Даниил Мордовцев
Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)

II

Но вот мы видим юношу-раба в совершенно другой обстановке, в доме египетского сановника Путифара.

Путифар, или по-библейски Пентефрий, был приближенным лицом фараона Апепи и носил придворное звание сариса, или, по-библейски, архимагира.

Богатый дом Путифара находился в западной части Мемфиса и лицевою стороной обращен был к пирамидам, возвышавшимся на отлогости Ливийского хребта, пологими уступами спускавшегося к долине Нила. Дом со всех сторон окружен был массивными гранитными колоннами, перистили которых изображались громадными лопастями распустившегося цветка лотоса.

С лицевой стороны колонны эти опирались на два грандиозных пилона, в просвет между которыми видны были на горизонте величественные массивы пирамид Хуфу, Хафра и Менкара. От пилонов шла аллея сфинксов, оканчивавшаяся у громадного бассейна, обложенного красным порфиром, а затем шли ряды низких каменных зданий, предназначавшихся для служителей и рабов Путифара, для жизненных припасов его двора и для домашних животных.

Солнце, склоняясь к западу, стояло уже над великими пирамидами, когда из одного здания, расположенного по ту сторону бассейна и аллеи сфинксов, вышли два египтянина. В лице того, который шел впереди, одетый в богатый плащ из белого финикийского виссона, можно было сразу узнать бывшего юношу-раба, хотя он значительно возмужал и несколько потерял тот загар знойных равнин Ханаана, который смягчился в более умеренном климате долины Нила.

За ним шел старый египтянин, держа на руках молоденького белого козленка.

Приблизившись к бассейну, Иосиф, это был он, сын Иакова, проданный братьями, остановился. Следовавший за ним с козленком старый египтянин тоже остановился и издал протяжной звук, похожий на крик осла. В этот момент вода в бассейне заволновалась, и на поверхности его показалась безобразная голова крокодила. Страшное чудовище быстро подплыло к высокому каменному парапету бассейна и раскрыло безобразную пасть, в которой торчали страшные зубы, точно заостренные пилы. Маленькие глаза чудовища плотоядно сверкали.

– Великий Себек-Ра! Сарис его святейшества фараона Апепи Путифар приносит тебе жертву; прими ее и охраняй дом Путифара! – проговорил египтянин и бросил козленка в пасть чудовища.

Горькая улыбка скользнула по лицу Иосифа. Крокодил жадно схватил свою жертву и в тот же миг скрылся под водою.

Отпустив знаком старого египтянина, Иосиф пошел вдоль аллеи сфинксов, к пилонам, ведшим в главное здание. Он шел тихо, задумчиво, как бы прислушиваясь к нестройному шуму, стоявшему в воздухе над многолюдной столицей фараонов. Но мысли его были далеко: они витали над далекими холмами и долинами его родного Ханаана, где разбиты темные шатры племени Авраама, Исаака и Иакова, отца его, где когда-то бегал он своими маленькими ножками за стадами старших братьев своих, где плакал он над могильным столпом рано погибшей матери своей, Рахили, где старик отец его, Иаков, рассказывал ему о чудесном видении в Вефиле, где старая рабыня матери его, Фимна, много лет пробывшая в рабстве в Египте, рассказывала ему, маленькому Иосифу, о чудесах этой страны фараонов… И вот он сам теперь в этой самой стране фараонов, стране чудес и ужасов, в стране господства крокодилов и Аписов, в стране пирамид и сфинксов; но мысли его все витают над бедным, жалким Ханааном.

Пройдя аллею сфинксов и поднявшись на ступени между пилонами, Иосиф остановился и в раздумье оглянулся назад. Перед глазами его, вдали, высились темные массивы великих пирамид. Над ближайшею и высочайшею из них горело знойное солнце и, казалось, готово было коснуться остроконечной вершины этой таинственной, тысячелетней могилы царственного Хуфу. Иосиф глубоко вздохнул.

– Амон-Ра… Горус в сиянии, – презрительно прошептали губы его.

И ему опять вспомнились мирные картины его родины: склоняющееся к закату солнце Ханаана, рабыни с водоносами на головах, отправляющиеся к источнику, стада овец, возвращающиеся с поля.

