Дж. Р. Мёрингер
Нежный бар. История взросления, преодоления и любви
Глава 6. Песочный человек
Для того чтобы заместить Голос, многого не требовалось. Просто другой мужской образ, другой суррогат отца. Но все-таки я понимал, что даже суррогат будет лучше, если я смогу видеть его. Мужественность – это подражание. Чтобы стать мужчиной, мальчик должен видеть мужчину. Дед на эту роль не подходил. Соответственно, я обратился к другому мужчине в нашей семье, дяде Чарли – и тут правда было на что посмотреть.
Когда ему только исполнилось двадцать, волосы у дяди Чарли начали выпадать – сначала по одному, потом прядями, потом клоками, а за ними последовала растительность на груди, руках и ногах. В конце концов, даже брови, ресницы и волосы на лобке разлетелись, словно пух с одуванчика. Доктора диагностировали алопецию, редкую болезнь иммунной системы. Болезнь подкосила дядю Чарли – не столько снаружи, сколько изнутри. Обнажив его тело, она оставила нагой и его душу. Он стал патологически застенчив, не выходил из дому без кепки и темных очков – маскировка, которая делала его еще более подозрительным. Он был похож на Человека-невидимку.
Лично мне даже нравилось, как выглядит дядя Чарли. Задолго до того, как бритые головы вошли в моду – до Брюса Уиллиса, – дядя Чарли ходил лысый, и это было круто. Но бабушка сказала, что дядя Чарли ненавидит свою внешность и сторонится зеркал, словно в него оттуда целятся из пистолета.
Для меня главным в дяде Чарли было не то, как он выглядит, а как он говорит – на безумной смеси научных терминов и гангстерского сленга, словно гибрид оксфордского профессора с мафиози. Еще более странное впечатление производила его манера сыпать ругательствами, а потом извиняться за какое-нибудь наукообразное словечко, словно эрудиция – нечто более постыдное, чем невежество. «Ох, прости, я снова сказал «неправдоподобный», – извинялся он. «Тебя не смущает, что я говорю «всевидящее»?» Дядя Чарли унаследовал дедушкину любовь к словам, но, в отличие от дедушки, каждое из них он произносил отчетливо, упирая на дикцию. Иногда мне казалось, что дядя Чарли красуется, хочет утереть деду нос – он-то не заикается!
Сразу после того, как Голос исчез, я начал обращать больше внимания на дядю Чарли. Когда он приходил домой и садился ужинать, я сразу переставал жевать, ловя каждое его слово. Иногда он мог весь ужин молчать, но если говорил, то всегда на одну и ту же тему. Покончив с едой, он отталкивал от себя тарелку, прикуривал «Мальборо-Ред» и за десертом услаждал мой слух очередной байкой из «Диккенса». Например, как двое парней заключили пари «не на жизнь, а на смерть», садясь за партию армрестлинга: проигравший наденет кепку бостонских «Ред Сокс» и просидит в ней девять полных иннингов на стадионе «Янки». «Это был последний раз, когда мы видели того беднягу», – сказал дядя Чарли, прищелкнув языком. Или как Стив с парнями из бара угнали фургон кондитера: они выгрузили оттуда лотки с пирожными и устроили сражение на тротуаре перед баром, швыряясь эклерами и меренгами друг в друга и в прохожих на Плэндом-роуд. Пострадавшие вместо крови истекали алым желе. В другой раз Стив с приятелями закупили с десяток древних драндулетов и покрасили под гоночные машины. В багажники они залили бетон, дверцы заварили и расставили их по всей Плэндом-роуд. На следующий день планировалось устроить гонки на выживание, но они напились и решили долго не ждать. В три ночи парни расселись по машинам и покатили по дороге, ударяя друг в друга на полной скорости. Полицейским это не понравилось. Полицейским вообще редко нравилось то, что происходило в «Диккенсе», продолжал дядя Чарли. С одним из них у парней разгорелась целая война – тот коп, жуть какой дотошный, обычно дежурил в полицейской будке возле стадиона «Мемориал». Как-то ночью они организовали вылазку: обстреляли будку горящими стрелами, и та сгорела дотла.
