Дик Фрэнсис
Дьявольский коктейль

Глава 3

Пять дней спустя я вылетел в Йоханнесбург. У меня была куча фактов, но я считал, что разобраться в них мне не под силу.

Мы с Чарли возвращались от Нериссы домой в глубочайшем унынии. Бедная Нерисса! И бедные мы! Как тяжело будет ее потерять!

– А ты только-только вернулся домой! – добавила Чарли.

– Да, – вздохнул я. – И все же… я не мог отказаться.

– Ну конечно нет!

– Хотя толку от меня будет мало.

– Ну, это еще неизвестно! Вдруг ты что-нибудь заметишь…

– Оч-чень сомневаюсь.

– Но ведь ты сделаешь все, что от тебя зависит? – с беспокойством спросила Чарли.

– Конечно, любовь моя.

Чарли покачала головой:

– Ты умнее и хитрее, чем тебе кажется.

– Как бы не так!

Чарли поморщилась. Некоторое время мы ехали молча. Потом она сказала:

– Пока ты ходил смотреть этих молоденьких стиплеров на выгоне, Нерисса мне сказала, что с ней такое.

– Да?

Чарли кивнула:

– Какое-то жуткое заболевание, называется болезнь Ходжкина. От нее распухают миндалины, или что-то еще в этом духе, и начинается перерождение клеток – хотя я не очень понимаю, что это значит. Она, по-моему, и сама не очень-то в этом разбирается. Но только это смертельно в ста процентах случаев.

Бедная Нерисса…

– И еще она мне сказала, – продолжала Чарли, – что нам она тоже кое-что оставила на память по завещанию.

– В самом деле? – Я обернулся к Чарли. – Как она добра… А что именно, не сказала?

– Смотри на дорогу, бога ради! Нет, не сказала. Она говорила, что было очень забавно составлять новое завещание и расписывать, кому какие подарки она оставляет. Она чудо, правда?

– Правда.

– Нерисса это всерьез говорила. И она так рада, что подвернулся этот племянник и что он оказался хорошим молодым человеком… Знаешь, я такого никогда раньше не видела. Она умирает и относится к этому абсолютно спокойно… и даже забавляется такими вещами, как составление завещания… И это несмотря на то что она знает… знает…

Я покосился на Чарли. По щекам у нее катились слезы. Она редко плачет и не любит, чтобы кто-то это видел.

Я стал смотреть на дорогу.

Я позвонил своему агенту и ошарашил его.

– Но… но… – промямлил он, – но ведь вы же никогда никуда не ездите и всегда отказываетесь… Вы стучали по столу и кричали, что…

– Совершенно верно, – согласился я. – Но мне нужен повод поехать в ЮАР. Так намечаются ли там премьеры каких-нибудь моих фильмов или нет?

– Ну… – Агент был в полной растерянности. – Сейчас посмотрю… Вы точно уверены, – недоверчиво переспросил он, – что, если там будут какие-нибудь премьеры, вы хотите, чтобы я сообщил, что вы приедете лично?

– Я же сказал!

– Да, только я ушам своим не поверил…

Он перезвонил через час.

– Премьер две. В Кейптауне с понедельника будет демонстрироваться «Один день в Москве». Это первый из шести восстановленных фильмов. Он, конечно, старый, но ваш приезд поможет подогреть интерес к показу. А в Йоханнесбурге будет премьера «Скал». Но это только четырнадцатого сентября, через три недели. Вас устроит?

– Нет, это поздновато… – Я поразмыслил. – Но мне надо в Йоханнесбург.

– Хорошо. Я все устрою. И… э-э… эта ваша внезапная перемена настроения распространяется на телебеседы и газетные интервью?

– Нет.

– Увы… Так я и думал.

Я забрал у Нериссы все письма от ее тренера, все южноафриканские календари скачек, вырезки из газет и журналов, которые ей присылали, и все подробности о происхождении и спортивной форме ее одиннадцати молодых аутсайдеров. Пачка бумаг оказалась толстенная, и разобраться в ней было не так-то просто.

