Дикий Носок
Грибница
«Айда вниз, поближе посмотрим,» – хором предложили братья Савельевы, Андрюха и Серега. Были они молоды, не женаты, приехали на БАМ всего полгода назад и приходились друг другу двоюродными братьями. Они еще не утратили того юношеского азарта, что гонит на подвиги или сумасбродства (одно от другого отличить порой невозможно). На БАМ их привело вполне благоразумное желание заработать деньжат на кооперативные квартиры перед тем, как остепениться и жениться. Другого способа удрать из своей деревни Тетерино, да не прозябать потом полжизни в общаге при каком-нибудь заводе, они не нашли. Ребята были механизаторами, с машинами и тракторами на «ты». И со здешними окладами справились бы со своей задачей за пять лет.
Пальцев оказалось четыре. Рядом с самым высоким торчали еще два, ростом вполовину его. Чуть поодаль – четвертый. Тайга вокруг конусов была мертва. Гниющие стволы упавших деревьев валялись на земле. Местами торчали почерневшие остатки пней, почти рассыпавшиеся в труху. Травы и кустарников не было вовсе. Проплешина голой, мертвой земли расползалась кругами вокруг конусов, точно чернильная клякса.
«Как после низового пожара,» – со знанием дела заметил Петрович.
На словно выжженном, зачищенным от всякой растительности пятачке земли тут и там лежали какие-то разновеликие кучи тряпья, затянутые то ли плесенью, то ли паутиной. Пошурудив в одной из них палкой, Олег вытащил голый, выбеленный череп какого-то животного. Гнилые нити тянулись за ним, пока Олег не обтер находку о штаны.
«Заяц,» – уверенно постановил Родионов. – «А вон там, гляньте, рога лежат.»
Куча гнилого мусора, увенчанная рогами, оказалась лосем. Сохатый, весь подернутый плесенью, еще не совсем разложился. Тонкие белесые нити пронизывали гниющую тушу насквозь. Его мутный мертвый глаз, отчего то не выклеванный птицами, тускло поблескивал. Почему-то стало не по себе. Савельевы, порывшись палками в соседней куче, выудили лисий хвост.
«Не нравится мне тут что-то. Пошли отсюда на хер,» – предложил Петрович.
«Хрен с ними, с этими пальцами. Пусть торчат дальше,» – согласился Кучеренко.
Невпопад заторопившись, мужики покидали будто бы выжженный круг, унося на сапогах то ли плесень, то ли паутину. Под сапогами хрустели кости животных, толстым слоем устилавшие землю.
Белка сидела на высоком пне неподвижно, столбиком, сложив на груди передние лапки и устремив невидящий взгляд в сторону конусов. Только рыжевато-серый хвост чуть подрагивал.
«Эй, подруга,» – щелкнул у нее перед носом пальцами Петрович и нагнулся, заглядывая в глаза зверьку. – «Ну дела! Как замороженная!»
Олегу белка казалась скорее загипнотизированной. Надев вынутые из кармана толстые рабочие рукавицы, он осторожно взял ее в руки. Ведь может так цапнуть, что мало не покажется. Но белка никак не отреагировала. Однако в том, что она жива, сомнений не было. За нижними лапами потянулась прилипшая к когтям ниточка паутины. Так и держа бедолагу двумя руками, Олег двинулся вслед за мужиками.
Работать было уже некогда. Следовало выехать из тайги до темноты. Спешно погрузившись, тронулись домой.
Белки и бурундуки, живущие в домах, не были редкостью. В голодные, неурожайные на кедровую шишку годы и те, и другие выходили к людям, часто оказывались пойманы и посажены в клетки. Поэтому самодельную клетку для белки Олег одолжил без труда. К тому времени, как белка оказалась в ней, она уже совершенно пришла в себя: крутилась колесом, висела вниз головой, то и дело опрокидывала миску с водой, лущила шишку, грызла кусочек яблока.
Вероника была в восторге. Нарекли хвостатую плутовку Белогрудкой. Чтобы почистить клетку, зверька выпускали побегать. Она скакала по коврам, висящим на всех стенах без исключения, роняла все, что плохо стояло, и устраивала тайники в укромных уголках.