Пройдя пилоны, он вступил во внутренние покои. Это была квадратная зала, поддерживаемая колоннами с листьями лотосов и пальм. Над архитравом было изображение солнца с крыльями орла. Под ним – выступающая из гранита статуя фараона с венцом на голове.

– «Я, фараон Апепи, любимый сын бога Горуса в сиянии, всесильный владыка Египта от великих порогов до «великих зеленых вод», могущественнейший всех царей в мире от Финикии до страны презренных Либу. Я не оставлю в покое моих врагов, но сожгу их лучами моего отца, Горуса в сиянии», – грустно качая головой, читал Иосиф горделивую подпись на подножии статуи фараона. – О мой Бог! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Доколе будешь терпеть Ты эти беззакония? – невольно шептали его губы.

Рядом со статуей фараона высилась еще более массивная. Это было изображение бога Себек-Ра с головою крокодила. «И это бог!» – невольно содрогнулся Иосиф.

Он с презрением отвернулся от чудовища, вспомнив, как живой его первообраз сейчас пожрал маленького козлика, и прошел между колоннами направо.

Перед ним, за пунцовой занавесою, открылась другая, меньшая комната. Посередине ее стояла статуя богини Гатор, олицетворение чувственной любви. Богиня изображена была голою с изысканно заплетенными косами. Перед богиней на треножнике курился фимиам.

Близ стены, под богатым балдахином, стояло ложе, покрытое великолепною шкурою пантеры, а пол около ложа застлан был шкурою огромного ливийского льва. На ложе полулежала молодая женщина, едва прикрытая тонкими тканями. Руки, плечи и часть бюста ее были обнажены. На руках и шее сверкали золотые украшения.

Это была жена Путифара, Снат-Гатор. Маленький невысокий лоб под черными как смоль волосами, изящно изогнутые линии тонких бровей, миндалевидные, с длинным разрезом темные глаза сфинкса, смуглые, слегка зарумяненные щеки и нежно очерченные розовые губы – все было чувственно красиво в этой женщине.

У изголовья ее стоял маленький нубиец с опахалом из страусовых перьев.

– А, это ты, Иосиф, – томно сказала Снат-Гатор, бросая нежный взгляд на пришедшего. – Да благословят боги твой приход.

– Привет мой госпоже и повелительнице, – проговорил Иосиф, потупляя глаза под взором красивой женщины.

– Принесена ли жертва богу Себек-Ра, покровителю Мемфиса и нашего дома? – спросила Снат-Гатор.

– Об этом я и пришел доложить твоей ясности, – отвечал Иосиф, не поднимая глаз.

– А какие вести от моего супруга и повелителя? – снова спросила жена Путифара.

– Его ясность, мой господин и повелитель, приказал сказать через гонца, что они с его святейшеством фараоном, находясь на охоте в Долине газелей, выследили двух огромных львов пустыни и, вероятно, останутся на охоте еще несколько дней, – доложил Иосиф.

При этом известии глаза Снат-Гатор невольно выдали внутреннюю радость.

– А! – протянула она и присела на своем ложе, оправляя волосы и ожерелье.

Против нее, в оконном просвете, виднелись на горизонте пирамиды Хеопса и Хефрена, за которые уже опустился диск солнца.

– Светоносный Горус скоро оставит небесный свод бога Амона-Ра и пошлет на землю тени ночи, – сказала Снат-Гатор, глядя на далекие пирамиды. – Вот уже и гробницы фараонов Хуфу и Хафра – да веселятся они в обители всемогущего Озириса! – бросают сюда свои тени, и в воздухе становится прохладнее. Теперь мне не нужно тихое дыхание твоего опахала, мой маленький ветерок, – обратилась она к юному нубийцу, – оставь свое опахало и пойди отдохни или поиграй.

Юный нубиец не заставил свою госпожу повторять приказание: он тотчас припал коленками к шкуре льва, поцеловав край туники Снат-Гатор за пунцовой занавесью.

– Мне что-то сегодня нездоровится, мой добрый Иосиф, – сказала жена Путифара, когда скрылся ее маленький черный раб. – Может быть, я не умела умолить богиню Гатор. – И она глянула на ее статую. – Я буду рада, если добрый Иосиф посидит около меня и развлечет мои смутные думы, – сказала она, поправляя складки туники.

– Я готов служить госпоже и повелительнице раба своего, – скромно отвечал Иосиф.