Однако картина, которая начала вырисовываться передо мной после долгих трудов, заставила бы призадуматься любого, не только владельца лошадей. Девять из одиннадцати в начале своей скаковой карьеры демонстрировали прекрасные результаты. Всего с декабря по май они выиграли четырнадцать скачек. В худшем случае занимали одно из призовых мест.

Заглянув в списки ведущих производителей и соответствующий раздел южноафриканского журнала «Конь и пес», я обнаружил, что все лошади обладали безупречной родословной. Ну да, конечно; судя по суммам, которые выложила за них Портия, сестра Нериссы, она была не настолько богата, чтобы покупать дешевых лошадей. И тем не менее ни одна из двухлеток пока не выиграла призов достаточно, чтобы покрыть хотя бы свою начальную стоимость. А с каждым новым проигрышем их будущая стоимость в качестве племенных лошадей опускалась все ниже.

В качестве наследства эти южноафриканские лошадки были мертвым грузом.

Чарли приехала в Хитроу проводить меня. Я провел дома всего девять дней. Нам обоим казалось, что это очень мало. Пока мы ждали у стойки регистрации, к нам подошли по меньшей мере полдюжины дам, попросить автограф для своих дочек, племянниц, внуков и так далее. На нас глазели. Вскоре появился аэропортовский служащий в темной форме и предложил нам подождать в маленькой отдельной комнате. В аэропорту меня знали – я часто улетаю отсюда. Мы приняли предложение с благодарностью.

– У меня такое впечатление, словно тебя двое, – вздохнула Чарли, усаживаясь на диван. – Один – на публику, другой – мой личный. И это совершенно разные люди. Как будто у меня два мужа. Знаешь, когда я вижу тебя в кино или даже в клипах по телевизору, я потом смотрю на твои фотографии и думаю: «С этим человеком я спала прошлой ночью». И это кажется ужасно странным, потому что ты, который на публику, принадлежишь не мне, а всем этим людям, которые платят, чтобы на тебя посмотреть. А потом ты возвращаешься домой, и это снова ты, мой родной муж, а ты, который на публику, – это кто-то совсем другой…

Я посмотрел на нее с любовью.

– Кстати, тот, который твой личный я, забыл заплатить за телефон.

– А, черт! Я ж тебе двадцать раз напоминала…

– Заплатишь?

– Ну да, наверное… Но ведь счета за телефон – это твоя работа! Проверять все эти телеграммы, звонки в Америку – я ведь не знаю, кому и куда ты звонил. Если ты не будешь их проверять, с нас могут содрать лишнее.

– Что ж, придется рискнуть.

– Ну, знаешь!

– Зато эти деньги вычтут из суммы налога…

– Разве что…

Я уселся рядом с ней. Надо же о чем-то говорить – так почему бы и не о счетах за телефон? Нам давно уже не было нужды говорить друг другу вслух то, что мы все время твердили про себя. За все время совместной жизни мы всегда прощались легко и так же легко встречались снова. Многие думали, что это от безразличия. Скорее, наоборот. Мы нуждаемся друг в друге, как пчела нуждается в цветах…

Десять часов спустя, когда я приземлился в международном аэропорту имени Яна Смэтса, меня встретил нервный человек с влажными руками – менеджер «Южноафриканской компании по распространению международного кинематографа».

– Венкинс, – представился он. – Клиффорд Венкинс. Очень рад познакомиться.

Бегающие глаза, рубленый южноафриканский акцент. Лет сорока. Не преуспевающий – и никогда преуспевающим не будет. Он говорил слишком громко, держался чуточку фамильярно, с потугами на добросердечность – тот тип людей, который я переношу хуже всего.

Я со всей возможной вежливостью отцепил его от своего рукава.

– Очень любезно с вашей стороны приехать меня встречать, – сказал я. Лучше бы он не приезжал.

– Ну, как же мы могли не встретить Эдварда Линкольна!

Он нервно хохотнул. И чего он так суетится? В качестве менеджера он должен встречаться с известными актерами чуть ли не каждый день…

– Машина там!