***
«Где моя помада? Ярко-красная, в серебристом флакончике?» – бесилась Женька, в который уже раз перерывая содержимое сумочки.
«Хватит верещать, прошмандовка. Поспать отцу не даешь,» – недовольно рявкнул Родионов, накрыв голову подушкой. Обратив внимания на слова отца не больше, чем на жужжащую муху, Женя продолжила поиски. Карманы плаща, ящики письменного стола, даже в сапоги, стоявшие у дверей заглянула. Вдруг выпала из сумки и туда угодила. Или под стол закатилась. Ничего. Оставался только один вариант.
«Ты взяла,» – пылая праведным гневом, накинулась она на Ксюху.
«Я не брала,» – ответила сестра, ничуть не покривив душой.
«Врешь. Ты. Больше некому,» – уверенно заявила Женька.
«Да пошла ты к черту, психопатка. Может ты её на работе оставила?» – обозлилась Оксана.
Эта мысль Женьку неожиданно отрезвила. Может и правда на работе забыла?
Пойти на свидание без ярко накрашенных губ было совершенно невозможно. Дело было в том, что Женька влюбилась. В этом не было ничего удивительного. Влюблялась она уже тысячу раз. То посильнее, то послабже. То на вечерок, то на недельку. Но этот бывший студентик был чем-то особенным. Запал в душу. А главное, Женька и понять не могла, чем он ее так зацепил. Ну симпатичный, молоденький, почти столичный. Ну и что? Мало ли их тут таких, со всех концов страны?
От Юрика Женька просто млела. И выражала свою благосклонность старым, проверенным способом – раздвигала ноги к обоюдному удовольствию. Женька была ненасытна, как паровозная топка. Стоило только Юрику слезть с нее и отдышаться, как она уже хотела продолжения банкета и тормошила его вновь. Поскольку, по единодушному общесоседскому мнению, на передок она была слаба всегда, то ничуть этому не удивлялась. Юрик ловил халявный кайф и вообще ни о чем не задумывался.
Пронесясь по дому, словно торнадо и оставив после себя погром не хуже, чем могло бы сотворить оно, Женька убежала на свиданку. Сегодня кавалер, для разнообразия, вел ее в Дом культуры на фильм. Индийский, с песнями, танцами и счастливым финалом. Пройтись под ручку с почти столичным кавалером назло всем старым сплетницам в округе задрав нос – это ли не торжество ее сугубо физического подхода к любви над духовным, то бишь платоническим.
Старик Родионов, покряхтев, сел в постели. Все равно сегодня уже не уснуть. Давно не стираное постельное бельё сбилось в комок. Воровато оглянувшись на младшую дочь, он сунул руку под подушку и зажал в кулаке серебристый тюбик. Потом тюбик перекочевал в карман штанов, замызганных, но еще прочных. Надо было пожрать, да двигать на работу. Сердце беспокойно забилось: «Как там мои сокровища?»
Родионову оставалось еще несколько лет до пенсии, последние несколько он работал ночным сторожем в разных организациях. Работка не пыльная, и весь день свободен. Главное – правильно выбрать организацию. Сейчас он сторожил в школе. Пустела она обычно часам к восьми вечера. Школьники толпой покидали ее после последнего звонка. Родионов запирал двери центрального входа, не спеша обходил владения, дергал для порядка ручки всех прочих дверей (а в школе их было много, помимо центрального входа, еще на кухне, в спортзале, в пристройке для начальных классов, в тире, где у мальчиков проходила начальная военная подготовка, и парочка запасных), потом с комфортом устраивался в отведенной ему коморке рядом со школьной раздевалкой, ставил чайник на маленькую двухкомфорочную электрическую плитку, ужинал и спокойно ложился спать.
Кому нужно лезть в школу? А если и залезут, то что тут красть? Классные журналы? Да на здоровье. Двоечники будут счастливы, а учителя другие заведут. Родионов и мешать им не собирался, намереваясь просто закрыться у себя и пересидеть. А уж потом позвонить в милицию и директрисе. В общем, работка – не бей лежачего. А главное, здесь, в своей персональной коморке Родионов хранил сокровища. Не дома же их держать, где эти две вертихвостки сразу найдут.
