Дарина Александровна Стрельченко
Исчёрканная

Глава 1. Гляибля

В школе их называли Галевали. Маргарита звала их «Гляибля».

Гляибля сидели на подоконнике, солнце светило им в спины. Контур был ярким и чётким; такая картинка могла бы стать хорошей татуировкой. Само собой в голове появилось название: «Мои врагини».

Галя курила, Валя листала ленту. Галя щурилась и улыбалась, как кошка; её светлые волосы отливали на солнце платиной. Из раскрытого окна пахло весной, и царапали стёкла кленовые ветки.

Заметив Маргариту, Галя прикрыла левый глаз и окликнула Валю:

– Ты глянь, кто выполз.

Валя оторвалась от телефона и засмеялась. Смех у неё был очень красивый: мягкий и звонкий. Галя тоже засмеялась, но её смех был рассыпчатый и резкий.

– Ри-ита, – протянула она. – Покуришь с нами?

Маргарита прикинула расстояние до двери кабинета. Если рвануть прямо сейчас, пока они расслабленные, – проскочит.

Она рванула. Не рассчитала. Галя опустила ногу, и Маргарита запнулась об неё, полетела вперёд и ударилась о батарею. Из глаз полетели искры. В ушах затрещало, а в нос ударило табачное Галино дыхание. Га́лина рука с розовым браслетом мелькнула перед глазами, схватила за волосы и дёрнула вверх. Маргарита закричала. Валя соскочила с подоконника, чтобы прикрыть их от учителей, которые могли заглянуть в коридор.

– Ну вот, может, хоть прояснится в голове, – встряхивая Маргариту, хмыкнула Галя. – Может, уяснишь своё место, сучка тупая, наконец-то. Я тебе сколько раз говорила: не вылезай, не пугай народ. Твой щенок и то не такой страхолюдный.

Маргаритина голова моталась, всё прыгало перед глазами; она стояла на четвереньках, и вырваться из Га́линой хватки никак не получалось.

– Как же от тебя воняет, а! В твоей дыре всегда такой запах, или только когда папаша является? Валь! Позови Марата, надо её помыть!

В ушах шумело. Кожа на затылке горела – от удара и от того, что Галя тянула и тянула её за волосы. Перед глазами поплыли огненные круги.

– Где мыть будем? – где-то вверху деловито спросила Валя. – В раковину не влезет.

– В унитаз окунём, – решила Галя и крикнула: – Марат! Где тебя носит? Ну!

Маргарита забрыкалась, но Марат заломил ей руки за спину и потащил вперёд. Галя продолжала держать за волосы, голову пришлось наклонить, чтобы не тянуло так зверски, и теперь Маргарита видела исцарапанный линолеум и слетевший с косички краб. Краб исчез; линолеум продолжался. Её тащили вперёд, Маргарита упиралась и дёргалась.

– Да заткнись ты!

– Сейчас хлебнёт водички из унитаза и заткнётся. Давай, Маратик!

Маргарита извернулась и укусила Марата выше колена. От неожиданности он разжал пальцы, и Маргарита отлетела к стене. Схватилась за затылок; волосы были липкими, от макушки растекалась острая и горячая боль.

– Не хочешь мыться? – участливо спросила Галя, гений-Галя, на которую молились все учителя.

– Ах ты сучка мелкая, – процедил Марат, растирая место, куда укусила Маргарита, – зубы, как у щуки!

– А я уже мыло нашла, – расстроилась Валя.

Галя вернулась на подоконник; видимо, прямо сейчас ей не хотелось развлечений настолько, чтобы заставлять Марата тащить упирающуюся Маргариту дальше.

Зазвенел звонок.

– Отложим до черчения, – велела Галя; на черчение ходили только чопики вроде Маргариты, Гляибля его прогуливали. Галя затянулась и потушила сигарету об облупленный подоконник. – Сядешь сзади, чтоб мы не провоняли от тебя.

Маргарита, пошатываясь, встала. Перед глазами плыло, горел затылок. Толчками, проталкивая по сосудам кровь, стучала ярость. Ярости было меньше, чем страха. И боли тоже было меньше. Но Маргарита сделала шаг, в затылке выстрелило, и боль и ярость слились. Сплавились во что-то.