Горящие стрелы? Гонки на выживание? Перестрелки пирожными? События, происходившие в «Диккенсе», казались одновременно увлекательными и пугающими, словно детский день рождения на пиратском корабле. Я хотел, чтобы мама как-нибудь сходила туда и сводила своих родителей, потому что им не помешало бы немного подурачиться. Но мама не пила совсем, а бабушка – только дайкири на свой день рождения. Дед за ужином выпивал по два стакана пива – не больше и не меньше. Он был слишком скуп, чтобы стать алкоголиком, говорила мама, хотя склонность у него имелась. По праздникам, после бокала «Джек Дэниэлса», дед начинал петь: «Садись в машину, и помчимся вдаль – впереди нас ждет Чикаго!» А потом отключался, развалившись на двухсотлетнем диване, и храпел громче, чем наш «Т-Берд».
С виду по дяде Чарли было и не сказать, что он участвует в подобных заварушках. Он выглядел таким меланхоличным и так тяжело вздыхал! Как моя мама, он был для меня загадкой. И чем больше я присматривался к нему, тем загадочней он мне казался.
Каждый вечер какой-то человек с голосом, похожим на шуршание бумаги, звонил и спрашивал его. «Чэс дома?» – говорил он быстро, словно за ним гнались. Большую часть дня дядя Чарли спал, и все дети в доме знали правило: если звонят из «Диккенса», надо записать сообщение. Но если звонит Песочный Человек – срочно буди дядю Чарли.
Обычно трубку брал я. Мне нравилось отвечать на звонки – вдруг позвонит Голос, – и когда оказывалось, что это Песочный Человек, я просил его подождать и бегом кидался по коридору к дядиной спальне. Тихонько постучав, приоткрывал дверь и говорил:
– Дядя Чарли? Тот человек звонит.
Из влажной темноты доносился скрип пружин. Потом стон и глубокий вздох.
– Скажи, я сейчас подойду.
К тому моменту, когда дядя Чарли добирался до телефона – в халате и с сигаретой, зажатой в зубах, – я уже сидел, скорчившись, за двухсотлетним диваном.
– Алло, – говорил дядя Чарли Песочному Человеку. – Да-да, поехали. Рио – Кливленд по пять. Тони – Миннесота по десять. Каждому Джетс, по пятнадцать. Сообщи про Медведей, с очками. Да, должно покрыть. Да. Восемь с половиной, верно? Хорошо. И что с Сониками? Двести? Угу. Тоже сообщи. Хорошо. Увидимся в «Диккенсе».
Мои старшие сестры говорили, что дядя Чарли «игрок», что он занимается чем-то незаконным, но мне так не казалось – подумаешь, это же все равно что переходить улицу не по светофору, – пока я не открыл для себя мир ставок и не познакомился с тем особым родом слепоты, которая там царит. Это произошло, когда я пришел как-то раз к своему приятелю Питеру. Его мама открыла мне дверь.
– Думаю, тебе нельзя больше это носить, – сказала она, указывая на мою футболку.
Я опустил глаза. На футболке было написано: «ЧЕМПИОНЫ МИРА, НЬЮ-ЙОРКСКИЕ НИКС», – и я любил ее почти так же, как свое спасительное одеяло.
– Почему? – спросил я, обеспокоенный.
– «Никсы» вчера проиграли. Они больше не чемпионы.
Я ударился в слезы. Побежал домой и вломился на кухню через заднюю дверь. Потом бросился в комнату дяди Чарли, в святая святых, хоть Песочный Человек и не ждал на телефоне. Дядя Чарли подхватился в постели.
– Кто тут? – воскликнул он.
На нем была маска Одинокого Рейнджера, только без дырок для глаз. Я передал ему, что сказала мама Питера.
– «Никсы» вчера не проиграли! – кричал я. – Этого не может быть! Не могли они проиграть! Правда?
Он стащил свою маску, откинулся обратно на подушку и потянулся к пачке «Мальборо», которая всегда лежала у него на тумбочке.
– На самом деле все еще хуже, – сказал он со вздохом. – Они даже не размочили счет.
