Дарья Аппель
Дети Балтии

© Дарья Аппель, 2022

ISBN 978-5-0056-3662-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

© Дарья Аппель, 2022

Начало 19 века. Время, когда облик Европы перекраивался в очередной раз. Время славы и крови, гибели королевств и создания Империй… Их двое. Честь и подлость, слава и позор, любовь и смерть, добро и зло – всё поставлено на кон. Выжить должен лишь один…

Created with Ridero smart publishing system

Возьми серого волка, Сатурново дитя (…) и тело короля отдай ему.

И когда волк поглотит его, возведи сильный огонь и брось туда волка.

И тогда огонь поглотит его, волк сгорит, а король вновь будет свободен.

Василий Валентин. Двенадцать ключей.

Королевские лилии, не успев зацвести, вновь увянут.

Из пророчеств баронессы Барбары Юлии фон Крюденер.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Моравия, декабрь 1805 года

Жанно фон Лёвенштерн пришел в себя вовсе не в раю, как хотел бы думать. Боль вернулась одновременно с сознанием. С его левой, сломанной рукой что-то делали. Он услышал, как над его телом двое, чьих лиц он не различил – только тёмные фигуры, деловито переговариваются по-латыни. Перед глазами стоял полумрак, разбавляемый колеблющимся тусклым светом. Остро пахло кровью и потом. «Всё-таки это ад… И дьяволы знают божественную латынь», – подумал барон. Потом он всё-таки стал прислушиваться к тому, что говорят, и начал различать слова и фразы.

– Aperta fractura, collega? Offeras amputatio? (Открытый перелом, коллега? Предлагаете ампутацию?) – говорил один из «чертей».

Второй голос отвечал утомлённо:

– Etiam sit optima solutio (Это лучший выход).

Осознав, что ему вот-вот отрежут руку, Лёвенштерн покрылся холодным потом. Резкий звон инструментов убедил его в серьёзности намерений «демонов». Левый бок у него тоже заболел, и даже сильнее, чем рука. Ему было трудно вздохнуть. Жанно отыскал в памяти нужные слова на латыни и даже смог составить их в грамматически верное предложение. Он прохрипел:

– Nihil opus esse abcissum, bene illid (Не надо ампутации, всё хорошо).

«Демоны» оставили свои орудия пытки.

– Вправьте кость, – продолжал барон уже по-французски. – Это простой перелом.

Потом он вновь закрыл глаза, пытаясь забыть о боли. Не получалось. Пусть режут, лишь бы избавиться от страданий, наконец! Ему дали глотнуть обжигающего спирта, и Жанно снова лишился сознания. «Я Иван Лёвенштерн, поручик», – бормотал он во сне. – «Поручик лейб-гвардии Конного полка». Повторял он это несколько раз, по-русски и радовался – раз помнит свое имя и звание, значит, не всё потеряно, он живой.

«Ох, только не надо резать руку», – застонал он. Что он будет делать, если её лишится? Только и остаётся, что в отставку идти, сидеть в Ассе, гонять мух жалким инвалидом, и прощай, все мечты о славе… Это была последняя его мысль перед тем, как он упал в чёрный бездонный колодец небытия.

Но вновь что-то вытянуло его оттуда, словно некто свыше опустил в колодец ведро и зачерпнул вместе с водой и Жанно, с усилием подняв его наверх.

Вокруг стояла темень, слышался лихорадочный шёпот, стоны, бред. Лёвенштерн вновь почувствовал страшную боль во всем теле. Кто-то лежащий справа от него говорил по-русски:

– Вера… Ты где?

Жанно повернулся, превозмогая чуть отпустившую свои тиски боль. Глянул на руку – вроде бы не отрезали, а перевязали какой-то тряпкой. Сил едва хватало, чтобы посмотреть на говорящего. Русская речь придавала барону надежду – он не в плену, он среди своих. Жанно снова закрыл глаза. Зов повторился: «Вера». «La Fede», – вспомнил Лёвенштерн слово из языка, выученного им в детстве, от матери, и уже позабытого. «La Fede. La Speranza. L’Amore». (Вера, Надежда, Любовь) Его снова несло в пучину бреда.