– Ты не раб мой, а сарис – правитель дома господина моего, – сказала Снат-Гатор, указывая на сиденье около своего ложа, род кресла из красного дерева с резными изображениями ибисов. – Мой муж и господин облек тебя таким доверием, каким не пользовался никто в его доме. Тебе послушны все рабы дома Путифара, в твоем ведении все богатства и запасы дома, золото и медь, зеленые и синие драгоценные камни кладовых, все запасы благовоний священной земли Пунт; тебе вверена постройка вечного жилища Путифара в прекрасной стране Запада, в царстве великого Озириса; ты – правая рука Путифара и наместник его… И при всем том я замечаю, Иосиф, что на твоем прекрасном лице всегда лежит тень грусти. Скажи, добрый Иосиф, чего недостает тебе? Открой мне свое сердце, как родной сестре, как другу, и я, может быть, сумею влить бальзам утешения в твое сердце. Откройся мне, Иосиф, я буду молить небо, великого Амона и солнце, святоносного Горуса, чтоб они дали покой и радость душе твоей.

– О добрая госпожа! – тихо вздохнул Иосиф. – Твое небо – не мое небо, твои боги – не мои боги, твое солнце – не солнце Ханаана.

– Но, Иосиф, и небо Египта такое же голубое, как и небо Ханаана, и боги Египта добрые боги, а солнце долины Нила благотворнее солнца Ханаана.

Иосиф молчал. На кроткие, задумчивые глаза его навернулись слезы.

– Скажи же, поведай мне, Иосиф, что еще гложет твое сердце? – со слезами в голосе спрашивала Снат-Гатор.

– О госпожа! Не спрашивай меня об этом: слишком глубока рана моего сердца, чтобы я мог открыть ее тебе, – отвечал Иосиф, низко опуская свою курчавую красивую голову.

Ответ этот смутил жену Путифара: как женщина, она подумала, что ханаанский пленник тоскует по другой женщине, и ревность шевельнулась в ее сердце.

– О мой Иосиф! – страстно заговорила она. – Я залечу в твоем сердце эту рану, и всемогущая Гатор поможет мне в этом… Откройся мне, кто та женщина, которая нанесла тебе эту рану?

– Не женщина, а мои родные братья, – тихо отвечал Иосиф и закрыл лицо руками.

Снат-Гатор вздохнула свободнее: «Не женщина. О великая матерь, рождающая солнце!» И она с благоговением и мольбою взглянула на статую богини Гатор.

– Братья! – почти радостно воскликнула она. – Что же они сделали с тобой?

– Они продали меня в рабство, – последовал чуть слышный ответ.

– Родные братья! За что же?

– Они невзлюбили меня за то, что я был любимцем нашего отца, за то, что он любил мою мать больше всех других своих жен и наложниц, за то, что он одевал меня в нарядные одежды, наконец, за мои сны! – со страстной горечью проговорил Иосиф.

– За сны? – удивилась жена Путифара. – Какие же это сны?

– Мне тяжело их рассказывать, – отвечал Иосиф.

– Но сны – это таинственные глаголы божества, которые, однако, не всякий смертный в состоянии разуметь, – сказала Снат-Гатор. – Только служители божества разумеют эти глаголы. Что же было в твоих снах такое, что могло возбудить гнев в сердцах твоих братьев?

