Денис Леонидович Коваленко
Стефан Щербаковский. Тюренченский бой
***
Отец Стефан лежал на носилках, кровь перестала течь из перевязанных ран. Пули извлекли из его ослабевшего тела; превозмогая боль полковой священник, попытался поднять голову. Тяжело. Сознание мутное, небо над головой расплывалось в сумеречном тумане. Да, уже темнело. Отец Стефан повернул голову.
– Лежите, батюшка, – заметив это, остановил его солдат, что нес носилки, – скоро станция, паровоз, потом Харбин. Там гошпиталь. Вас подлечат. И как новенький, – солдат шел, отгоняя сон; всё что говорил, говорил, как поют колыбельную, глаза его то закрывались, то распахивались, и свободной рукой он долго тер их. Отец Стефан, уже в который раз провалился в забытье. Остальные трое солдат, что несли отца Стефана на станцию, шли молча. Говорить было не о чем. Первый бой, и такое позорное бегство…
***
Очнулся он в санитарном вагоне. Длинные в два ряда нары, на нарах раненые солдаты. Плачь и скрежет зубов, вот что услышал отец Стефан. Солдат, что лежал напротив, стеклянными глазами смотрел в потолок.
– Отмучился бедняга, – санитар закрыл мертвые веки, поманил своего товарища. Скоро станция. Солдата вынесут из вагона и закопают, где место найдут.
– Подождите, – разволновавшись, отец Стефан попытался подняться. – Зарыть православного человека без христианского напутствия. Нет, нет, это невозможно! – застонав, но пересилив боль, замолчав, он медленно сел на своей постели. Откашлялся. – Я пойду с вами. Нет, нет – не говорите ничего. Он выполнил свой долг перед Отечеством и заслужил, чтобы его похоронили по-человечески. Лучше помогите мне подняться. – Санитары не стали спорить. Они уже знали о героизме полкового священника 11-го стрелкового.
Поезд остановился. Через боль отец Стефан надел епитрахиль. Поддерживаемый санитарами и своим верным Осипом Перчем, церковником полковой церкви, вышел из вагона.
Пока санитары рыли могилу, полковой священник совершил чин отпевания.
Мертвого положили на покрывало, на котором он и умер, и опустили в могилу.
Отца Стефана, после отпевания, потерявшего сознание, внесли в вагон и бережно уложили на постель.
– Вот человечище-то, – глядя на спящего священника, произнес санитар.
– Да-а, человечище, – согласился его товарищ.
***
В третий раз отец Стефан очнулся в палате госпиталя города Харбин. Всю дорогу до госпиталя он спал или, пытаясь собрать свое растерянное сознание, проваливался в забытье.
Белый потолок, чистая постель, сестра милосердия в белом халате и колпаке с красным крестом. Увидев, что батюшка очнулся, она заботливо подбила ему под головой подушку.
– Всё слава Богу, батюшка, – улыбнулась. – Доктор вас прооперировал. Крови вы очень много потеряли. Но вы сильный, и Господь милостив. Вы поправитесь. Отдыхайте.
– Где я? – сухими губами, чуть слышно произнес отец Стефан.
– В лазарете Елизаветинской общины Красного Креста. В Харбине. Вы в безопасности. Отдыхайте, – все так же ласково отвечала сестра милосердия.
***
Шли дни. Отец Стефан уже мог самостоятельно подняться с постели и пройтись по палате. В коридор выходил поддерживаемый всё той же заботливой сестрой.
Что происходило на фронте, он не знал; спрашивал, но сестра отвечала, что всё хорошо, и больше ни слова.
Раненых не беспокоили подробностями войны. Впрочем, новые прибывшие раненые рассказывали, что всё плохо. Мы отступаем, несем потери. Ни одной выигранной битвы, ни одной победы. Говорили, рассуждали, во всем винили англичан. Порт-Артур сдали. Что было в Порт-Артуре, никто не знал. Весь гарнизон попал в плен. Никто из лежавших на белых постелях Елизаветинской общины Красного Креста, не знал, и, главное, не понимал, что происходит. Почему мы отступаем, почему несем потери? Кто в этом виноват. Говорили, что главнокомандующий Куропаткин деньги, отпущенные ему на постройку укреплений в Порт-Артуре, пустил на строительство церквей. Пятьдесят одна гарнизонная церковь – вот на что пошли деньги, которые должны быть потрачены на строительство укреплений Порт-Артура.
– Богомолен наш главнокомандующий, – тихо говорили раненые. И недоброе звучало в этом «богомолен». Больно было отцу Стефану слышать это. Но он молчал. Нечего было ему возразить. Да и сил не было.
– Перед боем лично иконки нам раздавал, а патронов у нас меньше, чем у японцев. Лучше бы патроны раздавал, – шептали меж собой раненые.
– Братья, не гневите Бога, – не выдержал отец Стефан.
– А мы и не гневим, – ответил солдат, что рассказывал о нехватке патронов. – Только иконку в ружье не зарядишь. Мы, батюшка, ни разу так и в атаку не пошли. Вы, я слышал, в штыковую из окружения выходили? Что ж не стреляли?
– Нечем было, – отвечал отец Стефан.
– А потому, что у япошек 300 патронов на рыло, а у нашего брата – 150. Вот и весь сказ. И били нас японцы в основном в спину. Потому как нам бы в атаку, а нам приказ – отступать. Мы отступаем, а япошки нам в спину пули и картечь. Вон и у меня вся спина дырявая. Как только жив остался – не знаю. Вот такой сказ, – повторил солдат и замолчал.
Отец Стефан не спорил с солдатами. Слышал, сколько отчаяния в их голосах, нельзя было спорить с таким солдатским отчаянием – не поймет солдат.
Но больше всего разговоров было о причинах этой войны.
Солдаты точно сейчас прозрели.
– А чего мы вообще полезли в эту Корею? – спрашивали себя солдаты. – Нам же говорили, что мы Отечество защищаем – что япошки на Россию напали. А где Россия – а где эта Корея.