Тот же голос, что звал Веру, попросил пить. Жанно стряхнул с себя цепи забытия, собрался с силами и посмотрел на соседа. Тот был весь изранен. Голова перебинтована, повязка покрыта кровью, а слева тонкая струйка стекает на лицо – такое знакомое лицо. Острый нос, высокие скулы, тонкие губы…

– Serge? – окликнул его Жанно. – Петрарк?

Тот открывает глаза – мутные, страшные. Жанно понимает, что тому трудно говорить. Но приятель его даже нашёл в себе силы улыбнуться.

– Лёвенштерн? – прошептал Марин – это действительно был он.

– Да, это я, – почему-то Жанно несказанно обрадовался этой встрече. – Друг мой, Серж… И ты тоже… ты помнишь?

Тот кивнул. Ему явно было очень трудно говорить – лёгкие прострелены. Поэтому беседу – если это можно назвать беседой – вёл барон.

– Эти нехристи, эти черти всех убили. И меня. Мне руку хотят резать… Думают, я латынь не понимаю? Как бы не так, – говорил Жанно возбуждённо.

Марин пытался что-то ему отвечать, но не мог – кровь шла у него изо рта.

– Надеюсь, мы не в плену, а это не французы, а австрийцы. Предатели…

Тут Лёвенштерн почувствовал, что перед глазами у него всё плывет, ощутил изматывающую слабость, и вновь всё закружилось, колодезное ведро, в котором он сидел, вновь падает на дно, туда, где отражаются звёзды…

Жанно пролежал полтора месяца в разных австрийских госпиталях – его перевозили из одного места в другое по мере эвакуации армии. При себе у него не было никаких бумаг, он лежал с австрийцами, и в общей лихорадке отступления, перемирия и отхода войск о его судьбе никто не справился. В Штабе его приписали к пропавшим без вести. Их было немало. В последнем списке его даже записали убитым – несмотря на то, что тело не нашли.

Раны его действительно были не опасны и быстро зажили. Рука срослась, и он впоследствии даже смог владеть ею свободно. Но тиф, которым он заразился почти сразу же, как попал в госпиталь, затянул выздоровление и даже угрожал его жизни. Наконец, окончательно поправившись, Жанно стал готовиться к возвращению на родину. Была уже середина января. Он отправился в Петербург, ещё не зная, что найдёт там, где его уже похоронили.

Рига, осень-зима 1805 г.

Эрика проводила день за днём так, что ей не было, о чем вспомнить в последующие дни. Она писала в дневник, занималась вышиванием, сочинила пару сказок, пользовавшихся успехом у детей барона Бурхарда фон Фитингофа, несколько раз выезжала в театр, в оперу – гастролировали некие французы. В Риге было скучно, а война, на которую многие ушли, только придавала уныния всей атмосфере светской жизни. Впрочем, жаловаться на скуку в этом доме считалось очень дурным тоном. Барон Фитингоф всё время кого-то принимал; некие таинственные и не очень личности прибывали в дом, он устраивал обеды «только для мужчин», на которых им с Катхен не следовало присутствовать. Приезжал и старший брат Катарины, граф Карл, и тоже участвовал в этих собраниях. Пару раз он разговаривал с Эрикой и оказался весьма интересным собеседником. Он, как и все, весьма пристально следил за тем, что происходило в Европе.

В начале октября все с ужасом узнали о гибели «Архангела Михаила» в море на высоте острова Рюген. Катхен при таких известиях аж побледнела и выронила из рук стакан с водой. Он разбился вдребезги. На шум из смежной комнаты выбежала Эрика.

– Корабль затонул, – проговорила Катарина скорбно.

– Какой корабль? – недоуменно спросила девушка.

– Тот самый.

– И… Jean?

– Да, – и тут женщины закричали почти хором, невзирая ни на какие приличия.

