«Нынче здесь, завтра там, а потом в никуда, в никуда…»
Нынче здесь, завтра там, а потом в никуда, в никуда пропадают друзья, пропадают враги, пропадают, только черные птицы садятся на провода и, как капли вечерние, медленно тают.
Только белые тени идут сквозь замерзшую речь, полосатые робы скатав за усталой спиною, посмотри, как привычно висит золотой щит и меч над страной безнадежно больною.
Вчк, кпб, поиграй мне побудку на ржавой трубе, проиграй мне победку, помадку, пустую похлебку, нынче здесь, а потом ты не мне, да и я не тебе, да из Африки твердую пробку.
Только ночь на дворе, на глазах, на замерзших устах, только польку, а то молдаванку, родную до боли, замирают намеренно метрах немеряно в стах жернова на веселом помоле.
Подари мне циновку и бледную ткань января опусти мне на плечи, размокшие розовой манной, покури на заре, поднимая навзрыд якоря над водой безымянной.
Болезнь
Листья горькие, кофейные паузы, близорукая лунная неурядица. Но я поправлюсь, мне кажется. Мне бегать нравится.
Голос холщовый не отдается в комнате. Взгляд этиловый не отражает облако. Помнишь, когда мы ходили по воду. Мы никогда не ходили по воду.
Холод лучше, если ухватишь за руку Холодное, багряное, осеннее зарево. Помнишь, когда мы гуляли заполночь. Мы никогда не гуляли заполночь.
Оглуши, заруби молоденького меня, красивого такого смородинного. Только в огонь не толкай, в котел не прилаживай. Возьми другой каравай. Его замолаживай.
Плеск воды означает стакану полно. Затылок знает, что ты его не тронешь. Страсть как хорошо, только холодно. Так холодно, что наступил Воронеж.
«Она ушла, эпоха. Впопыхах…»
Она ушла, эпоха. Впопыхах мы пишем заводные некрологи, а воздух остановлен, под углом событих, растворенных в никуда.
А мы все ждем, и водка хороша, но нам не выпить нашего рожденья, и пустоты своей не пережить, и суеты своей не обеспечить.
Мы будем спать. Мы будем пропадать по одному, по семьям, по народам. Налей еще. Как горько, как напрасно, когда-то, помнишь, пело нам с листа:
мы с тобой на кухне посидим сладко пахнет белый керосин
«Я живу за стеной, только шепот иной…»
Я живу за стеной, только шепот иной раздается тугими ночами. Там ребенок больной, там всегда выходной, там звенят, но совсем не ключами.
Там играют смешную простую игру, слышишь – падает мелочь густая? Если вдруг я сегодня под утро умру, я, наверное, просто растаю.
Так-то, друг – если вдруг. Все бывает тогда. Даже водка бывает колючей. Даже, будешь смеяться, сухая вода, что в коробке на всякий случай.
Я читаю свое, ты читаешь свое, остальное осталось за кадром. Ты бы знал, кто сегодня меня узнает, кто поет в этом мире цикадном.
Я живу у стены. Все углы неравны. Все собаки скулят об одном. И не знают цены старики пацаны, выключая рассвет перед сном.
«Цитрусовые восходы. Яблочные закаты…»
Цитрусовые восходы. Яблочные закаты. Мир мой стал одинаков. Коды вечерних улиц. Капли дождей печальных. Мы уже не вернулись.
Маковые рулеты. Вкус утренней сигареты. Если тепло, то лето. Каменные скамейки. Глиняные дороги. Пруд. Бегут водомерки.
Вдаль перестуком пальцев льется вчерашний поезд. В городе постояльцев солнце давно погасло.
Я бы и сам остался там, где еще тепло есть, да пожелтевших прошлых перегорело масло.
«Последнее время стало холодно жить…»
Последнее время стало холодно жить, последние песни поет молодой рассвет. А ты держи меня, спать уложи. Не говори, что состоим в родстве.
Это родство душ убивает хуже любви. Жена, муж. Вареные соловьи пустых сердец уже не дают дрозда. Такая судьба. Оказалась тоже пуста.
Если горит, это горит звезда. Как правило, на самом конце креста. Последнее время ляжет на горло сну. Если воем, значит зовем весну.
Если холодно, значит ложимся спать. Знаешь, куда во сне придем умирать, в какую страну, где нас забыли все, в густой траве, на речной золотой косе.
«Муа устала, она говорит, муа устала…»
Муа устала, она говорит, муа устала. Садится на пол, как маленькая. Приношу апельсиновый сок. Такие жаркие дни.
Вчера, когда солнце, совсем оранжевое, над деревьями горизонта. Огромное, оранжевое, быстро опускалось.
Мир становится тише, если мы становимся старше. Мы хуже слышим, он меньше нас замечает.
«Я пел Вертинского, мне было хорошо…»
Я пел Вертинского, мне было хорошо. Мне было неожиданно понятно, что находили в нем другие.