Летом дядя Чарли и парни из «Диккенса» оккупировали дедов гараж – устраивали там турниры в покер с большими ставками, которые длились по нескольку дней. Игрок мог просидеть за столом шесть часов кряду, сходить в «Диккенс» перекусить, заглянуть домой, заняться с женой любовью, поспать, принять душ, вернуться и обнаружить, что игра продолжается. Мне нравилось лежать по ночам в кровати с открытыми окнами и слушать их голоса, шелест карт, щелчки фишек и треск кустов, когда кто-нибудь отходил отлить. Голоса успокаивали лучше любой колыбельной. По крайней мере на несколько дней я забывал о своем страхе остаться в доме последним, кто не спит.
Но если я наблюдал за увлечением дяди Чарли игрой с растущим интересом, то взрослые в доме предпочитали просто игнорировать этот факт. Особенно бабушка. Однажды телефон позвонил, и я не успел ответить, поэтому трубку взяла она. Это был не Песочный Человек, и бабушка отказалась будить дядю Чарли. Звонивший настаивал. Бабушка не уступала. «Оставите сообщение?» – спросила она и полезла в карман халата за бумажкой и огрызком карандаша.
– Ну давайте. Да. Угу. Бостон по десять? Питтсбург по пять? Канзас-Сити – по сколько, вы сказали?
Конечно, она могла и не понимать, что это все означает. Но, подозреваю, ей просто не хотелось знать.
По мнению бабушки, дядя Чарли не мог совершить ничего плохого. Он был ее единственным сыном, и связь между ними казалась мне до боли знакомой. Вот только бабушка, в отличие от мамы, не настаивала на сыновнем уважении. Как бы дядя Чарли ни разговаривал с ней – а в похмелье он мог быть весьма груб, – она кудахтала над ним, обхаживала и называла «мой бедный мальчик», потому что судьба так жестоко с ним обошлась. Спасибо Господу за Стива, часто повторяла она. Стив дал дяде Чарли работу в своем уютном темном баре, когда тому делали десятки болезненных и совершенно бесполезных уколов прямо в скальп. Дяде Чарли нужно было место, чтобы спрятаться, и Стив пришел к нему на помощь. Стив спас дяде Чарли жизнь, говорила бабушка, и я понимал, что она делает то же самое, позволяя ему прятаться в своей мальчишеской спальне, где обои – в мультяшных бейсболистах – поклеили, когда хозяин был примерно в моем возрасте.
По ночам, когда дядя Чарли уходил в «Диккенс», я прокрадывался в его комнату и копался в его вещах. Перебирал ставочные купоны, нюхал футболки, наводил порядок в комоде, набитом купюрами. Пятидести- и стодолларовые бумажки так и лезли из него – и это в доме, где у бабушки порой недоставало денег на молоко. Порой мне хотелось взять немного и отдать маме, но я знал, что она их не примет и разозлится на меня. Я складывал купюры аккуратными стопками, всегда подмечая, что Улисс Грант выглядит как один из парней, которого я видел на матче «Диккенса» по софтболу. Потом я устраивался на кровати дяди Чарли, откидывался на пуховые подушки и представлял, что я – это он. Да-да, это я смотрю матчи «Метс» и делаю, как он выражается, «жирные ставки». Интересно, рискнул бы дядя Чарли когда-нибудь сделать «жирную ставку» против «Метс»? В моих глазах это было святотатством – похуже нарушения закона.
Как-то вечером, когда матч отложили из-за дождя, я переключил канал, надеясь наткнуться на Эбботта и Костелло, но мне попалась «Касабланка». «Я поражен – поражен, – что тут играют». Я сел. Человек в смокинге – это же дядя Чарли! То же вытянутое, словно собачья морда, лицо, та же ухмылка, те же нахмуренные брови. Хамфри Богарт не только выглядел как дядя Чарли – за исключением волос, – но и говорил, как он, не открывая рта, чтобы не выпала сигарета. Когда Богарт сказал: «Тебя ищут, парень», – у меня по спине побежали мурашки – было полное ощущение, что дядя Чарли в комнате рядом со мной. Богарт даже ходил, как дядя Чарли – или фламинго с больными коленями. И вишенка на торте: Богарт все свое время проводил в баре. Он тоже стал жертвой жестокой судьбы, а потом залег на дно, вместе с другими подобными себе, играющими в прятки с миром. Я и до того романтизировал «Диккенс», но после «Касабланки» мой случай стал безнадежным. В восемь лет я начал мечтать попасть в «Диккенс» – как другие мальчишки мечтают попасть в «Диснейленд».
