Джек Кэнфилд
Куриный бульон для души. 101 история о женщинах

Прикосновение Рамоны

После моей операции прошло несколько недель, и я отправилась к доктору Белт на плановый осмотр. Я только что прошла первую химиотерапию. Шрам у меня еще не зажил до конца, рука не слушалась. Я испытывала целый комплекс новых ощущений – как будто в двухкомнатную квартиру, где раньше жили две мои груди, а теперь осталась одна, поселилась новая соседка.

Меня, как обычно, отвели в лабораторию взять кровь. Для меня это самый настоящий кошмар – я ужасно боюсь иголок. Я легла на кушетку. На мне была просторная фланелевая клетчатая рубашка и сорочка – тщательно продуманный наряд, хотя я надеялась, что окружающие решат, будто я надела первое, что попалось под руку. Рубашка скрывала мою новую грудь, а сорочка – защищала ее; к тому же пуговицы легко расстегивались, что облегчало медицинские процедуры.

В комнату вошла Рамона. Ее теплая лучистая улыбка была такой знакомой – и так контрастировала с моими страхами. Впервые мы встретились в кабинете врача несколько недель назад. Тогда она еще не была моей медсестрой, но я ее запомнила, потому что она смеялась. Смех был глубоким, сочным и обволакивающим. Помню, я еще подумала: что она нашла смешного? Над чем вообще можно смеяться, когда тут такое происходит? Я решила, что она несерьезный человек и надо найти более ответственную медсестру. Но я ошиблась.

В этот день все было по-другому. Рамона уже брала у меня кровь и знала, как я боюсь иголок, поэтому спрятала инструменты под журналом с яркой обложкой.

Расстегнув рубашку и сняв сорочку, я обнажила катетер на груди, отчего стал виден свежий шрам.

– Ну как, заживает? – спросила она.

– По-моему, да, – ответила я. – Я аккуратно мою его каждый день.

На моем лице, наверное, отразилось воспоминание о том, как вода течет по мертвой груди. Рамона протянула руку и мягко коснулась шрама, ощупывая кожу, проверяя ее гладкость и наличие неровностей. Я тихо заплакала. Она ласково посмотрела на меня и спросила:

– Ты ведь его еще не трогала, правда?

– Нет, – ответила я.

Тогда эта чудесная женщина прикоснулась своей золотисто-коричневой ладонью к моей бледной груди. Она держала руку довольно долго, а я плакала. Потом она мягко сказала:

– Это часть твоего тела. Это ты. Ничего страшного, если ты к ней прикоснешься.

Но я не могла. Тогда она потрогала вместо меня – шрам, заживающую рану, а под ней – мое сердце.

– Я подержу твою руку, – сказала Рамона и прижала ладонь к моей руке. Мы обе молчали. Это был дар Рамоны мне. Той ночью, ложась спать, я аккуратно положила ладонь на грудь и не убирала, пока не заснула. Я знала, что я не одна – можно сказать, мы заснули вместе: моя грудь, то, что осталось от второй груди, дар Рамоны и я.

Бетти Абусси Эллис

«Вы – Бог?»

Однажды холодным вечером в каникулы мальчик лет шести-семи стоял перед витриной магазина. Он был босой и в обносках. Проходившая мимо женщина увидела тоску в его ясных голубых глазах. Она взяла ребенка за руку и повела в магазин. Там она купила ему новые ботинки и теплую одежду. Когда они вышли на улицу, женщина сказала:

– Теперь можешь идти домой и радоваться каникулам.

Мальчик посмотрел на нее и спросил:

– Мэм, вы – Бог?

Женщина улыбнулась ему и ответила:

– Нет, сынок, я просто одна из Его детей.

Тогда мальчик сказал:

– Я так и знал, что вы родственники!

Дэн Кларк

Электрические свечи

Раз в месяц, по утрам в пятницу, я приезжаю в больницу и привожу свечи для Шаббата^[4] еврейским пациенткам. Зажигание свечей – традиция, которой женщины отмечают Шаббат, но больничные правила запрещают настоящие свечи. Поэтому мы придумали выход: электрические свечи, которые работают от сети. Мы включаем их в канун Шаббата – на закате в пятницу. Шаббат заканчивается в субботу вечером, а в воскресенье утром я забираю свечи и увожу их до следующей пятницы, когда другой волонтер привезет их своим пациентам.