Страсть к стяжательству владела Родионовым давно. Тырил он все, что подворачивалось под руку, начиная с мелочи по карманам знакомых, подстаканников в поездах, пепельниц в курилках различных организаций, ручек в Сберкассе и на почте (впрочем, их воруют все, не по злому умыслу, а непроизвольно – расписался и сунул в карман).
Однако последнее время Родионов пер с размахом, и не только то, что плохо лежало. Ущерб от его покраж был невелик, а сиюминутное удовольствие – острое и пробирающее до кончиков ушей, огромно. Любитель острых ощущений умыкнул сохнущую на веревке у соседнего дома женскую кофточку – голубенькую, в цветочек, вместе с прищепками, совершенно не представляя, на кой черт она ему нужна, но получив такой драйв от покражи, какого не испытывал давно.
Потом свистнул электрический чайник из подсобки магазина, где работала Женька. Просто зашел средь бела дня, якобы дочери что-то сказать, да и прихватил. Ну это хоть вещь полезная. Стырил горшок с кактусом из школьной столовой. Выбросил колючую пакость, как только восторг сошел, единственное из ворованного. Пер и другие неожиданные предметы из самых разных мест. Руки словно чесались и никак не могли удержаться, чтобы не позаимствовать хоть какую-нибудь мелочь.
Вершиной его воровской карьеры на сегодняшний день была кража желтого эмалированного таза, стоявшего на Тонином крыльце с почищенными и замоченными грибами. Грибы Родионов выплеснул тут же, у крыльца, а сам с добычей скоренько побежал вниз по теплотрассе, пока не засекли. Рано или поздно это должно было плохо кончиться. Дочерину помаду он слямзил еще утром, когда вернулся с работы. Так, между делом. И удовольствия то почти не получил. Сунул под подушку и забыл, пока Женька шум не подняла. Коморка его в школе уже была полна этими и другими нелепыми, но милыми сердцу сокровищами. Беря в руки каждое из них, Родионов мгновенно вспоминал острые ощущения, что доставила ему покража, и в животе у него щекотало, точно в детстве на качелях.
***
Поход в кино срывался по самой неожиданной причине – заартачилась Вероника.
«Ты что, пап, я прописи только начала писать, а еще стих вон какой учить задали,» – упрямилась она.
«Так завтра сделаешь, ведь выходной,» – улещивал Олег.
«Не успею,» – решительно отрезала Вероника. – «Надо еще рисунок нарисовать на тему «Как я провела лето».
То ли отсутствие матери сказывалось, то ли такой уж она уродилась, но была Вероника не по возрасту серьезна и ответственна. В этом Олегу повезло. На дочь всегда можно было положиться. Она не забывала закрыть входную дверь на ключ, когда уходила, и непременно подергать ручку, проверяя этот факт; не ленилась разогреть суп, вместо того, чтобы пробавляться бутербродами до прихода отца с работы; всегда вовремя возвращала книжки в школьную библиотеку и еженедельно обводила ручкой время начала мультфильмов в программе телепередач, напечатанной в газете.
Но не пойти в кино из-за уроков, которые можно сделать и завтра, – это было чересчур. Однако Вероника уперлась не на шутку. Антонина в новом пальто и с тщательно завитыми кудрями уже ждала на улице, демонстративно посматривая на узенькие часики на запястье. Аленка рядом прыгала на одной ножке. А он продолжал уговаривать дочь.
«Ну ладно,» – сдался, наконец, Олег. – «Я картошки пожарил с луком. Вечером разогреешь и поешь. Гулять не ходи, стемнеет скоро. И Белогрудку не выпускай, потом всю ночь ловить будем. Иди, закрой за мной дверь.»
Субботним вечером Дом культуры был полон людьми под завязку, точно созревший подсолнух семечками. Антонина, не торопясь, продефилировала по фойе, волоча за собой Олега и здороваясь с многочисленными знакомыми. Прекрасно понимая, что его выставляют напоказ, словно дрессированного тюленя, Олег, тем не менее, покорно шел рядом. Когда публика, заняв положенные места, утолклась в зале, свет погас.