Маргарита плохо осознавала, что делает. Не понимала даже, что низкий утробный звук, который она слышит, – её рёв. Она двинулась вперёд, ускоряясь и тяжелея. Галя покачивала ногой в лакированной туфле; Маргарита добралась до неё в один скачок – может быть, поэтому никто не успел ничего сделать.

– Эй! Ты чё?

Нелепо, позабыв сжать кулаки, Маргарита толкнула Галю ладонью – в плечо и в грудь. Неумело и со всей силы.

Галя покачнулась.

Маргарита очень долго смотрела в её расширившиеся глаза, успела даже скосить взгляд на зажатую в пальцах сигарету, прежде чем Галя повалилась назад. Взмахнула руками, тихонько ахнула и исчезла за подоконником. Мелькнули юбка, колготки, ноги в светлых лаковых туфлях.

Верещала Валя. Кто-то закричал в коридоре. Маргарита стояла, так и не опустив руки. Колотилось сердце – как будто она долго петляла по коридорам, убегая от Гляибля, – и стучало в ушах. Она с трудом согнула руки, взялась за край подоконника и выглянула наружу.

Снег во в дворе давно растаял. Галя лежала на сухом асфальте, поверх надписей, которые каждый год оставляли одиннадцатиклассники. Под Галей расплывалось красное пятно, и она не шевелилась.

Глава 2. Змея

Минута, когда Маргарита смотрела на выпавшую из окна Галю, оказалась последней, когда время шло привычно. Дальше оно то растягивалось, то сжималось крепко и наглухо, чтобы потом выстрелить очередью лиц, событий и слов.

– Приговорить к четырём годам воспитательной колонии.

На голову рухнуло ведро воды. Вода залилась в глаза, в уши и в нос. И не уходила. Маргарита ничего не могла сказать. Зашёл конвой, её повели куда-то.

Отец не пришёл ни на первый суд, ни на второй. На первом её приговорили к трём годам в ВК 116/53 за непредумышленное убийство. На втором родителей лишили родительских прав.

Карантин. Две недели.

В голове всё билось – Гляибля.

– Никаких глупостей, поняла? Попадёшь в ШИЗО¹ – на УДО² не рассчитывай. А так можешь написать уже через год. – Это сказала соцработник, прежде чем Маргариту увели в карантин. – Не бросай школу ни в коем случае, попробуй устроиться в помощником кухню или разнорабочей. На руки деньги не получишь, но накопишь хоть сколько-то.

Гляибля.

В СИЗО Маргарита решила, что сходит с ума. Камера была маленькой, Маргарита не понимала, куда её привезли. Там никого не было, но всюду была вода. А потом Маргарита оказалась в другом СИЗО, и там были ещё люди; кто – она не помнила. Приехала соцработник, которая говорила про кухню; сказала, что всё будет хорошо.

Потом была какая-то девочка, которую к Маргарите прикрепили на десять дней, чтобы она поняла, что и как.

Гулкий прохладный зал столовой. Эхо от стука ложек. Рядом с ней села Галя. Маргарита в ужасе обернулась.

– Эй, ешь давай. Ты чего такая скелетина? Маргаритка, ешь, говорю!

Это была не Галя. Просто светленькая худая девушка.

Маргарита долго смотрела на листок с заданием, не понимая, что от неё хотят. Потом взяла в руки ручку; это пробудило воспоминания. Маргарита что-то считала, складывала и вставляла буквы. Её зачислили в восьмой класс, вместе с девушками, у которых сланцы были из разных пар и разных цветов почему-то.

– Тут храм есть. Можно в колокола звонить.

Позже Маргарита узнала, что классы собирают не по возрасту, а по уровню знаний.

– Выучишься на маляра.

Все были в татуировках. Это было легко: достать из тетрадки скобку, заточить, впаять над огнём в ручку. Поджечь пластмассу; сажа скопится на стекле, потом нужно её смешать с шампунем, и будут чернила. Выбираешь рисунок, ищешь мастера. Партак³ готов.

Гляибля. Гляибля. Гляибля.

– Ты старое-то забудь, Маргаритка. Смотри, тут никого из окна не выкини. Забудь старое и учись уже какие-то взрослые движения делать.

Курицы за проволочной изгородью – за ними нужно было ухаживать: класть им золу и гравий, мыть щёткой с уксусом – это называлось «психологическая адаптация». Джек Лондон в чёрной обложке в библиотеке. Масляная краска на стенах. Скрипучий пол, вытертый ковёр между кроватями. Кухня. Капуста.