К счастью, они недолго оплакивали мнимую гибель графа Иоганна. От него быстро пришло письмо, сочинённое в несколько легкомысленном тоне – как показалось Эрике. Он говорил, что жив-здоров, что море его не принимает на своё дно, и что «тот самый сувенир» хранит его. Баронесса фон Лёвенштерн, однако, не слишком утешилась новостью. Если он потерпел кораблекрушение, то, он, наверное, весь вымок в ледяной воде, и как бы с ним не сделалось смертельной горячки… Катхен на это заметила, что брат её совсем не похож на хрупкую барышню и последний раз простужался разве что в детстве.

Однако в глубине души Эрика думала: если бы он погиб, всё бы пошло по-другому… Ей было самой жутко от подобных мыслей – ведь считалось, что она любила жениха. Но факт остается фактом – всё действительно было бы иначе. Эрика могла бы уехать куда угодно, могла бы возобновить свою переписку с Мариным и, возможно, действительно стать его музой. Потом она вспоминала то, что случилось накануне их отъезда, и думала: теперь отступать некуда…

В октябре она решила брать уроки музыки и даже начала петь в хоре Домского собора. Подружившись с регентом и его женой, баронесса стала ещё и помогать им в лютеранском приюте Святого Петра и Павла, который возглавляли оба супруга. Дети обожали Эрику, она сама открыла в себе дар воспитательницы и проводила в приюте много времени, читая им сказки, занимаясь с ними музыкой, преподавая старшим девочкам хорошие манеры и танцы. Заполняя дни этими делами, Эрика не чувствовала себя одиноко, не предавалась сомнениям и тоске. Дома ей тоже было чем заняться – в Риге, как и в Петербурге, пошла мода щипать корпию, и девушка предалась этому занимающему руки, но освобождающему голову занятию. Так прошёл и октябрь, и ноябрь.

В середине декабря она получила приглашение приехать в Разикс к своему кузену и его жене, которая очень хотела с ней познакомиться. Приглашению она обрадовалась. Ей нужно было отдохнуть, так как в приюте началась эпидемия заразительной болезни, Эрика самоотверженно ухаживала за заболевшими детьми, хотя её домашние предупреждали, чтобы она не усердствовала – есть риск самой подцепить хворь. А тут как раз возможность уехать отсюда… В гостях она почувствовала первые признаки скарлатины и спустя неделю умерла на руках у своего кузена. Врачи ей ничем помочь не могли. Её похоронили в фамильной усыпальнице Лёвенштернов.

Прусские земли, декабрь 1805 г.

Зима наступала в Рейнланде медленно и тягомотно. Алекс только и делал, что объезжал казачьи посты и ждал новостей от высшего командования. Его форпосты доходили до самой границы с Голландией, которую, если повезет, стали бы освобождать штурмом. Бенкендорф проводил дни в седле круглыми сутками. На душе у него было никак – сплошная зима, Арктика, Северный полюс. Он поддерживал иногда компанию со своими знакомыми и друзьями, но казался каким-то отстраненным, блеск его глаз потух, и, сколько бы Воронцов или Лев не расспрашивали его, что же такое с ним случилось, барон отмалчивался, хоть это было не в его обычае. Майк недавно узнал, что его сестру Кэтти сговорили за некоего лорда Пемброка, вдовца вдвое старше её. Эта новость его не радовала, и он говорил об этом в открытую на одной из посиделок.

– Только Лео, похоже, из нас всех собравшихся здесь доволен своим зятем, – подытожил Алекс.

Нарышкин только криво усмехнулся.

– Тебе что, Бижу не нравится? – шуточно накинулся на него Воронцов.

– Почему же, Аркаша хороший, – проговорил его кузен. – Только к Элен не подходит совершенно.

Алекс торопливо разливал вино по бокалам: он жаждал напиться, забыться и жалел о том, что весь гашиш скурил ещё в Петербурге, запасов не сделал, а здесь его днём с огнём не сыщешь. Разговор свернул на тему, которая была для него в некоторой степени болезненной.

– Мне кажется, Бижу вообще не создан для семейной жизни, – продолжал Майк, к счастью, уведя беседу в сторону от обсуждения мужей сестёр.

– А кто из нас создан? – вновь усмехнулся Лео.