На экране густобровые индийские красавицы кокетливо-стыдливо прикрывали лица концами разноцветных сари, колоритные индийские красавцы отважно бились друг с другом, успевая параллельно петь и танцевать, фактурные злодеи с огромными, сияющими перстнями на пальцах, как водится, терпели неудачу и живописно погибали.
Олег же не мог думать ни о чем, кроме дочери, оставшейся дома. Беспокойство прожорливым червем грызло его изнутри, порой сменяясь паникой, от которой холодело все внутри. Представлялась ему оставленная менее часа назад живая и здоровая Вероника почему-то холодной, голодной и несчастной, брошенной на произвол судьбы. Вот отчего-то вспыхивают занавески на окне, огонь заполняет кухню: грызет деревянный стол, лижет крашеный дощатый пол, а дочь ничего не замечает, делает уроки. Огонь добирается до входной двери и вмиг охватывает ее всю. А дочь по-прежнему ничего не замечает, старательно выводя буквы в прописях и грызя кончик ручки. Огонь, тем временем, проникает в комнату и расползается по стенам, жадно пожирая ковры. Подбирается сзади к стульчику, на котором сидит дочь, поджав под себя по обыкновению одну ногу, и кусает ее за полосатый шерстяной носок. И только тут Вероника видит огонь, пугается, кричит. Но уже поздно, из квартиры не выбраться. А его рядом нет.
Потом представилось Олегу, что по возвращении из кино его ждут только почерневший фундамент дома и укоризненно глядящая на него команда пожарных на красной машине. Он бросается на головешки, а Вероники там нет. Её вообще больше нет. Нигде и никогда. Видение было так реально, что Олег охнул, прикрыв лицо руками. Ужас комком сдавил горло. Но в киношном шуме этого никто не заметил. Проклиная длинные, слащавые песни, всегда во множестве натыканные в индийские фильмы, он едва досидел до конца, схватил Тоню и потащил домой едва ли не бегом.
Все было в порядке. Вероника рисовала. Акварельные краски были залиты водой, альбом изодран на листы, скомканные и разбросанное по полу. Дочь, сосредоточенно сопя, пыталась изобразить на чудом уцелевшем листе бабушкин дом с отдельно стоящей летней кухней, окруженный фруктовым садом.
«Не получилось,» – прокомментировала она комки бумаги на полу.
У Олега отлегло от сердца. Что бы он еще раз оставил её одну? Да ни за что на свете! Такие нервы! Тоня, конечно, дуется теперь, что они бежали домой сломя голову. Ну ничего. Подуется и перестанет.
В воскресенье Олег паковал посылки. Несколько прочных фанерных коробок были у него в постоянном обороте, высылаемые с бамовскими деликатесами маме и сестре в Невинномысск, и возвращавшиеся назад с ответными дарами. Олег, не мудрствуя лукаво, ставил на дно ящика несколько банок дефицитнейшей на «большой» земле сгущенки и засыпал их кедровыми орешками. Сверху полагалось положить письмо, писать которые Олег страшно ленился. Мама присылала баночки с нежно любимым им с детства тутовым вареньем, сухофрукты с собственного сада и грецкие орехи. Товарообмен был налажен превосходно. Крепко забив ящики, Олег написал ярким фломастером на крышках адреса и поставил посылки у двери, чтобы не забыть утром.
Но утром одной из них на месте не оказалось.
«Что за ерунда?» – оторопело смотрел Олег на пустое место.
«Вероника, ты ведь не брала посылку?» – на всякий случай осведомился он, точно зная ответ.
«Нет. Она потерялась?»
«Сам не пойму. Вчера точно сюда обе поставил.»
На всякий случай Олег покрутился по дому, заглянул туда, сюда. Ожидаемо ничего не нашел и, пребывая в полном недоумении, отправился на работу.
«Разбудил я тебя. Ты ложись, поспи еще. Рано,» – чмокнул он в лоб дочь.
«Нет,» – покрутила головой та. – «Стих буду повторять. Знаешь, какой сложный!»