Девочки классом младше не знали, что «а», помноженное на «2», равняется «2а». Позже Маргарита не понимала, почему из всего этого – курицы, Джек Лондон, масляная краска, кухня – лучше всего запомнилось именно «2а».

– Пусть это будет самое плохое, что с тобой случилось. Дальше будет лучше.

Если поднять голову во дворе, можно было увидеть берёзы, стены, вышки и колючую проволоку на фоне неба. Низкое и плоское небо наблюдало, как одни люди стерегли других. Иногда за стеной вытирала кровь с лица Галя.

Можно было звонить по стационарному телефону четыре раза в неделю. Кто-то положил трубку прямо перед ней; Маргарита увидела татуировку-пластырь на запястье. Она не знала, кому позвонить.

Она не успела дошить что-то вовремя. За это весь отряд заставили читать правила внутреннего распорядка вместо кино. Потом с ней говорил кто-то из старших:

– Ты так больше не делай. Веди себя хорошо. Ты нас не подставляй. Тебе же надо выйти отсюда с хорошей характеристикой, да?

Галя пролежала на асфальте всё лето и почти всю осень. В ноябре наконец выпал снег, и асфальт исчез.

– Если будешь на баланде, там малина растёт, пустят собирать её для компота. Слышишь? На баланду иди. Ну, на стол. На кухню!

Маргарита не слышала. Вода всё не уходила, и она жила словно под тёплым слоем, с задержкой слыша вопросы и почти не чувствуя голода. От этого резкие повороты казались плавными; Маргарита скользила по ним, как по ледяной горке; как по кольцам змеи.

– Эй, Маргаритка, тату хочешь? Змею набью.

Укол скобкой. Кровь. Боль.

– Хочу, – сказала Маргарита и вынырнула из-под воды.

Глава 3. Яблоня

– Всё очень просто, – сказала Лена, вытаскивая из-под досок лопату. – Предельно. Есть прóпасть. Есть шар, который в неё катится. И есть чудо.

Лена не удержала тяжёлую лопату и уронила; Маргарита не успела подхватить, на грохот выглянула надзирательница. Лена крикнула:

– Всё в порядке, Мария Ивановна! Просто лопата упала.

– Зачем вам лопата?

– Мы яблони будем сажать.

Мария Ивановна убралась обратно в каморку. Лена дождалась, пока там забормочет телевизор, и продолжила:

– Чудо приходит в самый последний момент. Это классика жанра, сюжет Пасхи.

Маргарита не очень помнила, в чём сюжет Пасхи, но перебивать не хотелось. Лена подняла лопату и сунула ей в руки:

– Пошли.

Сама она взяла тяпку и лейку. Расстегнула куртку и вытерла лоб.

Пока они тащили инструменты, Маргарита в который раз спрашивала себя, почему вместо того, чтобы посмотреть кино вместе с отрядом или, на худой конец, посидеть в библиотеке, она вызвалась помогать Лене и теперь прёт на себе лопату.

Во дворе было ветрено, бежали тучи. За углом хозблока Лена остановилась и посмотрела в небо.

– Надо успеть до дождя, а то потом в грязи придётся барахтаться.

– Где копать? – спросила Маргарита, прислоняя лопату к стене. Закатала рукава брезентовой куртки; из-под правого выглянула змея. – И что там насчёт чуда?

Лена ногой раскидала камешки и ткнула носком ботинка в четыре места:

– Тут. Тут. Вот тут и вот тут. Лунки должны быть минимум на расстоянии метра. Что касается чуда… – Она снова задрала голову, рукой нащупала черенок лопаты. – Ну, в последний момент – это значит, тогда, когда уже никак без чуда. То есть ты сделал всё, что мог. Вот просто всё. А зло оказалось сильней. И вот в этот момент происходит чудо. Но только при условии, что ты сделал всё, что мог. Совсем всё.

– Сурово, – буркнула Маргарита, отбирая у тщедушной худющей Лены лопату и втыкая остриё в землю. – Как камень! Мы сто лет копать будем. Может, всё-таки дождя подождать?

– Я ж тебе только что объяснила, – с досадой сказала Лена. – Чудо – только когда ты приложил все усилия. Какое, извини, пожалуйста, чудо к тебе придёт, если ты просто дождёшься благоприятных условий?

– Я дождусь, и мне не надо будет чуда. Я буду просто копать.