Однажды пятничным утром я увидела очень старую женщину – ей было лет 90. Волосы у нее были белоснежные, мягкие и пушистые, как вата. Кожа – белая и морщинистая, как будто кости внезапно сжались и нечем стало ее держать; теперь она просто обвисла на лице и руках.

Укрытая простыней до самых подмышек, она казалась очень маленькой. Руки ее поверх покрывала были тощими и шишковатыми – казалось, они повидали все. Но глаза были ясными и синими, и она приветствовала меня удивительно сильным голосом. Из списка пациентов я знала, что ее зовут Сара Коэн.

Она сказала, что ждала меня, что дома всегда зажигала свечи, а мне нужно просто вставить вилку в розетку у ее кровати, чтобы она могла до них дотянуться. Было видно, что этот обряд ей хорошо знаком. Я сделала, как она просила, и пожелала ей хорошего Шаббата. Когда я уже повернулась к выходу, она сказала:

– Надеюсь, мои внуки приедут вовремя и успеют со мной попрощаться.

Наверное, на моем лице отразился шок от того, с какой обыденностью она это произнесла. Она знала, что умирает. Я прикоснулась к ее руке и сказала, что тоже на это надеюсь.

Выходя из комнаты, я чуть не столкнулась с молодой женщиной лет двадцати.

На ней была длинная юбка в стиле кантри, голова прикрыта платком. Миссис Коэн сказала:

– Малка! Как я рада, что ты приехала. А где Дэвид?

Мне нужно было идти дальше, но я все думала: успеет ли Дэвид?

Я не могу просто отвезти свечи и уехать, зная, что кто-то из этих пациентов серьезно болен, а кто-то скоро умрет. Каждая из этих женщин напоминает мне мою маму, когда она так же лежала в больнице и умирала. Наверное, поэтому я работаю волонтером. Весь Шаббат меня неотступно преследовали мысли о миссис Коэн и ее внуках.

Воскресным утром я вернулась в больницу, чтобы забрать свечи. У палаты миссис Коэн я увидела ее внучку – она сидела на полу у двери.

– Пожалуйста, – попросила она, – не могли бы вы оставить свечи еще на несколько часов?

Эта просьба меня удивила, и она принялась рассказывать.

Миссис Коэн научила ее и ее брата Дэвида всему, что они знали о религии. Их родители развелись, когда они были совсем маленькими, и к тому же постоянно работали. Почти все выходные они с братом проводили у бабушки.

– Она устраивала для нас Шаббат, – сказала Малка. – Готовила, убирала, пекла. Весь дом был таким… Там так пахло, что не передать словами. Как будто ты оказался в другом мире.

Не знаю, как объяснить вам, что означает Шаббат для всех нас: для бабушки, Дэвида и меня. Словно отдушина, побег от суеты. Это помогло нам с Дэвидом обратиться к нашей вере. Дэвид сейчас живет в Израиле. Он не мог вылететь раньше. Думаю, он приедет часам к шести, поэтому, если можно, пожалуйста, оставьте свечи до тех пор, а потом я сама их соберу.

Я так и не поняла, какая связь между свечами и приездом Дэвида, и Малка продолжила:

– Для бабушки Шаббат был днем счастья. Она не хотела умирать в этот день. Если мне удастся убедить ее, что Шаббат еще не закончился, может быть, она доживет до приезда Дэвида. Чтобы он хотя бы успел с ней попрощаться.

После этих слов я не могла прикоснуться к свечам. Я сказала Малке, что зайду позже, и сжала ее руку.

Бывают моменты, которые способны сблизить даже абсолютно чужих людей, – и это был один из них.