«А, ну давай. Я побежал.»
И ушел с оставшимся ящиком под мышкой.
Антонина стояла за соседней дверью ни жива, ни мертва, сжимая двумя руками злосчастную посылку. На неожиданный трофей она наткнулась утром, когда обшаривала и свой, и соседский двор в поисках желтого эмалированного таза. Грибы, отмокавшие в нем, неаппетитной кучкой лежали у крыльца. Таз исчез бесследно.
Исключительно из здорового любопытства и более ни из каких соображений Тоня прочитала адреса на приготовленных к отправке ящиках и позабыла обо всем на свете. Сердце захолонуло и пропустило удар. Один адрес Антонине был знаком: Ставропольский край, г. Невинномысск, Смирновой Таисии Ивановне, – это была мама Олега. А вот второй: Ставропольский край, г. Невинномысск, Тимошенко Марине Александровне, – резанул ножом.
Кто такая эта Марина Александровна? С чего бы Олегу слать ей посылки? Она так и знала. В отпуске Олег завел другую бабу. Специально завел там, на юге, у себя на родине, чтобы отработать, вернуться и жениться. А она – Тоня, так, временная замена. Не жить же бобылем? Она и сготовит, и простирнет, и за дочкой присмотрит, и даст, когда ему приспичит. И все это просто так, вроде как по-соседски, без всяких обязательств. Очень удобно. Когда придет время, то ее – Тоню, он с легкостью бросит, а на этой бабе – Марине, женится. Не зря Олег морочит ей голову уже почти два года. А она то – дура, уши развесила.
Антонине и в голову не пришло задуматься, что она делает судьбоносные выводы на основе лишь маленького допущения. Но если тебя обуяла ревность, то места для здравого смысла не остается вовсе.
Тоня поставила трофей на кухонный стол, метнулась за отверткой и в два счета сковырнула прибитую маленькими гвоздиками крышку. Кедровые орешки. Запустив руку в ящик, она выудила оттуда банку сгущенки. Одну, вторую, третью, четвертую. Больше ничего не попадалось. Письма тоже не оказалось, и это было странно. Обозлившись на бесплодные поиски, Тоня вывернула ящик на пол. Кедровые орехи просыпались дождем и весело запрыгали по полу. Больше ничего в ящике не оказалось. Ревнивица глазам своим не поверила. Где же письмо?
***
Аполлинария Семеновна – злой демон, всевидящий и всеслышащий, почти не спала третьи сутки, урывая лишь несколько часов далеко за полночь, когда жизнь вокруг затихала, и часов до пяти утра, когда нехотя начинал зажигаться свет в окнах просыпающихся бараков. Демону некогда было ни попить, ни поесть. Она металась мухой между двумя одинаково важными наблюдательными постами: окном и дверью (подсмотреть и подслушать), стараясь ничего не упустить ни там, ни там.
Аполлинария давилась от смеха, хрюкая, точно свинья, глядя, как носится по двору Тонька-повариха. Вчера из кино та пришла уже впотьмах и, видать, не заметила, что тазику приделали ноги. А теперь колготится, будто безголовая курица. Саму эпохальную покражу бабка тоже видела своими глазами. Аж ахнула тогда, впечатавшись носом в окошко. Надо же, средь бела дня, у всех на глазах! Господи, в каком мире она живет! Интересном, аж жуть! Чего она только не увидала за последние дни.
Глядела, как стайка девчонок ежедневно звала гулять подружку Веронику, а та все отказывалась под предлогом того, что уроки, мол, учить надо. Девчонки никакой солидарности к изготовлению уроков не проявляли, дразнили подружку «зубрилкой» и нарочно играли под ее окнами на теплотрассе в классики, громко смеясь.
Видела, как прячется за углом дома недавно приехавший студент Юрик, хоронясь от своей подружки-потаскушки Женьки-продавщицы. На эту лахудру за прилавком магазина Аполлинария Семеновна любовалась практически ежедневно. Надменно-хамоватая, как и полагается работнице торговли, в присутствии особей в штанах, особенно тех, что помоложе и посимпатичнее, Женька превращалась в Шемаханскую царицу – поводила глазами, запрокидывала голову, глупо хихикая, и так наклонялась вперед, опираясь на прилавок, что из кофточки на свет Божий почти вываливалось все то, что приличные женщины напоказ не выставляют. К студенту шалава таскалась ежевечерне, часто и вовсе оставаясь до утра. Юрик же Аполлинарию удивил, и смеялась тогда она до слез.