Лена посмотрела на Маргариту, как смотрела на мелких, которые ныкали диски с фильмами из комнаты отдыха. Вздохнула.

– Рита, я же не заставляю. Ни копать, ни слушать меня. Ты сама предложила. И сама спросила.

«И теперь жалею».

Внутри заискрило от раздражения, но, взглянув на Лену, Маргарита только поджала губы. На неё невозможно было раздражаться всерьёз. Лена была почти прозрачная, почти бестолковая, слишком уязвимая и совершенно непроницаемая: от неё всё отскакивало как от стенки горох.

– Лена, я правда не понимаю. Окей, чудо, Пасха, всё остальное, – сказала Маргарита и ещё раз ткнула лопатой в землю. – Но тут же совсем другая история. Тут просто здравый смысл.

– Ты не так смотришь. – Лена забрала лопату, поправила под подбородком косынку. – Ты смотришь только в сейчас. А надо в дальше.

– Я дальше конца срока не вижу. А до конца каждый день одинаково.

Лена улыбнулась.

– Чудо может прийти, когда, например, три яблони не приживутся, но четвёртая приживётся. Или если летом будет сухо, и они почти-почти засохнут, но всё-таки не засохнут. Или когда нас тут не будет, и они без заботы почти-почти погибнут, но всё-таки не погибнут, потому что кто-то решит ухаживать за ними вместо нас.

Маргарита тяжело вздохнула, взяла лопату и со всей силы вонзила в землю. Лопата ушла едва ли на несколько сантиметров; Маргарита надавила подошвой.

– Тут трава дикая. Сухая и цепкая. И камни.

– Надо сначала выполоть, – согласилась Лена, взяла тяпку и встала на колени. Маргарита опустилась на корточки рядом, стряхнула с Лениной спины щепки – видимо, Лена нацепляла в каморке, где хранились лопаты.

Они принялись полоть. Шумел ветер, из окна комнаты отдыха донеслись голоса и музыка титров. Маргарита вспотела; под ногти забилась земля, в рот и в глаза – пыль. Лена, напевая, дёргала осот и пырей.

– Что ты там поёшь такое?

– А… – Лена смутилась. – Тебе не понравится.

– Да уж скажи, раз поёшь.

Косынка у Лены съехала, узел оказался где-то под щекой. Волосы выбились, их трепал ветер. Зажёгся прожектор на вышке, и в этом свете у Лены на носу заблестели веснушки.

– Я потом скажу. Я спою тебе, ладно? Утром.

Они так и не выкопали ямки под саженцы: только убрали траву. Решили вернуться завтра, но назавтра весь день хлестал дождь, отменили даже прогулку – нечего было и пытаться отпроситься во двор в личное время.

Тогда Лена предложила:

– Пойдём в библиотеку?

– Иди. Я сейчас.

Маргарита взяла у дежурной иголку и нитки – надо было зашить штаны. Когда она вошла в библиотеку, у окна со старой гитарой уже сидела Лена. Услышав, как хлопнула дверь, она подняла голову.

– Я спою. Но ты, пожалуйста, не смейся.

– Твоя, что ли, песня? – устраиваясь поближе к лампе, спросила Маргарита.

– Нет. Но всё равно. – Лена погладила деку, всю покрытую чьими-то отпечатками. – Ну… слушай.

Какое-то время она перебирала струны; в библиотеке сиротливо пахло старыми книгами, потрескивала лампа.

Потом Лена начала наконец тонким срывающимся голоском:

Так давно, что даже боль

Моя превратилась в тень,

Никаких вестей.

Так давно, что даже тень

Твоя превратилась в сон –

Как на коже соль ⁴ .

***

Всю неделю лил дождь, двор превратился в месиво. Потом ударили холода, земля замёрзла и затвердела. Никто не сажает яблони в холода – и они тоже не стали. К тому же – Лена с головой нырнула в кексики.

– Какие ещё кексики? – шёпотом возмущалась Маргарита перед построением. – Тебе школы мало? Тебе библиотеки твоей мало?

Лена, наверное, пошла бы и в местную самодеятельность, от принудительных концертов которой у Маргариты раскалывалась голова; и в токарную мастерскую, если бы такая была. Но в женской ВК были только «кексики» – учёба на пекаря. А в самодеятельности были одни активисты. Так что Лена пошла на «кексики». Маргарита пошла следом, и после школы, перед швейкой, они стояли в фартуках и косынках и раскладывали тесто по формам. Лена напевала:

Так легко, как будто ночь

Твоя – непосильный груз.