– Я вот никогда не женюсь, например, – уверенно произнес Алекс, вертя в руках снятое со среднего пальца кольцо-печатку.

– Нам ещё мало лет для женитьбы, – отвечал Воронцов. – И тут пообещаешь юной деве вечную любовь на Земле, пойдешь с ней к алтарю, потом медовый месяц, все дела – а далее война, марш-марш в атаку, бац – и убили.

– Красочно описал, – похлопал друга по плечу барон. – Именно так оно всё и выходит. Поэтому дождёмся, пока не превратимся в заслуженные мощи, и только тогда найдём себе невест. На том, похоже, мир стоит.

Граф поморщился и достал из-за стола бутылку портвейна.

Воронцов хитро и немного печально улыбнулся. Затем произнёс:

– Растёшь, значит, с сестренкой. Делишься с ней самым сокровенным, какие-то у вас между собой секретики, игры. Дерёшься с ней, ссоришься иногда – куда же без этого. А потом вы разъезжаетесь, и выдают её замуж за какого-нибудь… И всё.

Алексу от этих слов захотелось зареветь в голос. Он закрыл глаза и опрокинул лицо в руки. Именно так оно всё и есть. А когда ближе сестры нет никого…

Лев тихо проговорил:

– А Элен мне ещё и близнец. Это вдвойне тяжело. Когда одна жизнь на двоих, а потом в четырнадцать её отдают замуж…

– Не знал, – ошеломлённо откликнулся Алекс, отвлёкшись от своих переживаний. – Что ж, вы родились одновременно?

Нарышкин кивнул и добавил:

– Она первая, я через полчаса после неё. Проспал, как всегда.

– Удивительно, – покачал головой барон.

– Я, честно говоря, думал, что ты и твоя сестра Доротея тоже близнецы.

– Духовные, – мрачно произнес Алекс.

Воронцов посмотрел на него с тоской.

– Вот и нет у меня никого, кроме неё. И моей звезды, – добавил барон.

На следующий день, оказавшийся довольно утомительным и длинным, друзья узнали ужасную новость о полном разгроме армии в Аустерлицком сражении. Никто сперва не мог в это поверить – как можно, ведь был численный перевес, ведь диспозиция Вейротера казалась на редкость логичной, прямо-таки шедевром военного искусства, ведь всё благоприятствовало победе, и государь сам пошел в атаку? Как же так случилось? Пока подробностей известно ещё не было. Детали вскрылись в последующих рапортах. Так, они узнали о бегстве армии по льду Зачанского пруда, о ловушке, подстроенной коварным Бонапартом; об атаке кавалергардов с Праценских высот, в которой из офицеров выжило всего пятнадцать человек; о том, как разгромили всю гвардию.

– И как после этого быть с союзниками? – сокрушался Воронцов. – Они же выйдут из игры. Нам теперь сейчас разве что отступать. Или ждать второго Аустерлица, только уже с нашим участием.

Опасения Майка подтвердились. Шведские и прусские части, дислоцированные на берегах Рейна, потихоньку начали сниматься с мест, и стало понятно, что из похода на Ганновер и на Нижние Земли ничего не выйдет. Впрочем, часть шведских и русских отрядов продолжала осаждать Гамельн – ту крепость, которую так славно и легко взял Алекс в самом начале кампании.

Друзья беспокоились за судьбу тех их близких, которые должны были воевать в Подольской армии и в Гвардии, а, значит, участвовать в этой несчастной битве. Как описывали в Штабе, погибло очень много народа. Майк страшился за судьбу Сержа Марина, даже порывался ему писать, но теперь уже не знал, куда. У Алекса сердце было неспокойно за Жанно Лёвенштерна – особенно когда он узнал о битве конногвардейцев с кровожадными мамелюками.

В первом списке погибших и пропавших без вести имя капитана Преображенского полка Сергея Марина не значилось. Они перекрестились, с облегчением вздохнув. Однако там перечислялись имена многих блестящих гвардейцев, их знакомых, с которыми вместе пили, радовались жизни, ездили к актрисам… Алекс увидел знакомую фамилию: «Войцеховский, князь, Иосиф Станиславович, поручик, л.-г. Кавалергардский полк». Это тот, с кем рубился Жанно когда-то давно. И брат Анжелики. И вновь, вспомнив имя своей королевны, Алекс ощутил некую тоску.