Он принялся пятиться боком впереди меня, точно краб, растопырив руки, как будто расчищал путь. Хотя народу вокруг было совсем не так много.

Я шел за ним, помахивая своим чемоданчиком и изо всех сил стараясь делать вид, будто его навязчивые знаки внимания доставляют мне удовольствие.

– Тут недалеко, – беспокойно сказал он, заискивающе заглядывая мне в глаза.

– Чудесно, – ответил я.

В здании аэропорта стояла группка человек в десять. Ну да, конечно… Их костюмы и позы с головой выдавали представителей прессы. Я совсем не удивился, когда при нашем появлении толпа ощетинилась фотокамерами и диктофонами.

– Мистер Линкольн, что вы думаете о Южной Африке?

– Эй, Линк, ну-ка, улыбочку!

– А правда ли, что…

– Нашим читателям хотелось бы знать ваше мнение о…

– Улыбнитесь, пожалуйста…

Я старался не замедлять шага, но они обступили нас со всех сторон. Я улыбнулся всем и никому и принялся давать стандартные ответы вроде: «Мне тут нравится. Я здесь в первый раз. Да, мне очень хотелось здесь побывать». В конце концов нам удалось выбраться на свежий воздух.

У Клиффорда Венкинса выступил пот на лбу, хотя здесь, на высоте шести тысяч футов над уровнем моря, было довольно прохладно, несмотря на яркое солнце.

– Извините, – сказал он. – Они бы все равно явились…

– Удивительно, откуда они узнали день и час моего прибытия! Я ведь заказал билет только вчера утром.

– Э-э… да… – проблеял он.

– Полагаю, они всегда готовы обеспечить популярность тем, кто вам нужен, – заметил я.

– О да, конечно! – радостно согласился он.

Я улыбнулся ему. Трудно винить его за то, что он использовал меня в качестве платы за былые и будущие услуги. Я знал, что моя нелюбовь к интервью многим кажется странной. Во многих странах, если не позволишь прессе подоить себя, тебя обольют грязью с головы до ног. Южноафриканцы – еще джентльмены…

Венкинс вытер лоб влажной ладонью и сказал:

– Позвольте, я возьму ваш чемодан!

Я покачал головой:

– Он не тяжелый.

К тому же я был гораздо выше его.

Мы шли через автостоянку к его машине. Я в первый раз вдыхал неповторимые запахи Африки. Смесь густых сладких ароматов, чуть отдающая затхлостью. Этот сильный, дразнящий запах преследовал меня дня три-четыре, пока наконец я не привык к нему и не перестал обращать на него внимания. Но мое первое сильное впечатление от Южной Африки – это именно ее аромат.

Слишком много улыбаясь, слишком сильно потея и слишком много болтая, Клиффорд Венкинс вез меня по дороге в Йоханнесбург. Аэропорт находился к востоку от города, на голой равнине Трансвааля, и до цели мы добирались добрых полчаса.

– Надеюсь, вам у нас понравится! – трещал Венкинс. – Нам нечасто удается… В смысле… Э-э… – Он отрывисто захихикал. – Ваш агент мне говорил по телефону, чтобы мы не устраивали никаких приемов, вечеров, встреч на радио и так далее… В смысле, обычно мы устраиваем такие встречи для звезд, которые нас посещают, – то есть, конечно, если наша компания выпускает в прокат их фильмы… Но… э-э… для вас мы ничего подобного не устроили, и мне это кажется… э-э… неправильным, но ваш агент настаивал, и потом, ваш номер… э-э… он сказал, не в городе… Не в самом городе и не в частном доме – надеюсь, вам понравится… В смысле, мы были потрясены… то есть польщены… узнав, что вы к нам едете…

«Мистер Венкинс, – устало подумал я, – вы бы добились в жизни куда большего, если бы поменьше болтали!» А вслух ответил:

– Я уверен, все будет прекрасно.

– Э-э… да. Но если вас не устраивает обычный порядок вещей, то чего бы вам хотелось? В смысле, до премьеры «Скал» еще две недели, понимаете? Так что…

На этот вопрос я решил пока не отвечать. Вместо этого я спросил:

– Насчет премьеры… Как вы намерены ее провести?