Глава 7. Нокомис
Всякий раз, когда бабушка находила меня в комнате дяди Чарли, то старалась оттуда выкурить. Заходя в дверь со стопкой выстиранных футболок из «Диккенса» и видя меня на его кровати, она поджимала губы. Потом обводила взглядом комнату – горки купюр, ставочные купоны, кепки, игральные кости и окурки от сигарет, – и ее прозрачно-голубые глаза темнели.
– У меня есть кофейный торт, – говорила она, – пойдем, съешь кусочек.
Слова звучали отрывисто, и двигалась она поспешно, словно комната была заразной и мы оба находились в зоне риска. Я об этом особо не задумывался, потому что бабушка вечно чего-то боялась. Каждый день она выделяла на страх особое время. И не на какой-то безымянный: она точно знала, какие трагедии могут ее поджидать. Она боялась пневмонии, грабителей, цунами, метеоритов, пьяных водителей, наркоманов, серийных убийц, торнадо, врачей, нечистых на руку продавцов и русских. Всю глубину ее страхов мы осознали, когда она однажды принесла домой лотерейный билет и уселась перед телевизором смотреть тираж. После того как первые три номера совпали, она принялась горячо молиться о том, чтобы остальные оказались неверными. Бабушка боялась выиграть, потому что тогда у нее остановится сердце.
Я жалел бабушку и относился к ней снисходительно, но все-таки, когда мы с ней оставались вдвоем, начинал бояться вместе с ней. Я и без того был нервный – притом знал это, отчего нервничал еще сильней, – и боялся, что если стану часто с ней оставаться и ее страхи добавятся к моим тревогам, то от ужаса меня просто парализует. А еще бабушка всегда учила меня всяким девичьим штукам, вроде глажки и шитья, и хоть мне нравилось учиться чему-то новому, я беспокоился, как это на меня повлияет.
Тем не менее, как бы я ни опасался бабушкиного влияния, я тянулся к ней, потому что она была самым добрым человеком в семье. Поэтому, когда она звала меня в кухню есть торт, я сразу ретировался со своих позиций у дяди Чарли на кровати и бежал за ней.
Прежде чем я успевал откусить первый кусок, она уже заводила очередную историю. Дядя Чарли был великолепным рассказчиком, и моя мама тоже, но бабушка превосходила их всех. Это мастерство она освоила еще девочкой, ходя по кинотеатрам манхэттенской Адской Кухни[10]. Раз за разом она смотрела одни и те же вестерны и мелодрамы, которые там крутили, а вечером возвращалась домой, где ее дожидались соседские ребятишки из бедных семей, у которых не было денег на билет. В окружении толпы – которую я представлял себе гибридом Бауэри Бойз[11] с Маленькими негодяями[12], – бабушка повторяла диалоги и разыгрывала эпизоды, а дети охали, ахали и аплодировали, отчего маленькая Маргарет Фриц ощущала себя суперзвездой.
Бабушка хорошо знала свою аудиторию. В каждом рассказе она делала упор на мораль, которая была бы близка ее слушателям. Мне она рассказывала о своих братьях, трех дюжих ирландцах, прямиком из «Сказок братьев Гримм». «Да, с этими парнями шутки были плохи», – начинала она, заменяя этим традиционное «в тридевятом царстве…». Классическая история про братьев Фриц повествовала о ночи, когда они вернулись домой и застали отца избивающим мать. Они были еще мальчишками, моего возраста, но схватили папашу за горло и сказали ему: «Тронь маму еще раз, и мы тебя убьем». Мораль: настоящие мужчины защищают своих матерей.