Читать список далее он боялся. Но, собравшись с духом, вновь взглянул на него. Вот. Есть. Лёвенштерн-четвёртый, Иван Карлович, барон, поручик, л.-г. Конный полк. Пропал без вести. От этой новости Бенкендорф чуть в обморок не упал.

Потом выяснилось, что Марин был тяжело ранен. О Лёвенштерне – никаких новостей. «Как можно пропасть?» – думал Алекс. – «Просто взять и исчезнуть? Он же не иголка, в конце концов». Позже он – да и Майк, который тоже грустил о Жанно, – пришли к выводу, что кузен, скорее всего, был ранен и попал в плен при отступлении армии.

Вечером они помянули тех, кто пал в бою, выпили за тех, кто остался в живых, за выздоровление раненных, а потом – не чокаясь – за проигранную кампанию. То, что она уже проиграна, было и так ясно. Никакие усилия на северном фронте не могли изменить положения. Тем более, французы остановились в Австрии, ибо так же понесли немалые потери, и бросать свои основные силы в Северную Германию не торопились.

К протестантскому Рождеству ушли шведы, осаждавшие Гамельн. Как объяснил король Густав Адольф, ввиду начавшихся холодов он счёл немилосердным заставлять гарнизон крепости голодать. Воронцов горько смеялся:

– Все такие добренькие! А к нам кто проявит милосердие? Или победитель ныне получает всё?

Алекс тоже относился с грустным юмором к абсурду подобной ситуации. Но вскоре последовал приказ отступать и уходить к Берлину. Воронцов вызвался в отпуск по семейным обстоятельствам и уехал в Амстердам, откуда отплыл в Лондон. Барон расставался с другом, опечалившись. Что ждало его впереди – он не знал. Но чувствовал, что возвращение из этого несчастного похода сулит очередную перемену судьбы.

Санкт-Петербург, конец декабря 1805 г.

Для императора Александра возвращение из похода оказалось тяжким. Он проехал по улицам без свиты, рано утром, не желая встретиться с кем-то из своих подданных взглядом, словно боялся, что в лицо ему начнут выкрикивать проклятья, бросаться камнями и называть «жалким ничтожеством». После суворовских побед, после череды триумфов, к которым так привык свет во времена правления его бабушки, каково будет узнать новости о поражении! Александр решил не участвовать в подписании мира с Бонапартом. Это было его окончательным и бесповоротным решением, которое он считал единственно верным. С «императором французов» он ещё не до конца расквитался. Ничего, придет отомщение! За все унижения, испытанные государем 2 декабря, этот корсиканский узурпатор ответит сторицей – и умоется кровавыми слезами. Александр твёрдо пообещал это себе и готов был повторить свою клятву перед всеми иностранными державами, перед собственными подданными.

В Петербурге подмораживало, мелкий снег то и дело срывался со свинцового неба. В первый свой день Александр никого не принимал. Лишь под конец поужинал в узком семейном кругу. Мария Фёдоровна без умолку болтала об ужасных слухах, переданных кем-то, будто он и Константин были ранены, а то и убиты.

– Лучше бы эти слухи оказались правдой, – угрюмо проговорил он.

– Что ты такое говоришь! Да ещё не всё потеряно! – всплеснула руками его мать. – Надо продолжить поход… Теперь, когда Пруссия на нашей стороне, всё может получиться.

– Maman, – остановил он Марию Фёдоровну, спешившую поделиться своими стратегическими и политическими соображениями в своей излюбленной манере – требовательной и бескомпромиссной. – Знаете ли, сколько человек там погибло? И каких человек? Цвет офицерства, цвет нашей аристократии… Много моих личных адъютантов. Не знаю, как в глаза смотреть их отцам, матерям, братьям, возлюбленным… А вы требуете от меня возобновить войну? У нас на это просто нет ни людей, ни оружия, ни денег. Ничего.

Он развёл руками.