– О! – Он снова захихикал, хотя ничего смешного тут не было. – Э-э… ну… как можно больше шуму, разумеется. Приглашения. Билеты в помощь благотворительности. Ну и побольше шика, старик… то есть, в смысле… извините… ну вот. Понимаете, как только компания оправилась от шока, мы тут же решили сделать все возможное…

– Понимаю.

Я вздохнул про себя. Ничего не поделаешь, сам напросился. Надо честно вознаградить этих добрых людей за все их хлопоты.

– Послушайте, – сказал я, – если хотите и если вы думаете, что туда кто-то придет, можете организовать что-нибудь вроде приема а-ля фуршет перед показом или после него, и я туда приду. И в один из ближайших дней можете, если хотите, пригласить с утра этих ваших друзей из аэропорта и их коллег – всех, кого захотите, – чтобы мы встретились за кофе или за чем-нибудь еще. Идет?

Мой спутник обалдел. Я посмотрел на него. Рот у него беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы.

Я хмыкнул. Ну и втравила меня Нерисса в переделку!

– А в остальное время можете обо мне не беспокоиться. Я и сам себе найду развлечения. На скачки съезжу, к примеру.

– О-о… – Он наконец справился со своей челюстью и вновь обрел дар речи. – Э-э… Я мог бы попросить кого-нибудь сопровождать вас на скачки, если вам будет угодно.

– Там видно будет, – уклончиво ответил я.

Путешествие закончилось в «Игуана-Рок», очень славной загородной гостинице на северной окраине города. Служители любезно меня приветствовали, проводили в роскошный номер и сообщили, что стоит мне хлопнуть в ладоши – и я получу все, что угодно, от ледяной воды до танцовщиц из кабаре.

– Я хотел бы нанять машину, – сказал я. Венкинс ринулся было вперед, говоря, что все уже устроено, что он уже все устроил, что по первому же зову мне подадут машину с шофером, их компания всегда рада услужить…

Я покачал головой.

– Я себе сам услужу, – сказал я. – Разве мой агент вас не предупреждал, что я намерен оплачивать все расходы сам?

– Н-ну… да, предупреждал, да, но… Компания заявила, что она с удовольствием оплатит все ваши счета…

– Нет, – отрезал я.

Венкинс нервно рассмеялся:

– Нет? Ну да, понимаю… э-э… в смысле, да…

Он еще немного побулькал и умолк. Глаза у него так и шмыгали, руки все время что-то беспокойно теребили, на губах играла бессмысленная улыбочка, он переминался с ноги на ногу… Нет, обычно я людей в такой страх не вгоняю. Господи, что ж такого наговорил ему мой агент, что его аж трясет?

Наконец Венкинс кое-как выполз из «Игуана-Рок», сел в машину и укатил. Слава тебе господи! Однако через час он позвонил мне по телефону.

– Завтра – в смысле утром – вас устроит? То есть эта, пресс-конференция?

– Да, – ответил я.

– Тогда… э-э… не попросите ли вы вашего… э-э… шофера привезти вас… э-э… к дому Рандфонтейна, в зал Деттрика… Понимаете, это вроде как гостиная, которую мы сняли, ну, понимаете, для такого случая…

– Во сколько?

– А… о… ну, скажем, в одиннадцать тридцать. Вы можете… э-э… подъехать к одиннадцати тридцати?

– Да, – коротко ответил я. После еще нескольких беканий и меканий Венкинс сказал, что будет… э-э… рад меня видеть.

Я повесил трубку, закончил распаковывать вещи, выпил кофе, вызвал машину и рванул на скачки.

Глава 4

Гладкие скачки в ЮАР проходят по средам и субботам круглый год. В другие дни тоже бывают, но изредка. Так что я счел удобным приехать в Йоханнесбург в среду утром и отправиться на единственные скачки, проходившие в тот день, – в Ньюмаркет.