Я ещё вернусь.

Так легко, как будто гладь

Морей поглотила вас,

Мы танцуем вальс.

***

Чем дольше Маргарита смотрела на Лену – тем отчётливей видела лезвие, по которому та бежит.

Лена шла бить словом девятиклассниц за то, что издевались над котом, рождённым на зоне.

– Вы забыли три вещи, дамы. Первое: тут камеры. Второе: то, что вы ему уши прокололи степлером, стоит от пяти до пятнадцати тысяч. Это не я придумала, это в КоАПе написано. За сколько вы столько зарабатываете? За полгода? Вот и будете расплачиваться полгода, заодно в ШИЗО поскучаете за то, что степлер свистнули. Третье: я умею писать и помню, где стоит ящик для обращений. Так что не надо думать, что это блеф.

Лена отговаривала Аню из десятого лезть на стену, чтобы прибавили срок и увезли во взрослую колонию – туда её родителям было ближе ездить на свидания.

– Ты между небом и землёй выбираешь. Либо терпишь ещё полгода без свиданий и выходишь, либо ещё три года на взрослой зоне со свиданиями. Ты дура? Ань, ты реально дура?

Лена, сверкая глазами, обличала мелких, которые после дежурства швыряли консервные банки за стену:

– Что, свинья, да? Свинья? Иди ещё одну банку брось и хрюкнуть не забудь, кабаниха!

Маргарита ходила за Леной тенью, чтобы вовремя оттащить, выручить и прикрыть. В гневе у Лены отказывали тормоза; Маргарита уверяла себя, что просто не хочет, чтобы однажды Лена тоже вытолкнула кого-то из окна.

Весной Маргарита написала заявление на сдачу ЕГЭ следом за Леной.

А в промежутках становится жутко –

Прости, дорогая, мне некуда больше идти.

Господь, как водитель последней маршрутки,

Ещё далеко, но я знаю, что точно в пути.

***

ЕГЭ они не сдали – как и не посадили яблони. Лену в гипсе никуда не пустили, а Маргарита завалила.

Когда Лене стало лучше, её перевели в лазарет. В первый же день Маргарита зашла к ней вечером – сразу, как отдежурила по кухне. Лена лежала, глядя в окно; за решёткой качались ветки и сгущались сумерки. Она была вся в бинтах; левая рука в гипсе, полголовы острижено. Царапины на лице схватились коркой, и выглядело это жутковато, даже в полутьме

– Э-эй. Лен.

Лена повернула голову. Маргарита осторожно присела рядом, стараясь, чтобы матрас не дёрнулся. Ей сказали, Лене до сих под колют обезболивающее: сломаны три ребра, рука, челюсть, повреждены коленные чашечки. Лена рвалась на экзамен даже так, но из-за лекарств в голове стоял туман – так она написала Маргарите, когда смогла держать ручку.

– Приветик.

Где-то высоко была приоткрыта форточка. В лазарет доносился запах дождя и шум с дороги. Ветки мотало ветром, по стенам метались тени.

«Ты тут как?» – хотела спросить Маргарита, но сказала совсем другое:

– Ты мне так и не рассказала, чем песня закончилась.

– Какая песня? – спросила Лена, выпрастывая свободную руку из-под одеяла.

– Про маршрутку.

Лена поняла не сразу. Пошарила глазами по потолку, будто искала там текст.

– Я тебе напишу потом. Завтра.

– Завтра, – кивнула Маргарита. Слово было как камушек во рту. Ещё пятьдесят четыре «завтра», и…

Ей все говорили: не считай. Но оно как-то само считалось с тех пор, как сказали, что получилось с УДО. Несмотря на то, что экзамены завалила.

– Мне сказали, что кексики сыграли. Типа, позитивная деятельность, – усмехнулась Маргарита. Лена хрипло засмеялась. Маргарита положила руку на её ладонь поверх одеяла.

– Спи давай. Выздоравливай.

Через неделю Лену навестили отсидевшие в ШИЗО активисты; в ШИЗО они попали после того, как Лена сказала, что это они побили стёкла в подвале.

После визита Лену быстро перевели в вольную больничку. Маргарита получила письмо.