– А тебе не кажется, что это измена? – вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.

– Да, да, измена! – подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. – Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался…

Александр поморщился.

– Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам…

– Ты-то тут причём? – продолжала мать. – У тебя был главнокомандующий. Это его вина.

– Maman! Я его торопил! Я! – воскликнул Александр. – Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.

– У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя – ноль, – продолжала императрица. – С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.

– Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, – вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.

– Раз ты император, ты имеешь право карать, – продолжала вдовствующая императрица. – Так покарай же его.

– За что?

– Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, – язвительно усмехнулась Като. – Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.

– И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать… – легкомысленно произнёс император.

– Не говори об отце в таком тоне! – с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.

– Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.

– Не обязательно отправлять его в Сибирь, – сказала спокойно Екатерина Павловна. – Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.

Совсем «в дыру» Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора – вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный «абшид». И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.

А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась – брат в её руках. Целиком и полностью. Никто – ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина – не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.

Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур – но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как «досадное недоразумение». «Лепя, лепя и облепишься», – эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император – а также узкий круг его приближенных – ведали настоящую цену этого события.

***

Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, – больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену – написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.

Надо было ещё подумать о том, что будет с его карьерой. Наверняка, ничего хорошего. В произошедшем была и его, Кристофа, вина. Он хлопотал за Вейротера, предложившего провальный план. Он впустил в свой Штаб генерала Савари, который мог втихую снять копии с диспозиций, подслушать разговоры, увидеть расположение войск и сделать соответствующие выводы, а потом передать всё, что узнал, своему повелителю. Он, в конце концов, не был рядом с императором во время этого бесславного события. Хороший же генерал-адъютант получается! А если бы Александра зацепила шальная пуля? А тут ещё вот такие дела… Дочка его, Магдалена, красивая девочка, плоть от плоти и кровь от крови… Как же так? Впрочем, маленькие дети и болеют, и, бывает, умирают. Как и юные девицы. Это жизнь. Причину смерти невесты Иоганна Катарина не указала, и граф отчего-то подумал – чахотка. Было от чего Эрике впасть в чахотку, если честно… Но как бы Гансхен не сделал чего с собой. Это он и отвечал младшей сестре: «Дождитесь его, не спешите сообщать, а если сообщите – никогда не оставляйте одного». Матери он не стал писать – скоро увидятся.

Итак, приехав в столицу, он зашёл в свой тёмный дом, сделал жест слуге, который было обрадовался его возвращению живым и решившему разбудить всех, сбросил шинель и шляпу на его руки, упал на диван в гостиной и заснул.

Проснувшись, почувствовал, что кто-то гладит его по волосам и плачет. Да, она. Та, о которой граф не думал. Дотти. Бледненькая, тоненькая, рыжая его девочка.

– Адольф сказал, ты был ранен, – шептала она.

– Он преувеличивает. Пустяки. Пара переломанных костей, – сказал он и встал.

– Наша девочка… – начала жена.

– Я знаю, – оборвал он. – Мать написала.

Было ещё темно. Граф не знал, который сейчас час, и не хотел узнавать. Он прошёл в свою спальню, шёпотом приказал слуге сделать ванну, сбросил с себя одежду и погрузился в тёплую воду. Потом лёг в кровать.

Доротея ждала его в постели. В свете ночника она казалась белым призраком, смутным духом. И она продолжала плакать – сейчас её муж был особенно похож на её дочку, и, Дотти была уверена, сходство со временем усилось бы многократно. И да, он изменился. А может быть, она просто отвыкла от Кристофа.

– Не терзай себя, – проговорил он внезапно. – Всё равно ты бы ничего не смогла сделать.

– Что там было? – спросила она, взглядываясь в лицо графа.

– Ад.

Дотти поверила ему – по её глазам было видно. Потом она задула свечу. Опять погладила его по волосам, по лицу, по шее, прикоснулась к тому месту, которое мучило его уже три недели. Как ни странно, боль начала куда-то отступать. И место боли начали занимать другие, куда более приятные ощущения.

– Я не знаю, как я жила без тебя, – шептала графиня. – Мы никогда не должны расставаться. Никогда. И… если что было раньше – прости.