Я заплатил за вход и купил программку. Один из Нериссиных неудачников должен был участвовать в одной из скачек того дня.

Ньюмаркет – он и в Африке Ньюмаркет. Трибуны, программки, лошади, букмекеры; деловитая суета; атмосфера традиций и порядка. Почти все как у нас. Я вышел в паддок, где уже вываживали участников первой скачки. Все те же кучки исполненных надежд тренеров и владельцев посреди паддока. Все те же серьезные игроки, стоящие, облокотясь на ограду, и изучающие фаворитов.

Различий было не так много. Вот разве что лошади по сравнению с английскими выглядели несколько мелковатыми, с чересчур прямыми бабками, и выводили их не белые конюхи в темных куртках, а черные конюхи в длинных белых плащах.

Ставок я делать не стал – я ставлю только на тех лошадей, о которых что-то знаю. В паддок вышли жокеи в ярких шелковых камзолах и сели в седла, лошади двинулись на скаковую дорожку, направляясь к кабинкам, – сухая и твердая, точно кость, земля звенела под копытами, – а я стал спускаться с трибун, собираясь пойти поискать тренера Нериссы, Гревилла Аркнольда. Его лошадь участвовала в следующей скачке, так что сейчас он должен был ее седлать.

Но оказалось, что искать мне никого не придется. По дороге к денникам, где седлают участников, моей руки коснулся молодой человек:

– Гляди-ка! Вы, случаем, не Эдвард Линкольн?

Я кивнул, слегка улыбнулся и пошел дальше.

– Мне, наверное, стоит представиться. Данило Кейвси. Вы, кажется, знакомы с моей тетей?

Я, естественно, остановился. Протянул руку. Молодой человек тепло пожал ее.

– Я, конечно, знал, что вы приезжаете. Тетя Нерисса прислала Гревиллу телеграмму, что вы собираетесь сюда на какую-то премьеру, и просила позаботиться о вас, когда вы будете на скачках. Так что я вроде как вас ждал.

Он говорил с тягучим калифорнийским выговором, теплым и ленивым. Я сразу понял, почему он так понравился Нериссе. Загорелое славное лицо с открытым, дружелюбным выражением, чистые непослушные светло-русые волосы – короче, все в лучших традициях американской молодежи.

– Она не говорила, что вы здесь, в ЮАР, – удивленно заметил я.

– Ну да. – Он обаятельно наморщил нос. – Наверно, она и не знает. Я прилетел сюда всего несколько дней назад, на каникулы. Ну, как там наша старушка? В последний раз, когда я ее видел, выглядела она не блестяще.

Данило весело улыбался. Он ничего не знает…

– Боюсь, она очень тяжело больна.

– Что, правда? Надо же, как жалко… Надо будет ей написать, сообщить, что я тут, и сказать, что я приехал разобраться с состоянием лошадей.

– С состоянием лошадей? – переспросил я.

– Ну да. Здешние лошади тети Нериссы выступают не сказать чтоб блестяще. Точнее, хуже некуда.

Он снова весело улыбнулся:

– На вашем месте я не стал бы ставить на номер восьмой в четвертой скачке, если хотите умереть богатым.

– Спасибо, – сказал я. – Она мне говорила, что они показывают не очень хорошие результаты.

– Ну еще бы! Честно говоря, они не пришли бы первыми, даже если бы вы дали им десять минут форы и стреножили всех соперников.

– А вы, случайно, не знаете, в чем причина?

– Понятия не имею! – Данило пожал плечами. – Гревилл просто сам не свой из-за этого. Говорит, с ним такого отродясь не бывало.

– А это не может быть вирус какой-нибудь? – предположил я.

– Не может. Иначе бы все прочие лошади тоже заболели, не только тети Нериссы. Мы это уже сто раз обсуждали, понимаете? Гревилл только руками разводит.

– Я хотел бы с ним встретиться, – заметил я как бы между прочим.

– Ага. То есть да, конечно. Только, слушайте, чего мы тут стоим на ветру? Давайте куда-нибудь прогуляемся и выпьем по кружечке пивка или чего-нибудь такого. Сейчас у Гревилла скачка, но потом он с удовольствием с нами встретится.