Я пел его матросов. Стало тихо в моей обеспокоенной душе. Так тихо, что услышал за стеной себя, поющего, плетущего слова.
Что остается нам, когда уходим в чернильную упругую мишень, а за окном клубятся голоса оставленных, но верных, но любимых.
Я пел Вертинского. Беззвучно. Наизусть. Весна сегодня, теплая трава. Но яблоневый цвет уже летит.
«Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде…»
Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде. А я любил тебя очень. Невежде положено жить в нужде. Дождь закончился, ночь запустила луну в черные луговья. А я любил тебя очень, хотя не годился тебе в мужья.
Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь, чем весь наш прочий обман, вся наша манная глубина. Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь. Любимы, забыты, выжили из ума.
Ночью дороги черная полоса. Ночью положено звать, глядя в ее тепло. Только водки ледяной костыль забиваешь глубже в горб свой берестяной. Что же ты, мать? Я ведь и так хрупок уже, что твое стекло. Если опять засну, ты присмотри за мной.
«Поэт в России больше не поэт…»
Поэт в России больше не поэт, подай, страна, подай ему на милость, пройдет еще совсем немного лет, чтоб различить, которого лишились мы смысла жизни. Говоря о детях, теперь умеем больше не жалеть их.
Поэт в России больше никогда. Летит в зенит расстрелянная птица. Не ждут дожди, и мокрая вода умоет опрокинутые лица, склонившиеся над арбузом слов, плевать их под себя, и будь здоров.
Поэт в России больше, чем звезда, но меньше солнца, потому сверкает и падает, и падает с моста судьба его, нелепая такая, смола последняя обугленной коры нам освещает путь в тартарары.
Когда и не мечтали мы о чем сейчас читаем новую газету, звенела музыка, он падал, обречен, и мы следили пар его тепла. Не сетуй на пустые зеркала, ты в них не отражаешься, раздетый, и не открыть ни сердцем, ни ключом ту комнату, что выжжена дотла.
Поэт в России. Здравствуй, дорогой. Не узнаешь? Да я и сам не знаю, пройду, как дождь, неслышною водой, лови меня, страна моя лесная. Скажи мне да, вся исходя на нет. Поэт в России больше не поэт.
«Морская вода утешает, речная лечит…»
Морская вода утешает, речная лечит, степная вода на ладонях лежит больная, а утром все птицы уходят на небо, значит на небо уходят птицы, и ветер тоже.
И если ты плачешь: Боже, прости смешного, и если ты босиком по росе, по веткам, по синему пастбищу, где молодые бродят, по черной траве, где оранжевые фиалки.
И если ты плачешь жалко, и больно как-то, и падают капли на светлое время суток, и падают капли вверх, на небо, где птицы снова летят и гуляют, и нет им опять покоя. И это, наверное, жизнь у меня такая, ходить между вами, слова разбирать на штучки, слова собирать на пачку, давай закурим, ходить между вами, послушай, давай закурим.
И воздух, смотри, он опять не бумага – калька, и все, что дышали, теперь черно-белый оттиск, и все, что бежало в оттепель, в горы, в горы, теперь не вернется, а мы его так просили. И все остается в силе, и мир пропавший, и лилий головы мертвые на проспекте, а в слабости только мальчик, слова пропевший, а в слабости старая книжка на две тетрадки,
и ты не поверишь, редко, но где-то были, белели парусом, морем синели строго, шинели стояли колом, когда они пропадали, и царь, и женщина, и дым стоял над оврагом.
Виноград
Виноград идет по городу, заглядывает в окна, время спать, но время дорого, время так бесповоротно. Виноград кислее ревеня, бьют часы на старой ратуше. Время жить, да мало времени, что ни вечер, так пора уже.
Разрешили бога ради нам, успокоили, не трогали. Улыбнись мне, виноградина, бестолкового предлога ли замечая, запоздалая, сверкающая, самая, обними меня, усталого, упругая лоза моя.
Виноград идет по городу, заплетя дорогу винную, время выпорото, вспорото, выгибая шеи львиные, гривы тянет до луны свои, мы и сами дали корни бы, да не хочет думать мыслями тьма немая, заоконная.
Постараемся зажмуриться, как дойдем до поворота мы. Виноград минует улицы, фонари стоят сиротами. Что забыть, когда не вспомнить нам, по ночам не чуя холода. Воздух морщится оскоминой. Виноград идет по городу.
«Остановите музыку, я выйду…»
Остановите музыку, я выйду, не мне считать вороновую чернь, в стране потерь строке послушно лыко, а головам до шапки дорасти не позволяет каменное небо, я вдаль смотрел, и не было меня, и пули милые летели мимо, и девочка смеялась у ворот.
Остановите музыку, я пьяный, мне воздухом налили рукава, смешно упрямым пальцам вниз ронять на клавиши, на кривиши стальные, в стране потерь ведру не нужен дождь, дома растут, как мальчики, внезапно, остановите музыку, я выйду, остановите музыку совсем.