А дело было так. Только студент прошествовал мимо окон Аполлинарии с полным мусорным ведром на помойку, как на дороге показалась Женька. Утопая по щиколотку в грязи, она пробиралась по обочине в резиновых сапогах, плаще и с оголенными по самое некуда убогой юбчонкой ногами. В руке лахудра держала зонтик, которым прикрывалась от косо моросящего дождя, а потому своего малодушного кавалера в конце улочки не заметила. Зато он ее видел преотлично. Остолбенел на мгновение, а потом дернулся, словно ужаленный, и рысью помчался за угол ближайшего к помойке барака. Там он и томился, бедолага, пока упорная Женька сначала долго стучалась в его дверь, потом топталась в коридоре, затем тянула время, куря на крыльце сигарету за сигаретой и, наконец, убралась восвояси. Изрядно промокший Юрик, вид имевший донельзя жалкий, выждал для верности еще немного, а потом мышкой прошмыгнул к себе и запер дверь. Но света зажигать не стал, благоразумно опасаясь привлечь свою ночную бабочку назад. Притаился.
Усмотрела она, как водитель водовозки справлял малую нужду прямо за задним колесом своей машины. Не мог дойти до туалета, пакостник. Тут уж она не стерпела. Выскочила на улицу в чем была и откостерила молодого засранца на чем свет стоит на всю улицу. Наглец лениво отбрехивался и перекладывал шланг из бочки в бочку так быстро, что не успевал залить их доверху. Спешно закончив свои дела, он предпочел скорее убраться.
Наблюдала, как маялся со своей собачкой Михаил Иванович – ответственный партийный работник, приехавший из самого Ленинграда и живший один, если не считать это кудрявое недоразумение – королевского пуделя по имени Клепа. Пес, похоже, съел что-то не то и заставлял хозяина выводить его чуть ли не ежечасно. Что за придурь, вообще, такая – держать собаку дома? У всех собаки, как собаки – сидят в будках на цепи. Домой их запускают только ночью в сильные морозы, да и то лишь в коридор на какой-нибудь половичок, брошенный у двери. Здесь не Ленинград, чтобы пуделей на поводке по проспектам выгуливать.
Михаил Иванович был одним из немногих ее здешних знакомых, кто Аполлинарии Семеновне импонировал солидностью, занимаемой должностью, чистыми ногтями и служебной машиной. Квартира Михаила Ивановича была заполнена книгами, пластинками, ароматом кофе и мокрой псины. Поскольку слышимость в бараках была прекрасной, то все соседи знали, что предпочитает он классическую музыку. Непонятным для Аполлинарии Семеновны оставался лишь один момент. Он то зачем подался на этот проклятый БАМ? Чего ему не жилось в Ленинграде?
Да и жил он так, будто все еще находился в культурной столице: ботинки всегда начищены (совершенно бессмысленное занятие при здешней грязи), стрелки на брюках наглажены, аромат одеколона благоухает вокруг. Здешние мужики никогда так не заморачивались, предпочитая кирзовые сапоги и рабочие спецовки. Вот такого бы мужа её Светочке.
«Мама, ты что-нибудь ела сегодня?» – тихо прошелестела за спиной дочь. Аполлинария Семеновна лишь досадливо поморщилась и отмахнулась. Уйди, мол, не отвлекай. Начиналось самое интересное. Смирнов выскочил из квартиры Тоньки-поварихи с ящиком в руках. Тем самым, что девка сперла у него с утра. Тут надо было не только видеть, но и слышать. Поэтому язва опрометью бросилась к дверям и высунула нос наружу. До нее долетели обрывки фраз: «Да ты с ума сошла! Как тебе это в голову пришло? Да, сестра. Что значит докажи? С какой стати я должен что-то доказывать? Что за бред?» Тоня в ответ выла нечто нечленораздельное и упирала руки в бока на манер буквы «Ф». Разругавшись в пух и прах, полюбовники разошлись, дружно хлопнув входными дверями.