– Ладно, – согласился я, и мы пошли пить пиво. Данило был прав: дул холодный южный ветер, а до весны было еще далеко.

Данило было на вид лет двадцать. Ярко-голубые глаза, светло-русые ресницы, безупречные калифорнийские зубы. У него был вид мальчишки, которого еще не затронули тяготы жизни; необязательно испорченного, но привыкшего получать от жизни слишком много.

Данило сказал, что учится в университете Беркли, изучает политологию, и ему остался год до выпуска.

– На следующее лето покончу с учебой…

– А что вы собираетесь делать потом? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

Голубые глаза задорно блеснули.

– А, не знаю! Наверно, надо найти себе какое-нибудь занятие, но пока как-то ничего не придумывается…

«Ну да, – подумал я, – что-нибудь да подвернется… Хотя золотым мальчикам вроде Данило обычно подворачивается что-нибудь приличное».

Мы вместе посмотрели следующую скачку. Лошадь Гревилла пришла третьей, проиграв совсем немного.

– Вот зараза! – вздохнул Данило. – Еще бы чуть-чуть…

– Много проиграли? – сочувственно спросил я.

– Да нет, вроде не очень. Всего несколько рандов.

Курс ранда был без чего-то два за фунт стерлингов или чуть больше одного за доллар. Так что вряд ли Данило разорится.

Мы спустились с трибун и пошли к загону, где расседлывают лошадей.

– Знаете что? – сказал Данило. – Вы совсем не такой, каким я вас представлял.

– То есть? – улыбнулся я.

– Ну, понимаете… Я думал, что такой знаменитый актер, можно сказать звезда, будет, как бы это сказать, представительнее, что ли…

– В жизни звезды экрана выглядят достаточно тускло.

Данило посмотрел на меня с подозрением. Но я вовсе не шутил. Я говорил серьезно. Сам Данило бросался в глаза куда сильнее меня. Конечно, я был на пару дюймов повыше и на пару дюймов пошире в плечах, но тут дело не в росте.

Человек, обхаживавший лошадь, которая пришла третьей, тщательно осматривавший ей ноги и оглаживавший круп, был высокий, кряжистый, с недовольным выражением на лице.

– Да, это и есть Гревилл, – кивнул Данило, проследив направление моего взгляда.

Тренер бросил несколько слов женщине, про которую Данило сказал, что это владелица лошади. Насколько я мог разобрать с расстояния двадцати футов, тон тренера был резким и отнюдь не примирительным. Я знал, что, если тренер желает сохранить душевное здоровье, ему следует обрасти толстой шкурой: постоянно извиняться и оправдываться перед владельцами, чьи лошади проигрывают, невозможно. Надо дать людям понять, что лошадь может быть прекрасно ухожена и натренирована и все же найдется другая, которая окажется более резвой. Но Гревилл Аркнольд держался просто-таки по-хамски.

Вскоре лошадей увели, и толпа начала редеть. Аркнольд, поджав губы и упрямо вскинув голову, слушал то, что говорила ему владелица. Со стороны казалось, что женщина извиняется. Наконец она замолчала. Аркнольд не сказал в ответ ничего утешительного. Женщина пожала плечами, медленно развернулась и побрела прочь.

Аркнольд поднял глаза – и взгляд его упал на Данило. Он вопросительно вскинул брови. Данило чуть заметно кивнул в мою сторону – и Аркнольд переключил внимание на меня.

Медленно оценил. И только потом подошел.

Данило представил нас друг другу с таким видом, словно мы должны быть очень рады знакомству. Так сказать, взаимная привилегия.

Замечательно.

Гревилл Аркнольд мне не понравился – ни тогда, ни потом. Но со мной он был довольно любезен: улыбнулся, пожал руку, сказал, что приятно познакомиться и что миссис Кейвси прислала телеграмму, где говорилось, что я, возможно, приеду на скачки и чтобы он обо мне позаботился.