– Это ты меня прости, – сорвалось с его уст. Он прижал её к себе, теплую, живую, хорошую. «О тебе, моя радость, я мечтал ночами…» – откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему – и себе – наслаждение. Никогда – ни до, ни после – они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.

– Отчего умерла Эрика? – вдруг спросил он. – Чахотка?

– Скарлатина, – сказала Дотти с грустью.

– Это же детская болезнь.

– Болезнь детская, умирают от неё взрослые.

Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.

Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций – большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.

– Кто придумал назвать его Павлом? – спросил он у жены.

– Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.

– Правильно сделала, – усмехнулся он. – Не надо ему повторять мою судьбу.

Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко – вдруг он его уронит и что-то сломает.

– Он не пойдёт по военной части, – отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. – Ни один мой сын не станет офицером.

«Что же он там видел?» – подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа – и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему – непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.

– Жанно пропал без вести, – произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить – отчего-то он понимал это – было просто необходимо.

– Я знаю, – Дотти побледнела. – Но мы надеемся на лучшее.

– Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, – он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. – Тебе.

В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур – красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.

– За что? – вздохнула жена.

– За сына. Наследника, – произнес он.

– Главное же, что ты вернулся, – вздохнула Дотти. – Сколько не вернулось…

Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни «до», ни «после». Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье – радоваться тому, что стало привычным.

Ревель, январь 1805 г.

Иоганн фон Ливен выслушал сбивчивый рассказ сестры о смерти своей невесты. Словам было сложно поверить – всё напоминало какую-то нелепую случайность, какую-то выдумку, наскоро состряпанную, чтобы скрыть… Что можно скрыть? Граф часто слышал о «венчании увозом», и ему в голову пришла сумасбродная мысль, что Эрику увёз какой-нибудь проезжий молодец, а ему сообщают о её смерти, чтобы не марать его честь. Поэтому он не спешил ни гневаться, ни отчаиваться. Его странное «равнодушие» удивило Катхен. Она подумала – наверное, всё было не так, и любви там великой не было, и вообще, всё сложно.

После того, как сестра рассказала ему обо всем, что случилось месяц тому назад, не стесняясь лить слёзы, Иоганн отправился в замок Разикс. Вилли осмотрел его с ног до головы, грустно улыбнулся и проговорил:

– Такая вот судьба.

Его проводили на кладбище. Он встал на колени, прямо в снег, вспомнил – когда-то это уже было… или не было… или должно было быть. Почувствовал, что очень хочет умереть. Потом понял, что уже ничего не хочет. Эрика должна быть его женой, матерью его детей, хозяйкой Керстенхоффа, но вместо неё, живой и тёплой – могильная плита с длинным перечнем имён и краткой надписью «И от роду ей было семнадцать лет». Небо над ним висело свинцовое, балтийское. Сырость пробирала до костей. Он посмотрел на своё тонкое запястье. Увидел браслет, сплетённый из волос его невесты. «И всё равно не верю, что тебя больше нет…» – прошептал он. – «Но как же я хочу быть с тобой. И я буду с тобой».

Все, словно сговорившись, не оставляли его наедине с самим собой. Гансхен ходил по Ревелю, как неприкаянный, о чём-то говорил и долго пил с Кристофом фон Бенкендорфом, слушал какие-то слова, просыпался каждое утро, переодевался, думал о своих будущих назначениях – в общем, дел хватало. Но ночью наступала тоска, настолько сильная, что напоминала боль физическую, и он вспоминал о том, что может в любой момент зарядить пистолет, покончить со всем этим и уйти туда, куда ушли слишком многие. Граф думал не только о том, что остался, по сути, один, так же, как начинал, но и о бессмысленности дальнейшей своей жизни. Кто он? Чего он добился? Да, нынче числится в генерал-майорах, но вовсе не за боевые заслуги, а потому что «так вышло». Более ничего в его жизни значимого не произошло. Даже на войне он не смог проявить себя. Затем ему пришло письмо от матери. И он поехал в Петербург, сам не зная, зачем.