Аполлинария Семеновна просидела у окна до полуночи, пока не погасли все окна в домах и только потом, оторвав взгляд от уличного фонаря, почувствовала, что зверски проголодалась. Света и ненавистный зять уже легли. В доме было темно. Аполлинария света зажигать не стала, уличного фонаря вполне хватало. Она порылась в кухонном шкафчике, вытащила банку рыбных консервов, торопливо взрезала её ножом и стала жадно пожирать содержимое банки, не замечая, как капает маслом на теплый байковый халат.
***
Сегодня история была последним уроком. Почему Ксюха ее просто не заколола? Ответ был очевиден. Хотела позлить Нину Петровну. Но все пошло не по плану.
Класс, как водится, поприветствовал учителя стоя и, дружно громыхнув партами, сел по её разрешению. На уроках Нины Петровны всегда царила мертвая тишина. В начале урока ученики, уткнувшись носами в учебник, молились всем богам «только не меня». Потом, не дыша, внимали педагогу, скучно и монотонно объяснявшему новый материал. Попытка перекинуться парой слов с соседом по парте или отвлечься, заглядевшись в окно, считались попыткой побега и карались расстрелом на месте.
Нина Петровна положила на стол классный журнал и обвела притихший класс придирчивым взглядом.
«Родионова, встань.»
Представление началось. Класс облегченно выдохнул, снаряд пролетел над головами и нашел свою цель. Ксюха поднялась. Нина Петровна молчала, оглядывая ее с ног до головы. Какие-то ужасные ботинки на толстой тракторной подошве, вроде как мужские, и совершенно точно уличные, а не сменка, черные колготки, форменное коричневое платье, едва прикрывающее задницу, белого воротничка и вовсе нет, на ногтях яркий лак, на голове – птичье гнездо, на лице – боевая раскраска американских индейцев. Да еще имеет наглость ухмыляться и пялиться на нее в ответ. Молчание затянулось на несколько минут.
«Иди за мной, Родионова,» – царственно молвила, наконец, завуч и поплыла прочь из класса, не оглядываясь и будучи точно уверенной, что девица следует за ней в кильватере. Ксюха и шла, предполагая, что ведут ее на очередные разборки к директрисе. Однако у коварной мегеры были другие планы. Поравнявшись с дверью в женский туалет, Нина Петровна замедлила шаг, дождавшись Оксану, схватила не ожидающую подвоха девушку за руку, и втолкнула внутрь.
В туалете, не медля ни секунды, она подволокла слабо упирающуюся от неожиданности Ксюху к раковине, включила воду, и, пригнув жесткой рукой голову девушки вниз, другой, набирая полные пригоршни воды, стала тереть её лицо.
«Ты советская школьница, Родионова, а не проститутка. Намажешься так в школу еще раз, буду умывать тебя каждое утро,» – сурово и совершенно спокойно приговаривала Нина Петровна во время экзекуции.
Ксюха так оторопела от нереальности происходящего, что и не сопротивлялась почти. Даже холодная вода из-под крана не привела её в чувство. Размокшая, стекающая ручейками по щекам тушь разъедала глаза, тени размазались траурными кругами, помада бесформенным масляным пятном алела на подбородке. Нина Петровна была упорна в достижении цели, точно носорог, вступивший в брачные игры, и воды не жалела. Она остановилась только тогда, когда Оксанино лицо стало чистым, розовым и испуганно-детским, а пол вокруг был залит водой.
«Вот так, хорошо,» – оценила медуза Горгона плоды своих трудов. – «Осталось только расчесать.»
Пристыженная, опозоренная Ксюха вернулась на свое место в классе под уничижительные смешки одноклассников. Она чувствовала себя так, будто прошлась по кабинету голой. В голове оформилась и пульсировала только одна мысль: «Ненавижу! Ненавижу! Как я её ненавижу!»