Весь остаток дня я занималась своими делами, но мыслями то и дело возвращалась к драме, разворачивавшейся здесь, в больнице. Эта старушка изо всех сил цеплялась за жизнь, и делала это не для себя. Похоже, она уже знала, что пришел ее час, и смирилась с этим. Для меня Сара Коэн была воплощением той силы, о которой я даже не подозревала. Я и не думала, что любовь может быть такой мощной. Она хотела во что бы то ни стало пережить Шаббат, не омрачать этот радостный день своим уходом. И, может быть, ей хотелось, чтобы внуки смогли спокойно перевернуть страницу, попрощавшись с человеком, который оставил такой глубокий след в их жизни.

Вернувшись в больницу в воскресенье вечером и еще не дойдя до палаты, я заплакала. Потом заглянула внутрь. Постель была пуста, свечи выключены. Позади меня кто-то тихо сказал:

– Он успел.

Я посмотрела на Малку – глаза ее были сухими.

– Дэвид приехал сегодня вечером. Сейчас он молится. Он успел с ней попрощаться и сообщить ей радостную новость: они с женой ждут ребенка. Если родится девочка, назовут Сарой.

Я не удивилась.

Оборачивая провод вокруг канделябра, я почувствовала, что он еще теплый.

Марша Аронс

Больше, чем стипендия

Великие мысли понятны лишь пытливому уму,

Но великие поступки понятны всем.

Эмили П. Бисселл, социальный работник и активистка

Вы, должно быть, слышали об Ошеоле МакКарти. Эта 88-летняя женщина из Миссисипи больше 75 лет проработала прачкой. Однажды, уже после выхода на пенсию, она пришла в банк и, к своему удивлению, обнаружила, что ее скромные сбережения выросли до 150 тысяч долларов. Затем, уже к удивлению всех остальных, она сняла эти деньги – почти все, что у нее было, – и пожертвовала Университету Южного Миссисипи в фонд стипендий для афроамериканских студентов с финансовыми трудностями. О ней писали все газеты.

Но вы не знаете, как дар Ошеолы повлиял на мою жизнь. Мне 19 лет, и я первый стипендиат Ошеолы МакКарти. Я хорошо училась в школе и собиралась поступать в Университет Южного Миссисипи. Но для получения стипендии мне не хватило одного балла на вступительных экзаменах, а для меня это был единственный шанс оплатить обучение.

Однажды мне на глаза попалась история Ошеолы МакКарти, напечатанная в одной из местных газет. Я показала статью маме, и мы обе решили, что это замечательный поступок.

А буквально через несколько дней мне позвонили: я оказалась в числе претендентов на первую стипендию Ошеолы МакКарти.

С Ошеолой мы познакомились на конференции – для меня это было словно найти потерянного родственника. Она никогда не была замужем, не родила детей, поэтому моя семья стала ее семьей. Они часто болтают по телефону с моей бабушкой, вместе ездят по делам, и она бывает у нас в гостях.

Всю жизнь Ошеола работала от рассвета до заката, вручную стирая белье. Когда я училась в школе, то все время проезжала мимо ее дома. Тогда я, конечно, не знала, что это ее дом, но обращала внимание на ровно подстриженный газон и на то, как все чисто и аккуратно. Недавно я спросила, почему ни разу не видела ее там, и она ответила:

– Наверное, я была на заднем дворе, стирала.

Теперь, после выхода на пенсию, большую часть времени Ошеола читает Библию – в перерывах между премиями. Всякий раз, приезжая к ней домой, я замечаю новую награду. Она даже побывала в Белом доме! Она счастлива и горда, но при этом держится очень просто. Нам даже пришлось уговаривать ее купить видеомагнитофон, чтобы записывать программы с собственным участием, – на что она только улыбалась.

Ошеола дала мне не только стипендию – она научила меня делиться с другими. Всю жизнь она работала и делала людям добро, а теперь ее пример вдохновил и меня. В будущем я планирую пополнять ее фонд. Я хочу подарить Ошеоле семью, о которой она всегда мечтала, поэтому теперь она моя приемная бабушка. Она тоже называет меня своей внучкой. Когда я окончу университет, она будет сидеть в зале, между моей мамой и бабушкой – ведь именно там ее место.