С историй о братьях бабушка переходила к историям о втором наборе моих кузенов, Бернсах, которые жили дальше к востоку на Лонг-Айленде. (Я никогда не мог запомнить, кем именно они мне приходились – вроде это были внуки бабушкиной сестры.) У Бернсов было десять детей – одна дочь и девять сыновей, – которых бабушка ставила на столь же высокий пьедестал, как своих братьев. Мальчики Бернс отличались тем же сочетанием отваги с добротой и были «идеальными джентльменами», так что я отчаянно им завидовал. Конечно, думал я, легко быть идеальным, когда у тебя есть отец. Дядя Пат Бернс был темноволосым, смуглым ирландским красавчиком и каждый вечер после работы играл с сыновьями в футбол.
В восемь лет я был еще до крайности наивен, но все равно понимал, какими мотивами бабушка руководствовалась, рассказывая мне эти истории. Отца моего она терпеть не могла, но знала, насколько важен был для меня его голос и как много я потерял, когда этот голос исчез, поэтому старалась открыть для меня другие мужские голоса. Я был ей признателен, но все равно в глубине души сознавал, что есть и другой голос, который она во время наших чаепитий пытается заместить. Бабушка должна была восполнить для меня отсутствие мамы, которая работала с утра до ночи, полная решимости как можно скорей вытащить нас из дедова дома.
Теперь, когда мы с бабушкой проводили больше времени вместе и стали ближе друг другу, мы начали волноваться, что у нее иссякнет репертуар. Довольно быстро это действительно случилось. Арсенал ее историй исчерпался, и бабушке пришлось обратиться к литературе: теперь она читала мне отрывки из Лонгфелло, своего любимого поэта, которые помнила еще со школы. Лонгфелло нравился мне даже больше братьев Фриц. Я переставал дышать, когда бабушка читала «Песнь о Гайавате», и смотрел на нее, как зачарованный, пока она рассказывала, как отец индейского мальчика пропал сразу после его рождения, а мать умерла, и Гайавату растила его бабушка, Нокомис. Несмотря на предупреждения Нокомис, несмотря на ее тревогу, Гайавата отправился на поиски отца. У мальчика не было выбора. Его преследовал звук отцовского голоса в шуме ветра.
Я наслаждался бабушкиными воспоминаниями о ее легендарных братьях и поэмами о мужчинах-героях, но переживал и даже стыдился того, что мои любимые истории были про женщину – ее мать, Мэгги О’Киф. Старшая из тринадцати детей, Мэгги растила братьев и сестер, пока мать болела или в очередной раз ходила беременной. В родном графстве Корк она прославилась своим самопожертвованием: например, Мэгги носила одну из младших сестер в школу на закорках, потому что та была слишком ленива, чтобы ходить самой. Мэгги поклялась, что ее сестра непременно научится читать и писать – то есть добьется того, чего самой Мэгги всегда хотелось.
Никто не знает, что заставило Мэгги покинуть Ирландию, бросить своих родителей, сестер и братьев и в 1800-х бежать в Нью-Йорк. Мы бы очень хотели это понять, потому что Мэгги стала первой в череде беглянок, предводительниц клана, решавшихся на внезапный и загадочный Исход. Судя по всему, причина ее бегства была слишком страшной или болезненной, потому что Мэгги, хоть и славилась мастерством рассказчицы, никогда ни словом о ней не упомянула.
За свои тайные муки и многие добродетели Мэгги надеялась обрести крупицу счастья, когда высаживалась на Эллис-Айленд. Но вместо этого ее жизнь лишь осложнилась еще больше. Устроившись прислугой в богатое поместье на Лонг-Айленде, она как-то выглянула из окна верхнего этажа и увидела под деревом садовника, читающего книгу. Он был «невыразимо прекрасен», говорила она годы спустя, и явно образован. Мэгги влюбилась без памяти. Поделилась переживаниями с подругой, тоже служанкой, и вместе они придумали план. Подруга, умевшая писать, будет записывать мысли Мэгги и превращать в любовные письма, которые Мэгги станет подписывать и класть в книгу садовника, пока тот окучивает розы. Естественно, садовник был покорен письмами Мэгги, восхищен ее пылкой прозой, и после непродолжительных ухаживаний они с Мэгги поженились. Когда он узнал, что Мэгги неграмотная, то почувствовал себя обманутым, откуда родилось неискоренимое разочарование, которым он оправдывал свое пьянство и побои – пока трое их сыновей не взяли его за горло.