«Девочки, дайте кто-нибудь Родионовой расческу. Ей нужно привести себя в порядок,» – удовлетворенно-мурлыкающим тоном произнесла Нина Петровна.
Тут же со всех сторон протянулись десятки услужливых рук. Взяв из одной из них расческу, Нина Петровна лично пригладила Ксюхины торчащие в разные стороны волосы, немилосердно раздирая склеенные лаком пряди.
«Ну вот,» – благодушным тоном заметила она. – «Теперь и на человека стала похожа. Вернемся к теме нашего урока.»
В классе вновь воцарилась мертвая тишина.
***
Олег никак не мог заснуть. Спал плохо он уже некоторое время. Стоило только смежить веки, как наваливались тяжелым ватным одеялом кошмары. То снилось ему, как Вероника сует палец в розетку, будто неразумное дитя, и её бьет током с такой силой, что уже безжизненное тело, раскинув руки, пролетает через всю комнату. А он в ужасе просыпается, не в силах унять сердцебиение, с мыслью о том, что надо раздобыть заглушек для розеток. То Вероника потерялась во сне. Просто вышла за дверь и пропала. Олег во сне бегал по окрестностям, обшаривал соседние бараки (отчего-то совершенно безлюдные), выкрикивал имя дочери, пока не сорвал голос. Только в тайгу, сумрачную и неподвижную, зайти боялся. А когда уверился во сне, что дочь там и больше нигде быть не может, все же вошел и тут же проснулся. Сердце снова колотилось, выпрыгивая из груди.
Этой ночью дело было не только в снах. Уснуть не давала белка. Белогрудка колесом крутилась по клетке, грохоча и переворачивая её содержимое вверх ногами. Порой она на минуту зависала вниз головой, будто отдыхая, но потом снова принималась носиться. Чертыхнувшись, Олег решил проблему радикально. Просто выставил клетку на крыльцо. Холодов еще не было, с белкой на улице ничего не случится. Пусть подышит свежим воздухом. А ему, может быть, удастся заснуть.
Утром белка была мертва. Она лежала на полу клетки. Её тельце сверху было затянуто беловатой липкой плесенью, словно зверек покрывался коконом, как гусеница. Олег сразу сообразил, что ему вся эта картина напоминает. Именно так выглядел полуразложившийся лось около найденных в тайге конусов. Раздумывать было некогда. Чтобы не огорчать смертью любимицы Веронику, Олег зашвырнул тельце белки в кусты за теплотрассой и, заметая следы преступления, оставил дверцу клетки открытой. Мол, белка сама убежала ночью.
Вероника поверила, но даже не огорчилась. Все утро она лихорадочно повторяла таблицу умножения на 4 и, не в силах сосредоточиться, постоянно забывала сколько будет 4*8. Олег ушел на работу с тяжелым сердцем. Во-первых, вечером надо будет найти тело белки в кустах и прикопать где-нибудь в лесу, сразу за бараками, пока дочь или соседские детишки не наткнулись на нее играя. Во-вторых, он опять не выспался, а день предстоял тяжелый. Пора было отчитаться в бухгалтерии по подотчетным средствам. И хорошо бы прийти домой пораньше. Вероника полдня дома одна, мало ли что случится.
***
Лизонька Чемоданова в молодости вся была соткана из противоречий. Между строгой и скучной профессией бухгалтера и легкостью нрава вкупе со смешливостью. Между материальной ответственностью, налагаемой на неё в соответствии с занимаемой должностью и тратой последних денег на новые туфли. Между кипами бумаг и отчетов и желанием сбежать с работы пораньше и навести марафет перед встречей с кавалером.
С годами кавалеры повывелись, легкий нрав сменился тяжеловесной медлительностью, смешливость – занудством и педантичностью. Кипы бумаг и россыпи цифр погребли под собой Елизавету окончательно, так, что от молоденькой беззаботной девчонки не осталось и следа. Взглянув на старые фотографии, никто не узнал бы её сейчас. Она и сама себя не узнавала. Теперь Елизавета Андреевна Чемоданова была даже не бухгалтером, а бухгалтершей до мозга костей. И боялись ее все, как огня. Олег исключением не был.