Стефани Буллок

Это было не больно

 
Спонтанные проявления доброты – ха!
                         Это совсем не больно
 
 
Я сказала мужу, что люблю его.
                        Это было не больно.
 
 
Я собрала сыну школьный обед
и приложила записку о том,
как много он для меня значит.
                        Это было не больно.
 
 
Я открыла дверь аптеки
для женщины в инвалидной коляске.
                       Это было не больно.
 
 
Я оставила коробку печенья
для почтальона.
                       Это было не больно.
 
 
Я пропустила людей в очереди
в супермаркете.
                       Это было не больно.
 
 
Я позвонила брату сказать,
что скучаю по нему.
               И он тоже по мне скучает!
 
 
Я написала мэру письмо
с благодарностью
за его полезную работу.
                Это было не больно.
 
 
Я отнесла цветы в дом инвалидов.
                 Это было не больно.
 
 
Я приготовила куриный бульон
для больной подруги.
                 Это было не больно.
 
 
Я поиграла с дочерью
в «Карамельную страну»^[5].
                 Нам было так весело!
 
 
Я поблагодарила человека,
который помог мне упаковать
продукты в магазине.
                 Он просиял.
 
 
Я разрешила ассистенту взять
оплачиваемый выходной —
                было больно,
                но только чуть-чуть.
 
 
Я поиграла с собакой в мяч.
                Было здорово!
 
 
Я пригласила женщину,
которая только что развелась,
на обед и в кино.
               Мне было приятно.
 
 
Я сходила на массаж.
              Было замечательно!
 
 
Делать добро просто так —
               хм-м-м,
               это совсем не больно.
 
 
Думаю, я буду так поступать весь год.
 

Сэнди Эзрин

Поцелуй на ночь

Я работаю ночной медсестрой в доме престарелых. По вечерам, заступая на дежурство, я прохожу по коридору, останавливаясь у каждой двери, чтобы пообщаться с пациентами.

Кейт и Крис часто сидели над большим альбомом и разглядывали фотографии. Кейт с гордостью показывала мне снимки прошлых лет. Крис тогда был высоким симпатичным блондином; Кейт – хорошенькой брюнеткой-хохотушкой. Двое влюбленных, чьи улыбки не поблекли спустя годы. Они были такими прекрасными! Свет, льющийся из окна, освещал их белоснежные волосы и морщинистые лица.

«Как мало знают молодые о любви», – думала я.

Лишь старикам по-настоящему понятно значение этого слова; молодежь может лишь догадываться.

Когда персонал ужинал, Кейт и Крис, держась за руки, медленно проходили мимо дверей столовой. Все тут же принимались обсуждать их любовь и верность друг другу, а также – что случится, если один из них умрет. В этой паре Крис был сильнее, и Кейт зависела от него.

Отход ко сну тоже сопровождался особым ритуалом. Когда я приносила вечерние лекарства, Кейт сидела в своем кресле в ночной сорочке и тапочках и ждала моего прихода. Под нашим с Крисом строгим взглядом она выпивала таблетку. Затем Крис заботливо перекладывал ее с кресла в постель и укутывал одеялом.

Наблюдая за этой любовью и заботой, я в тысячный раз думала: «Господи, ну почему в домах престарелых нет двуспальных кроватей для супружеских пар?» Всю жизнь они спали вместе, но в доме престарелых им приходилось лежать в отдельных постелях, лишаясь привычного ночного уюта.

«Какие дурацкие правила!» – думала я, глядя, как Крис выключает ночник у кровати Кейт.

Затем он наклонялся, и они нежно целовались. Крис гладил ее по щеке, и оба улыбались.

Он поднимал боковую перегородку ее кровати, и только тогда принимал свои лекарства. Выходя в коридор, я слышала, как Крис говорил: «Спокойной ночи, Кейт», а в ответ раздавалось: «Спокойной ночи, Крис».

Однажды меня не было два дня, а когда я вернулась, то первое, что услышала, было: «Вчера утром умер Крис».

– Тяжелый сердечный приступ. Все случилось очень быстро.

– Как Кейт?

– Плохо.