– Им показалось в моих снах пророчество, что я буду царствовать над всеми моими старшими братьями и их родом. И они продали меня измаильтянам тайно от отца… О, как я помню этот несчастный день моей жизни! – говорил Иосиф, как бы позабыв, что он не один. – Братья пасли тогда стада в Сихеме. Раз утром отец говорит мне: в Сихеме ли братья твои, сын мой? Поди и посмотри, здоровы ли они и здоровы ли овцы? И я пошел от долины Хеврона к Сихему, но в пути заблудился. Тогда встречается мне один человек и спрашивает: кого ты ищешь? Я говорю: ищу братьев моих; скажи мне, где они пасут? Он и говорит: они ушли отсюда; я слышал, как они говорили между собой: пойдем в Дофаим. Я и пошел туда и нашел их в Дофаиме. Подхожу к ним и слышу издали: «Вон идет наш сновидец»; говорят: «Убьем его и бросим в ров, а отцу скажем: лютый зверь съел его; тогда посмотрим, что значат его сны». Услышав это, брат Рувим и говорит: «Я не дам его убить; не будем, говорит, проливать кровь брата, а лучше бросим его здесь, в пустыне, в один из рвов; не наложим на него, говорит, рук своих». Он, кажется, желал спасти меня, чтобы возвратить к отцу. Все это я слышал и все же пришел к ним. Тогда они сняли с меня мои пестрые одежды и бросили в ров, в котором, однако, не было воды, а сами стали обедать. Вдруг я слышу: «Вон, говорят, караван идет, измаильтяне от Галаада; верблюды их везут в Египет вьюки, полные фимиама, ритины и стакти». Тогда брат Иуда и говорит братьям: «Какая будет нам польза, если мы убьем брата своего и скроем кровь его? Пойдемте лучше, говорит, продадим его измаильтянам: руки наши, говорит, не будут в его крови: – он брат наш и наша плоть». Братья согласились на это, вытащили меня из рва и продали измаильтянам… И вот я здесь…

Он говорил это тихо, как бы про себя, печально склонив голову. Слезы медленно катились по его щекам и падали на виссон его плаща. Он не видал, как Снат-Гатор тихонько поднялась с ложа и приблизилась к нему; погруженный в свои воспоминания, он не заметил, как она нагнулась над ним, и только тогда он опомнился, когда почувствовал, как чьи-то горячие руки обхватили его низко опущенную голову и женский голос шептал над ним:

– О мой бедный, мой бедный! Иди ко мне, я утешу тебя, я осушу твои слезы моими поцелуями.

Иосиф вздрогнул и быстро поднялся.

– О госпожа! Зачем это? – прошептал он, бледный от волнения. – Я должен уйти… я еще не всем распорядился по дому… Прости меня!

И он быстро скрылся за пунцовой занавесью, отделявшей покои Снат-Гатор от главного покоя, посвященного богу Себек-Ра.

Жена Путифара с пылающими щеками упала на свое ложе.

– О великая Гатор! – шептала она. – Зажги его сердце, как ты зажгла мое… Ты видишь мои муки… Три раза напоял Нил своими животворными водами священную страну моих предков, с тех пор как этого раба из Ханаана ввели в дом моего повелителя, три раза совершил Горус свое годичное шествие над царством фараонов, три года не дает мне сна образ этого Иосифа, и вот сегодня… я надеялась, что растопила его сердце… он все мне сказал… он плакал, как женщина… я обнимала его голову… И вдруг! О великая Гатор!

III

Прошло еще несколько лет, и мы снова видим Иосифа в иной обстановке.

Он уже не при дворе могущественного Путифара, а в государственной тюрьме фараонов. Около десяти лет находится он в заключении. Годы много изменили его. Прекрасный, кроткий юноша превратился в зрелого мужа, но глубокая грустная дума и теперь светилась в его задумчивых глазах.

Однако он уже не простой узник в тюрьме фараонов. Что-то было в его поведении, в его кротком взоре, в его словах и поступках такое, что внушило к нему во всех глубочайшее доверие и уважение. В своих ссорах и недоразумениях все узники тюрьмы шли к нему как к своему судье; несчастные, впадавшие в отчаяние и жаждавшие смерти находили в нем утешение и поддержку; больные и обиженные находили в нем защитника и заступника пред строгим емхетом, доверенным лицом фараона и главным начальником государственной тюрьмы.

И емхет заметил Иосифа, мало того, он настолько оценил высокие качества этого скромного ханаанеянина, что приблизил его к себе и вручил ему ближайшее заведование государственной тюрьмой. Зная жену Путифара, емхет подозревал, что в скандальной истории Снат-Гатор виноват не Иосиф, а сама прекрасная Снат, хотя сам Иосиф насчет этой истории хранил глубокое молчание.