«Я тебе не дообъяснила про прóпасть и шар. Шар – это всё вокруг, все мы, весь мир. Он катится в пропасть. Мы не можем остановить это – остановить это может только чудо. Но мы можем попробовать задержать падение, чтобы чуда дождаться».

Дальше шло перечисление учебников, которые Маргарита должна достать, если тоже хочет сдавать химию. В конце была приписка:

Приводи свои стада

Ко мне, как на водопой,

Я ещё живой.

Позови своих детей

Ко мне, если те не спят, —

Видишь, я распят.

Покажись, как силуэт

Вдали, если хватит сил…

Я тебя любил.

Так легко, как будто соль

Земли поглотила вас,

Я играю вальс.

***

Как только установилась погода, Маргарита пошла раскапывать лунки у хозблока. Приходилось то и дело отгонять кота – всё норовил прыгнуть на лопату.

Маргарита не знала, как сажать яблони; порылась в библиотеке – пусто. Поэтому сажала так, как казалось правильным. Воткнула в ямы деревянные палки, поставила рядом саженцы, расправила корни. Привязала саженцы к палкам. Присыпала землёй и полила. Закончив, постояла, разглядывая берёзы над стеной и грязь под ногтями.

Вечером тридцатого «завтра» Маргарита поговорила по телефону с Леной. Лена была бодра, рассказала, что познакомилась с соседкой по палате – химиком-технологом; уверяла, что снова будет сдавать химию на следующий год. Спрашивала, как кот. Маргарита сказала, что кот в порядке и что она посадила яблони.

Сорок третьего «завтра» ей сказали, что Лена умерла в больнице.

Вечером пятьдесят третьего Маргарита пошла к хозблоку. Три яблони подсохли, но вроде держалась. Маргарита положила ладонь на ствол четвёртой, стараясь не нажимать сильно. Ствол был шершавый, по нему бежали букашки, под корой текли какие-то соки.

– Чёрных? Остаться решила? – крикнула воспитательница.

Маргарита внимательно посмотрела на яблоню, запоминая. И пошла за вещами.

А в промежутках становится жутко –

Прости, дорогая, мне некуда больше идти.

Любовь, как водитель последней маршрутки,

Ещё далеко, но я знаю, что точно в пути.

Глава 4. Ошейник

Электронный пропуск. Дверное стекло с трещиной. Доска с расписанием и крашеные скамейки вдоль стен. Карточка, чтобы расплачиваться в столовой, – всегда нулевая; деньги, которые Маргарита получала во «Дворике», она тратила на другое.

Новая школа была ещё старее, чем прежняя. В холле пахло тряпками и хлоркой, в рекреации висели выцветшие фотообои с берёзами, на лестничных пролётах под ногами скрипел коричневый кафель. И всюду были толпы людей. Толпы слоняющихся, бегущих, кричащих.

Маргарита ненавидела давку в раздевалке; приходила за полчаса до первого урока – повесить куртку, пока никого нет. Уходила, когда последний урок давно заканчивался, – чтоб забрать куртку, когда в раздевалке пусто. Одевалась и медленно шла домой; выйдя из школьной калитки, раскуривала кофейную «Диву Никотина». Пальцы мёрзли без перчаток, ногти пожелтели от сигарет. Маргарита докуривала под фильтр, обжигала рот и гортань. Двух «Див Никотина» хватало на дорогу до «Дворика».

Скрип кроссовок по линолеуму. Эхо и стук мяча в спортзале. Стук дверей. Крики и хохот, мелодии мобильных, постоянная лента клипов на переменах. Дребезжащий, ввинчивающийся в уши звонок.

После разграфлённой колонии звуки били по ушам, рябило в глазах, и кружилась голова. В первый день Маргарита шарахалась от людей, забивалась в угол на переменах. В классе устроилась за предпоследней партой у стены. Села бы за последнюю, но там обитал местный чудик, весь в перхоти и вонявший потом.

Скрип маркера по доске. Крошки мела. Ветер, врывающийся в открытую фрамугу. Грязно-жёлтый тюль, встающий парусом, и облупленный подоконник. Запах макарон с подливой.

В библиотеке ей выдали учебники, которые из-за года издания сильно расходились с теми, что были у одноклассников. Маргарита смотрела в правила и параграфы и не понимала ничего. Цифры двоились, мысли путались. Одну из одноклассниц звали Галя; когда её вызывали к доске, Маргарита вздрагивала, слыша как наяву: Гляибля.