Я вошла в палату Кейт. Она неподвижно сидела в своей коляске, руки на коленях, взгляд устремлен в пустоту. Взяв ее руки в свои, я сказала:

– Кейт, это Филлис.

Она продолжала смотреть в пустоту. Я мягко взяла ее за подбородок и чуть приподняла голову, чтобы она посмотрела на меня.

– Кейт, я только что узнала о Крисе. Мне очень жаль.

На слове «Крис» взгляд ее ожил. Она озадаченно уставилась на меня, как будто гадая, откуда я взялась.

– Кейт, это я, Филлис. Мне очень жаль, что Криса больше нет.

Тут ее лицо озарилось воспоминаниями. По морщинистым щекам заструились слезы.

– Крис ушел, – прошептала она.

– Я знаю, – сказала я. – Знаю.

Какое-то время мы ухаживали за Кейт, разрешая ей есть у себя в палате, окружив ее заботой.

Затем персонал постепенно вернул ее к прежнему режиму.

Часто, проходя мимо палаты Кейт, я видела ее в инвалидной коляске с альбомом на коленях. Она грустно рассматривала фотографии Криса. Тяжелее всего был вечерний отход ко сну. Ей разрешили перебраться на кровать Криса, и медсестры, укладывая ее спать, шутили и болтали с ней, но она молчала и была полна печальной отрешенности.

Через час я обнаруживала, что она все еще не спит, а лежит, уставившись в потолок.

Шли недели, а ситуация не улучшалась: Кейт была все так же беспокойна и безутешна, особенно по ночам.

Однажды ночью, войдя в ее палату и как обычно обнаружив, что Кейт еще не спит, я вдруг спросила:

– Кейт, может быть, тебе не хватает поцелуя на ночь?

Наклонившись, я поцеловала ее морщинистую щеку. И тут – словно бы я освободила водопад. По ее лицу побежали слезы, и она судорожно вцепилась в мои руки.

– Крис всегда целовал меня на ночь, – плакала она.

– Знаю, – шепнула я.

– Мне так его не хватает, все эти годы он целовал меня на ночь.

Она посмотрела на меня глазами, полными благодарности.

– Спасибо, что поцеловала меня.

Губы Кейт тронула легкая улыбка.

– А знаешь, Крис пел мне песенку, – призналась вдруг она. – А теперь я лежу всю ночь и думаю об этом.

– Что это была за песенка?

Кейт улыбнулась, держа меня за руку, прочистила горло и запела. Голос у нее от старости стал тихим и тонким, но все еще был мелодичным:

 
«Так поцелуй меня, милая, и мы разойдемся.
А когда я состарюсь и не смогу больше мечтать,
Этот поцелуй будет жить в моем сердце»^[6].
 

Филлис Волкенс

Прислано Джейн Ханна

Примечание редактора:

Автор этой истории Филлис Волкенс умерла через два дня после того, как мы нашли ее, чтобы получить разрешение на публикацию ее рассказа (см. Предисловие). Ее муж Стенли рассказал, как важно было для Филлис, что ее история войдет в сборник «Куриный бульон для души: 101 история о женщинах».

Для нас большая честь напечатать «Поцелуй на ночь» в память о Филлис.

Подарки

Я держу в руках книгу «Классики фантастики. Жюль Верн», на полу валяется разорванная оберточная бумага. Надпись на форзаце гласит: «Мэтту с любовью от дедушки Лорена, Сан-Франциско». Зачем мой семидесятипятилетний отец присылает моему девятилетнему сыну книгу толщиной в 511 страниц? Я раздражена абсурдностью этого подарка. Наверняка он купил книгу второпях, не задумываясь. Но откуда моему отцу знать, что может нравиться девятилетнему ребенку?

Я вспомнила, как прошлой весной мы ездили в Сан-Франциско. Отец схватил Мэтта за руку и на бегу втащил в кабинку фуникулера. Потом он подобрал с земли пятицентовую монетку и сказал:

– Смотри, Мэтт! Если положить денежку на рельс, фуникулер разрежет ее пополам!

До сих пор вижу их обоих, охваченных восхищением.