У него был характерный южноафриканский выговор. Потом я узнал, что он, как и многие южноафриканцы, одинаково хорошо владеет и английским, и африкаанс, и зулусским. Лицо Аркнольда казалось слепленным из грубых кусков мяса, а губы, наоборот, были очень тонкие. На подбородке и на шее виднелись шрамики от старых прыщей, под носом топорщились колючие рыжеватые усы. Он улыбался и говорил приветливо, но глаза у него оставались холодными.

– Ваша лошадь бежала совсем неплохо, – заметил я для поддержания разговора.

Недавний гнев тут же вспыхнул снова.

– Эта глупая баба настояла, чтобы конь выступал сегодня, хотя я хотел выставить его в субботу! В прошлую субботу у него была тяжелая скачка в Турффонтейне, ему нужно было отдохнуть еще дня три!

– Мне показалось, что она извинялась, – заметил я.

– Ja^[2]. Извинялась, конечно. Да поздно. Раньше надо было думать. А жеребчик-то хороший. В субботу он бы выиграл. Глупо получилось. Вообще владельцам всегда следует делать то, что говорит тренер. Они ведь нам платят за то, что мы в лошадях разбираемся, разве не так? Вот и слушались бы специалистов!

Я неопределенно улыбнулся. Сам будучи владельцем лошади – хотя мой конь был всего лишь средненьким мерином-стиплером, – я не мог согласиться с ним насчет «всегда». Иногда, даже чаще всего. Но не всегда. Я знал по крайней мере одного победителя Большого национального, который вообще не вышел бы на старт, если бы владелец послушался тренера.

– Я вижу, в четвертой скачке участвует лошадь миссис Кейвси, – сказал я.

Решительное выражение лица сменилось хмурым.

– Ja, – сказал Аркнольд. – Наверно, она вам говорила, что ее лошади выступают не блестяще.

– Да, – кивнул я. – И что вы понятия не имеете почему.

Аркнольд покачал головой:

– Ничего не понимаю! Ухаживают за ними так же, как и за всеми прочими. Тот же корм, те же нагрузки, все то же самое. Они не больны. Я их несколько раз ветеринару показывал. Неприятно. Очень неприятно.

– Ну да, еще бы! – сочувственно кивнул я.

– А тесты на допинг! – воскликнул он. – Мы этих тестов, наверно, сотню сделали! И результат каждый раз был отрицательный.

– А как они выглядят? – поинтересовался я. – Я хочу спросить, можно ли ожидать от них хороших результатов, судя по внешнему виду?

– Сами увидите, – пожал плечами Аркнольд. – То есть я, конечно, не знаю, насколько вы разбираетесь в лошадях…

– Должно быть, неплохо, – вмешался Данило. – В конце концов, ни для кого не секрет, что его старик был конюхом.

– Вот как? – сказал Аркнольд. – Тогда вам, наверно, будет интересно посмотреть конюшни? Может, чего посоветуете насчет лошадей миссис Кейвси, кто знает.

Судя по его ироничному тону, он считал это невозможным. Одно из двух: либо он действительно не знает, что с лошадьми, либо знает, но абсолютно уверен, что я ни до чего не докопаюсь.

– Да, я бы с удовольствием побывал у вас на конюшне, – сказал я.

– Хорошо, побываете. Как насчет завтрашнего вечера? Приезжайте к вечернему обходу, в половине пятого.

Я кивнул.

– Ну, договорились. А ты, Данило, хочешь приехать?

– С удовольствием, Гревилл.

Данило сказал, что сам заедет за мной в «Игуана-Рок».

Чинк, жеребец Нериссы, участвовавший в четвертой скачке, в паддоке смотрелся совсем неплохо. Здоровый блеск шерсти, крепкие мышцы. Он выглядел не очень мощным, но у него были умные глаза и сильные, хорошо поставленные плечи. Портия, сестра Нериссы, приобрела его годовиком и выложила за него двадцать пять тысяч рандов – за родословную. Он выиграл только одну скачку, самую первую, в апреле этого года.