На неё тут почти не обращали внимания, немножечко сторонились. Словно её не было. Только учителя говорили «Чёрных» во время переклички. Всё.

Может, им дали такое указание: не трогать её. Может, её считали прокажённой; в конце концов, все в классе знали, откуда она пришла. Иногда Маргарите казалось, что на неё оглядываются, показывают пальцем, когда она не видит; шепчутся, когда не слышит.

Маргарите было всё равно. Маргарита была счастлива, что за ней не следят, что её не трогают. Маргарита шла в школу – и не было конвоя.

***

Скрип и металлический звон входной двери. Запах затхлого и осеннего в прихожей – что-то вроде земли, грибов и подгнивших яблок. Слабый свет из маминой комнаты, витражное стекло, бычки в пепельнице на комоде под зеркалом. Стук бело-жёлтых бусин, шаги, тёмный коридор и шкаф, похожий на гроб.

Дома было хуже. Мать почти не разговаривала, много пила. Отчим её бил. Попытался избить и Маргариту – за прошлое. Когда он подошёл в первый вечер, толкнув перед собой волну перегара, Маргарита оскалилась. Выцедила:

– Не подходи.

– Ты у меня деньги спёрла, сучка.

Надо же. До колонии он держался как-то, сучкой её не обзывал. И мать не обзывал. Что тут у них случилось за эти годы?

Маргарита ответила – хотела, чтобы звучало холодно и спокойно, но голос всё равно дрогнул:

– Я не трогала.

– Спёрла, – протянул отчим. – Спё-орла.

– Я не трогала твоих денег!

Отчим занёс руку, и Маргарита среагировала быстрее, чем успела остановиться. Излюбленный Ленин приём: прыгнула вперёд и вцепилась в чужую ладонь зубами. Отчим стряхнул худую костлявую Маргариту, как тряпку; она отлетела к стене, ударилась о стол и сложилась пополам.

Закричала мать, а отчим стоял, покачиваясь, ошарашенный. Маргарита вскочила. Вдохнуть получилось не сразу, но всё-таки получилось. Она вцепилась в стол и замерла, боясь дёрнуться: злоба шевелилась внутри, раскаляясь. Нельзя было выпускать её. Нельзя было, чтобы снова случилось, как с Галей.

Ей не было жаль отчима. За себя было страшно.

– Ты должна тише воды, ниже травы быть, – говорила Мигрень. – А не скандалы дома устраивать. Маргарита, про УДО не забывай!

Потом было уже бесполезно говорить, что она, наоборот, сдержалась. Что это всё отчим. Было бесполезно пытаться вырваться. Вырваться Маргарита могла только в одно место – обратно. У УДО было три условия: жить дома; раз в неделю отмечаться у инспектора ПДН⁵; сидеть тише воды, ниже травы.

Зато не было конвоя.

***

Сладковатый прохладный запах лилий. Тяжёлый, холодный – роз. Резиновый влажный звук, с которым открывается холодильник. Сломанные хризантемы. Земля в цветочных горшках. Запотевшие стёкла, контейнеры и ножи.

В цветочном было лучше, чем дома или в школе. Маргарита сметала щёткой обрезанные стебли, листья, плёнку. Мыла полы. Вытирала пыль со столов и зеркал, мыла стёкла холодильника и окна. Раз в неделю драила с раствором флористический стол и микроволновку в комнатке за салоном. Отмывала «Кристафлором» контейнеры, ножи, секаторы и очиститель стеблей.

Магазин назывался «Цветочный дворик»; Маргарита называла себя «цветочный дворник». Иногда её посылали ломать ветки лиственницы в сквере за магазином, чтобы добавлять их в букеты.

По дороге домой Маргарита стояла на светофоре, рассматривая небо. Курила.

Полосы заката. Птицы. Сетка веток. Пиликанье светофоров, чей-то смех. Грязный кофейный запах, въевшийся в волосы. Жирная чёрная весенняя земля на ботинках. Окна квартиры. Тоска, прохладная, как запах в цветочном. Пустота, гулкая, крепкая, как эхо в спортивном зале и стук мяча. Налёт и страх, как першение в горле, как накипь на чайник. Пачка «Дивы Никотина» в кармане.

На алгебре Маргарита вырвала из учебника схему с гиперболой на координатной плоскости. Закруглила верхнюю ветвь гиперболы так, что получилась петля. Дорисовала пряжку и веточку лиственницы.