Раздражение понемногу утихает. Я смотрю в окно, на спящего на крыльце Хондо. Мы взяли его, когда ему было восемь недель. Теперь на его черной морде тут и там проступают седые шерстинки, нижние веки карих глаз обвисли. Он косолап, и между подушечек его мощных лабрадорских лап тоже торчат седые волосы. Я вспоминаю отца – как я наблюдала за растущей сединой в его бороде, пока она не стала полностью седой.

Рядом с Хондо лежит Фреклз, бордер-колли. Ветерок шевелит ее мех, и она уже не такая пятнистая, как в детстве.

Для собаки четырнадцать лет – это целая жизнь. Хондо уже угасает, его луна как будто слабеет с каждым заходом солнца. Давно пора было взять вторую собаку, и все же прошлым летом, отвозя на ранчо Фреклз, мы испытывали чувство вины перед Хондо. Но он повел себя как истинный джентльмен. Он обнюхал это дрожащее существо; она заскулила, и он облизал ее. Так, под общее виляние хвостов, родилась их дружба.

В амбаре Фреклз смотрела на Хондо как на своего наставника, гордо ожидающего, пока мы оседлаем лошадей. Подошла кошка, потерлась о лапы Хондо, и Фреклз поняла: за кошками тут гоняться не принято.

Мы отправились проведать коров, которые вот-вот должны были отелиться, и верный Хондо затрусил рядом. Фреклз поняла, что к коровам и оленям тоже приставать не следует.

И тут – словно не было этих лет! Мы кидали Хондо палку, и он приносил ее до тех пор, пока его ослабшие челюсти еще могли ее сжимать. Он как будто ожил, обретя второе дыхание. Но пробежав много миль по пыльной коровьей тропе, Хондо обессиленно рухнул в загоне: годы взяли свое. Мы ласково гладили его и трепали по загривку, и наконец он пришел в себя.

В следующий раз, отправляясь на пастбище, мы заперли его в конюшне. Он смотрел на нас сквозь деревянные перекладины, и в его взгляде читалась невыносимая боль.

– Все хорошо, старина, – сказала я. – Мы вернемся.

Но он к тому времени оглох и не слышал. Потом мы стали снова брать его с собой. Как бы мы ни заботились о нем, его луна все равно угаснет.

Снаружи по усыпанной гравием дороге проезжает машина. Фреклз слышит шум и вскакивает, навострив уши. Хондо продолжает спать. Фреклз лает – этот визгливый отрывистый лай не похож на глубокий, грудной голос, принадлежавший псу, который охранял наш дом 14 лет. Наконец Хондо просыпается – и не от шума машины, а от того, что визгливые нотки пробиваются сквозь его глухоту. Он поднимает голову и осматривается. Видит Фреклз – полную внимания и готовую охранять – и с глубоким вздохом вновь опускает голову на лапы.

Мне хочется выйти, взять голову Хондо в свои ладони, заглянуть в его карие глаза и тихонько сказать ему то, что он больше не в состоянии услышать, а может лишь почувствовать сердцем. Сказать, как мне важно, чтобы он еще немного пожил в моем мире. Но вместо этого я беру книгу и снова читаю дарственную надпись.

«Мэтту с любовью от дедушки Лорена».

Внезапно я понимаю смысл этого подарка.

Четырнадцать лет разделяют Хондо и Фреклз. Шестьдесят пять лет и тысяча миль пролегли между моим отцом и его внуком. Всего несколько лет ему осталось, чтобы делать подарки. Он так же считает каждый заход солнца, наблюдает за тем, как идет на убыль его луна. Он больше не может позволить себе роскошь тщательно выбирать подарки. Но если через десять лет Мэтт откроет эту книгу, готовясь с головой уйти под воду на 20 000 лье, именно голос дедушки пожелает ему счастливого пути.

Я аккуратно кладу тяжелую книгу на стол, открываю дверь и выхожу на крыльцо. Мех Хондо поблескивает в лунном свете. Почувствовав дрожь моих шагов, он поводит хвостом из стороны в сторону.

Пейдж Ламберт