Теперь мы наслаждаемся настоящим равенством, освободившись от всех радостей, зато и от всех горестей семейной жизни, – с самодовольством закончил свою длинную речь мой спутник.

– Да, разумеется, при таких условиях у вас должны быть удивительные тишь и гладь, – заметил я и продолжал: – Но скажите, пожалуйста, – я спрашиваю с чисто научной точки зрения, – какими же путями возмещается у вас естественная убыль в населении? Или вы сделались бессмертными и…

– Ну нет, тайны приобретения бессмертия мы пока еще не открыли, – поспешил заявить мой спутник. – У нас умирают, как и встарь, хотя и в других условиях и пропорциях, а причиненную этим убыль мы возмещаем совершенно просто, тем же способом, каким в ваше время производилось размножение коров, лошадей и прочих домашних животных, в которых вы нуждались. Ежегодно, весною, мы некоторое время разрешаем обоим полам жить вместе, причем необходимое количество рождений устанавливаем заранее. Новорожденные тщательно воспитываются под медицинским руководством и наблюдением. Лишь только явившись на свет, они отбираются от своих родительниц, во избежание пагубной для равенства материнской любви, и помещаются в государственные воспитательные дома, откуда их своевременно отдают в общественные школы, где они пребывают до четырнадцатилетнего возраста. В этом возрасте они подвергаются экспертизе специалистов, по решению которых подготовляются к тому или другому делу, смотря по открытым у них способностям. Двадцати лет их заносят в списки взрослых граждан, причем им дается право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никаких различий, оба пола пользуются совершенно одинаковыми правами.

– Какими же, собственно? – осведомился я.

– Да всеми теми, о каких я сейчас говорил. Чего же вам еще? – с заметным раздражением пробурчал старик.

Я опять замолчал.

Когда мы, по моим расчетам, прошли несколько миль и я ничего не видел, кроме однообразных улиц да «блоков» зданий, так похожих одно на другое, мне вздумалось спросить:

– Разве здесь нет магазинов или, вообще, торговых и ремесленных заведений?

– Нет. На что они нам? – ответил проводник. – Государство кормит и одевает нас, дает нам жилище, оказывает медицинскую помощь, моет, бреет, красит, причесывает нас, а когда помираем – хоронит. Ни в каких торговых и ремесленных заведениях мы не нуждаемся, поэтому их и нет.

Чувствуя некоторую усталость, а главное – жажду, я немного спустя предложил новый вопрос:

– Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пересохло горло.

– Напиться?!. Что значит «напиться»? – удивился мой спутник. – У нас после обеда дается полпинты какао. Может быть, вы об этом говорите?

Я понял невозможность объяснить ему мою потребность напиться просто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:

– Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется…

– Ну а я говорю вам, что какао подается у нас только к обеду! – резко прервал меня старик.

Я снова должен был замолчать и покориться своей участи – ждать обеда.

Мимо нас проходил молодой человек с благообразным лицом, но однорукий. Еще раньше я заметил несколько одноруких и одноногих. Это явление поразило меня, и я спросил об его причине.

– Это тоже объясняется очень просто, – ответил старик. – Когда у кого-нибудь из молодых людей замечается превышение в росте или в силе сверх установленной средней нормы, то у него отнимается нога или рука, чтобы привести его в равновесие с другими. Мы, так сказать, низводим его до нужного уровня, без которого также немыслимо равенство. Природа частенько ошибается в своей мерке, она никак не хочет приучиться работать по той мерке, которая нам нужна, и мы исправляем ее ошибки.

– Значит, вы не вполне еще подчинили себе природу? – съехидничал я.

– Увы, нет еще! – со вздохом промолвил старик. – Стараемся, но все еще далеко не с полным успехом. Положим, – с гордостью добавил он после непродолжительного молчания, – во многих отношениях мы уж посбили с нее спеси.

– Ну а что вы делаете, когда среди вас является человек с умом выше нормы? – с тем же ехидством продолжал я.

– Это бывает очень редко, но когда случается такая ненормальность, то мы просто-напросто вскрываем у данного субъекта череп и производим над его мозгом некоторую операцию, после которой он становится вполне нормальным.

Сказав это, мой спутник снова помолчал, очевидно, погруженный в раздумье, потом добавил:

– В первое время мне казалось очень грустным, что мы не можем повышать умственные способности людей, а умеем только понижать их, но с течением времени я примирился с этим.

– И вы находите справедливым такое искусственное… или, вернее, насильственное понижение природных умственных способностей? – спросил я.

– Конечно. Разве я могу считать это несправедливым, раз исключена возможность повышать эти способности? – ответил мой собеседник.

– Почему же не можете? – приставал я.

– Потому, что так постановлено БОЛЬШИНСТВОМ, – смиренно проговорил старик.

– Неужели вы находите, что ваше большинство не может быть несправедливым? – вырвалось у меня.

– Разумеется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не правым, – тоном глубокой убежденности промолвил мой спутник.

– Ваше мнение разделяется и теми, у которых вам приходится обрезывать мозги? – не унимался я.

– Нет. Но много ли их? – передернув плечами, произнес старик. – Мы с ними не считаемся.