Однажды, когда бабушка поздно вечером рассказывала мне свои истории, в кухню вошел дед.
– Дай мне пирога, – сказал он ей.
– Но я же рассказываю, – возразила она.
– Дай мне кусок чертова пирога и не заставляй просить дважды, ты, проклятая глупая женщина!
Если с детьми дед был просто холоден, а внуков держал на расстоянии, то с бабушкой он обращался откровенно жестоко. Он унижал ее, дразнил, мучил удовольствия ради, и квинтэссенцией такого отношения являлось имя, которым он ее называл: Глупая Женщина, как у индейцев в «Песне о Гайавате» Большая Медведица или Смеющаяся Вода. Я не понимал, почему бабушка позволяет деду так себя с ней вести, потому что не знал всей глубины ее зависимости от него, эмоциональной и финансовой. Зато дед знал – и пользовался этим, держа ее в тех же ежовых рукавицах, что и самого себя. Из сорока долларов, которые он каждую неделю выдавал ей на продукты и домашние расходы, не оставалось ни цента на новое платье или туфли. Бабушка так и ходила в одном драном халате. Это была ее послушническая ряса, ее власяница.
После того как дед вышел из кухни – получив от бабушки требуемый кусок пирога, – там повисло угрожающее молчание. Я смотрел на бабушку, которая сверлила глазами тарелку. Она сняла свои толстые очки и потрогала левый глаз: веко ее мелко дрожало от нервного тика. На фотографии, сделанной, когда бабушке было девятнадцать лет, ее голубые глаза – ясные и спокойное, а круглое лицо обрамляют пряди светлых волос. Да, красавицей ее не назвать, но черты лица гармоничные в своей живости. Теперь, когда живость исчезла – из-за тревог, из-за издевательств, – лицо лишилось гармонии и словно распалось на части. Вслед за дрожащим веком обвис нос, губы сморщились, а щеки запали. Каждый день унижений и стыда читался на этом лице. Даже когда бабушка молчала, оно рассказывало свою историю.
Хоть я и не понимал, почему бабушка не может ответить, почему не последует примеру матери и не уйдет, после того дедова появления мне стало ясно, зачем она рассказывает мне о хороших мужчинах. Не только ради меня. Бабушка тоже была своей слушательницей – и напоминала себе, уговаривала себя, что хорошие мужчины существуют и что они могут когда-нибудь прийти и спасти нас. Сейчас, когда она молча разглядывала крошки на тарелке, я почувствовал, что должен что-то сказать, иначе тишина поглотит нас обоих. Поэтому я спросил:
– Почему в нашей семье столько плохих мужчин?
Не поднимая глаз, бабушка ответила:
– Не только в нашей. Плохие мужчины есть везде. Вот почему я хочу, чтобы ты вырос хорошим.
Она медленно подняла голову.
– Вот почему я хочу, чтобы ты, Джей Ар, перестал постоянно сердиться. Никаких больше истерик. Никаких спасительных одеял. Никаких просьб купить телевизор и игрушки, на которые у твоей мамы нет денег. Ты должен заботиться о ней! Ты меня понял?
– Да.
– Твоя мама так много работает, она так устает, и нет никого, кто бы ее поддержал – кроме тебя. Никто больше не может этого сделать. Она рассчитывает на тебя. Я на тебя рассчитываю.
Каждый раз, когда она говорила «на тебя», это звучало словно удар барабана. Во рту у меня пересохло, потому что я и так старался изо всех сил, но бабушка озвучила мой самый худший страх, то, что пугало меня больше всего – я не оправдывал ожиданий. Подводил мою маму. Я пообещал бабушке стараться еще сильнее, а потом извинился и скорей бросился назад в спальню дяди Чарли.