«Я отмою от цветов твое страшное лицо…»
я отмою от цветов твое страшное лицо поцелую черный лоб обниму тебя навзрыд где глаза твои сейчас где чудесный вкусный рот почему не говоришь нам так нужно говорить
ты не помнишь как любил гладить волосы твои пел тебе читал тебе приносил тебе попить не осталось ничего кроме неба и любви как теперь прикажешь жить как теперь прикажешь жить
«Волк в овчарне, следы случайного божества…»
Волк в овчарне, следы случайного божества. Белые, глядящие вверх цветы. Гудящий чайник. Утром ничего не говорит Москва. Москва в руках торжествующей гопоты. Москва принадлежит предателям, дуракам, сволочи, у которой все пальцы давно во рту, поэтому не за вас поднимаю свой тяжелый стакан, синеющий на свету.
Рука печальная все не решается помахать, и на причале только и смех, что блиц различает, чтобы фотографию угадать, такая, наверное, особенность у столиц — кроить по образу, когда образ нынче один борца со свободой за собственные права. Как получилось, настойчивый господин, что у тебя на дворе не растет трава?
Утром лица белы, да голоса красны. Рельсы остры, масло еще в цветке. Время вставать, десять часов весны. Время гулять погоду рука в руке. Время кружить по городу вальс-бостон, воздух пить, набираясь случайных сил. Слушать, как нежно за голубым мостом песню поет буксир.
«Пошто и вам с берданом на боку…»
пошто и вам с берданом на боку поющим пиво пьющим краковянку скачи мой конь ужасную скаку
а на рассвете вышли обезьянки оставив избы пить сырой туман топор забыв схватился за баян ты
а жить-то где любезная шарман? как обессудить вышние загулы забавы пороха протертый доломан
висит в углу унылый как акула что мы ловили в прошлую сирень такого воздуха что падаешь со стула
пошто и вам глазами набекрень рассвет встречая в кресле у камина закрыть бы их да батюшка мой лень
мне даже водки выкушать вломину тогда иди сюда моя фемина и шелк волос и взрыв твоих колен
«Живые татушки гуляли по траве…»
живые татушки гуляли по траве ты прошептала мокрое приве луна открыла полное окно пришло давно
а на запястье отмечает час железный жук и он один из нас его глаза как камушки блестят усы свистят
а я все пью работаю и пью я i love you ни капли не пролью мой покер сдан но утонул в репье дурак крупье
«А окно заиндевело…»
А окно заиндевело. Холодно, налей мне чаю. Я скучаю без ватрушки. Снег такой прозрачно-белый. Принеси мне одеяло, я замерз.
Помнишь, под окном стояли пять берез. Тонкие такие, нежные. Бело-черные стволы. Листья все давно осыпались, такая, брат, зима.
«Суматоха на дворе. Пьет вино Пуанкаре…»
Суматоха на дворе. Пьет вино Пуанкаре. Синий свет издалека льет ленивая река. Колокольня чуть дрожит. Хочется еще пожить.
Мне в Венецию пора. Там густые колера. Упаду с ее моста, где вода как береста. Где студеный упокой. Где я стану никакой.
«Несчастная страна убогих и лукавых…»
Несчастная страна убогих и лукавых. Соборные стихи прочитаны с листа. Возьми еще вина. Душа его на травах. Слова его сухи. Судьба его чиста.
Какое солнце нам осветит день кромешный? Какие звезды нам закатятся в рукав? Возьми еще вина. Добавь живой черешни. Другого и не знал, себя не отыскав.
Пойми свою печаль, себя не изувечив. Собрался – уходи. Тебя уже здесь нет. Не любишь – обещай. Возьми вина на вечер. Оставь. Не береди. Живешь в другой стране.
Аэроплен
На аэродроме шум, Туполев пьет, Лавочкина позвали, чтобы поправил его расшатанную антресоль, а я болею, едва дышу, в раскаленном моем подвале хрустит под ногами соль.
Она растет пластинами, как положено, лиловой сливой, солнце жмуря в каменном кулаке, а в небе летает восторженное мороженое, выпадая ягодами в пике.
Туполев, носом суров, обликом алюминиев, что мешает пиву заглянуть в скромный стакан, несколько строк, и на конструкторе выступят кольца инея, вива чудовищным старикам.
Лавочкин сидит на себе, как на дереве, седой хвост его рассыпался на ветру, как тальк. Из толпы механиков доносится песня стерео, что к утру превратится в пустой гештальт.
Ферма моих звуков, запах знакомой коровы, чарка пламенного молока в постель. Скажи, базука, будет нам полвторого, или опять позовем гостей?
Обними меня, Лавочкин, за недетские плечи, небесная хворость моя еще молода, путь новый так безнадежно млечен, холоден, как вода.
Лети меня, Туполев, туда, обратно, я остаюсь навсегда в дорогой глуши голубого снега, умноженного стократно на малиновый звон души.