– Ну, Линк, как он вам? – спросил Данило, привалившись боком к ограде паддока.

– Выглядит неплохо, – сказал я.

Чинка водили под уздцы двое конюхов, по одному с каждой стороны. Охрана у Аркнольда налажена неплохо…

Из-за прямых бабок мне трудно было определить, насколько пружинист шаг у Чинка. Все здешние лошади выглядели так, словно они ходят на цыпочках. Наверное, это из-за того, что им с рождения приходится бегать по жесткой сухой земле. По крайней мере, по дороге на старт Чинк бежал рысью не менее уверенно, чем все прочие, и из стартовой кабинки он вылетел наравне со всеми. Я следил за каждым его шагом в цейсовский бинокль с пятидесятикратным увеличением.

Первые полмили он прошел без особых затруднений, держась шестым, в самом конце лидирующей группы. Но когда лошади вывернули на финишную прямую, лидеры рванулись вперед, а Чинк нет. Я увидел, как жокей мотнул головой и принялся энергично высылать лошадь вперед. Но когда приходится делать это в течение такого долгого времени, то можно и не стараться. Чинк явно выдохся, и даже лучший жокей в мире не смог бы с этим ничего поделать.

Я опустил бинокль. Победитель миновал финишную черту, прозвенел колокол, толпа взревела, а Чинк приполз к финишу незамеченным и невоспетым, отстав корпусов на тридцать.

Мы с Данило спустились вниз, туда, где расседлывали лошадей. Гревилл Аркнольд был мрачнее тучи.

– Ну вот, – сказал он. – Сами видели.

– Видел, – согласился я.

Чинк был весь в мыле и выглядел усталым. Он стоял неподвижно, опустив голову, точно ему было стыдно.

– И что вы думаете? – спросил Аркнольд.

Я молча покачал головой. Чинк выглядел обычной медлительной лошадью, но вряд ли такое могло быть – при его-то родословной и при результатах, которые он показал в первой скачке.

Чтобы у него и у всех прочих десяти лошадей было плохое сердце, плохие зубы или заболевания крови и при этом никто ничего не заметил – такого тоже не бывает. Их же осматривал ветеринар, и не раз. И потом, одна, две, но чтобы все одновременно? Невозможно!

Они выступали с разными жокеями. Из спортивных газет Нериссы я узнал, что в Южной Африке очень мало жокеев по сравнению с Англией: всего тринадцать, плюс еще двадцать два ученика, занимающиеся на ипподроме в Натале близ Дурбана, который считается главным спортивным центром страны.

Скачки в ЮАР проходят в основном в четырех районах: Йоханнесбург в Трансваале, Питермарицбург-Дурбан в Натале, Порт-Элизабет в Восточном Кейпе и Кейптаун в провинции Кейп. Лошади Нериссы бывали во всех четырех, в каждом из которых были свои местные жокеи, – и с одними и теми же результатами.

До мая были резвые лошади, а в июне вдруг сделались медлительными клячами.

Судя по тому, как они двигаются, проблем с конечностями у них тоже быть не должно.

Не болезнь. Не допинг. На разных ипподромах. С разными жокеями.

Все говорило о том, что ответ может быть только один.

Дело в тренере.

Тренеру достаточно легко сделать так, чтобы его лошадь наверняка проиграла. Просто дать ей слишком большую нагрузку на тренировочном галопе перед самой скачкой. Немало скачек было проиграно именно таким образом, и все это приписывали случайности, потому что доказать, что это было сделано нарочно, невозможно.

Просто тренеры редко выкидывают такие штуки, потому что победа лошади приносит им куда большую выгоду. Но мне все же казалось, что виноват во всем не кто иной, как Аркнольд. И возможно, способ, который он использует, проще простого.

Так что, видимо, единственное решение проблемы Нериссы – перевести лошадей в другую конюшню.

Можно возвращаться домой и сказать ей об этом.

Только есть две неприятные загвоздочки.

Во-первых, через две недели у меня премьера.

Во-вторых, может, я и догадался, кто и как портит лошадей. Но зачем – вот вопрос!