В тот день она не съела в столовой коржик, который полагался ей на второй завтрак как бесплатнику. Завернула его в салфетку; отдала кому-то из младшеклассников в обмен на двадцать рублей.

Зашла в зассанную будку автомата недалеко от почты. Набрала Ижку, которая научила её набивать партаки, а вышла месяца за три до Маргариты, ещё когда Лена была жива.

– Привет. Сможешь набить ошейник?

Ижка согласилась. Вечером, закончив мыть пол во «Дворике», Маргарита, не заходя домой, пошла к ней. И не было конвоя.

Глава 5. Бабочка

Маргарита проснулась от того, что затекла шея. Противная и тяжёлая головная боль, слюна из приоткрытого рта. Маргарита осторожно потрогала языком губу: кровь запеклась, но всё ещё больно.

За окном серело. Сумерки? Утро? Сколько прошло времени?

Она перевела взгляд на часы. Начало восьмого. Значит, прошло полночи. И, значит, отчим уже ушёл. Маргарита почувствовала облегчение при этой мысли, как будто даже голову отпустило. Попробовала встать, но, охнув, тут же села обратно на шершавый линолеум. Нога тоже затекла, и теперь по ней разбегались мелкие иголки. Маргарита, втянув воздух, принялась массировать коленку. Левая рука побаливала – всё-таки неплохо отчим вчера приложил. Может быть, если пойти к Мигрени, она даже сможет что-то сделать. Только вот что? Лишит отчима родительских прав? Формально он ей и так никто.

Ногу всё ещё кололо. Маргарита попробовала встать, опираясь на кухонный гарнитур. «Гарнитур». Набор с трудом склеенных шкафов, липкий рабочий стол, крошки в щелях и неоттираемая плита. Гарнитур. Гармония.

В квартире было тихо: видимо, мама проводила отчима и легла. Маргарита поставила чайник, вышла из кухни и плотно прикрыла дверь, чтобы шум не разбудил маму. Скользнула в ванную, включила свет и отшатнулась от зеркала. Сжала губы и принялась яростно расчёсываться. Затем включила воду. Задержала дыхание, набралась смелости и плеснула в лицо.

Скулы, бровь и губы словно обожгло. Да, неплохо приложил отчим.

Вернувшись в кухню, Маргарита наскоблила в морозилке лёд. От льда пахло чем-то затхлым, но она всё равно приложила ледышки к лицу, хоть и было, наверное, уже поздно. Налила чаю; в сахарнице было пусто, в хлебнице тоже. Что ж; зато, как оказалось, в новой школе очень даже съедобные бесплатные завтраки. Для учеников из социально незащищённых слоёв населения.

Маргарита на цыпочках прошла в комнату, взяла джинсы и свитер. Напоследок ещё раз заглянула в кухню – проверить, выключила ли чайник.

Мятое нестиранное полотенце на ручке духовки, чашка с засохшими остатками кофе. Сломанный тостер, солонка и доска, на которой вчера отчим резал мясо на обивные. До того, как начал делать отбивную из Маргариты.

– Ещё раз явишься домой после двенадцати – урою.

– Тебя не спросила, когда мне приходить!

– Тебе сколько лет-то, чтобы так с отцом разговаривать, уплёвыш?

Накануне в «Цветочном дворике» был большой свадебный заказ, к концу дня магазин напоминал помесь оранжереи и помойки. Маргарита не успела управиться до закрытия, а управляющая пообещала накинуть, если она останется и уберётся. Маргарита осталась. Смела в мешки ленты, огрызки упаковки, обкорнанные стебли и листья. Продезинфицировала столы, прибралась в холодильнике и на полках. Погасила свет и завернула по пути домой в «Семью». Дома никакой семьи не было, но можно было получить сублимат в неопрятной тёплой кофейне на Ленина – всего за девяносто девять рублей, цену самого дешёвого капучино.

Маргарита пила кофе, стоя у подоконника. Глядела на розово-серый закат, на птиц на ветках. Удивительно, что даже в этом скверном, грязном году всё-таки приходила весна.

На половине чашки она ощутила, как ломит поясницу и гудят ноги. Села в углу, чтобы не сильно отсвечивать продавщице. Закрыла глаза, на слух, по голосам пытаясь определять, как выглядят пошедшие покупатели.