Как бы то ни было, но через несколько лет после заключения Иосифа в государственную тюрьму он является в ней вторым после емхета лицом по управлению этим карательным учреждением фараонов. С этой поры он всего себя посвятил облегчению горькой участи заключенных. Собственно центральная тюрьма фараонов, находящаяся в Мемфисе, служила главным образом для временного заключения преступников: это был центральный этап, откуда осужденные отправлялись на каторгу или в пещеры горного хребта Тароау, выше Мокаттамы, где выламывался белый известняк для возведения царских пирамид и особых гробниц и для изваяния статуй и саркофагов, или же в каменоломни Красной горы, в Верхний Египет, для ломки красного гранита и твердого порфира, которыми облицовывались наружные грани пирамид. При высылке партий на каторгу Иосиф прилагал особое старание, чтобы в каменоломни не были отправляемы слабые, больные и старики. Ко всем этим несчастным он относился с отеческою любовью: он отводил им более удобные помещения, старался об улучшении их пищи и облегчении от обязательных изнурительных работ.

В числе последних особенным вниманием Иосифа пользовался один необыкновенный древний старик, доставленный в государственную тюрьму из Фив в самых тяжких оковах. Известно было только, что он был долгое время, чуть ли не полстолетия, верховным жрецом храма богини Мут, священной матери богов и супруги бога Пта, верховного отца богов в Фивах. За какое преступление он был лишен высокого сана и заключен в государственную тюрьму, никто не знал, ни Иосиф, ни даже сам емхет. Таинственный арестант был прислан в Мемфис при указе верховного тайного совета жрецов с пояснением, что он присужден к пожизненному заключению «за тяжкое, непередаваемое человеческим языком преступление».

Это был некогда высокий, но теперь согбенный старик, с белыми как снег волосами и такой же бородой, но с необыкновенно ясным для его лет взором. В первый же день по прибытии его в тюрьму Иосиф приказал расковать старика и потом собственноручно наложил смягчающие пластыри на раны, натертые на руках, на ногах и на шее несчастного арестанта железными оковами. Он же велел давать старику лучшую пищу и устроить ему покойное ложе из мягких шкур газелей, и каждое утро навещал его, заботливо справляясь о его здоровье.

– Сын мой, – сказал он однажды Иосифу, когда этот последний зашел к нему после обхода всех камер заключенных, – твое лицо и твои поступки изобличают в тебе присутствие божества, не того божества, которому поклоняются египтяне в символах и их изображениях, но Того, таинственными и непостижимыми велениями Которого вечно текут к великому морю эти живые воды Нила, Того, Которое низвергает на землю громы и молнии, напояет водою небесные пространства, которое живет в каждом стебле и цветке лотоса, велениями которого движутся на нас пески Сахары и живет каждая песчинка пустыни, но лицо твое и твои глаза изобличают также, что ты носишь печаль и горесть в сердце твоем. Я полюбил тебя, как сына, да и родной сын не мог бы, кажется, заботиться обо мне так, как заботишься ты. Я стар: вот уже скоро будет полстолетия, как глаза мои созерцают небесные светила и их вечное движение; сотни раз я наблюдал годичные розливы Нила; я много думал; многое в этом видимом мире я понимаю так, как бы это были исписанные листы папируса, на которых перст божества начертал свои предопределения. Я давно пережил годы, переживаемые тобою, сын мой, и мое сердце также знало печали и горести; но время унесло их, как ветер уносит засохшие листья тамаринда, и я теперь ожидаю поглощения непостижимым божеством моего бренного и временного существа.

Старик помолчал. Иосиф, слушая его, казалось, весь поглощен был созерцанием тихо струившегося за группами пальм Нила и отражением на серых ребрах Мокаттама склонявшегося к западу солнца.

– Я говорю это к тому, сын мой, – продолжал старик, глядя куда-то в пространство, – что, отходя в неведомую область небытия, а может быть, и возрождения к иной жизни, я бы хотел сделать для тебя тягость земной жизни возможно легче и удобоносимее. Что тяготит твою душу, сын мой? – спросил он вдруг, взглянув прямо в задумчивые глаза Иосифа.

– Многое, отец мой, – тихо отвечал Иосиф. – Я называю тебя отцом потому, что тот, кого я прежде называл этим дорогим именем, часто говорил мне: чти седины старца и преклонися пред лицом его, как пред лицом отца.

– Где же отец твой? – спросил старый жрец.

– Я давно потерял его и не знаю, жив ли он или давно умер. Я иноплеменник в земле египетской, и ваши боги не мои боги, – грустно отвечал Иосиф.

– Не говори этого, сын мой, – кротко сказал жрец. – Я знаю, ты ханаанеянин. Я кое-что знаю и о Боге Ханаана. Я скажу тебе более: твой Бог – мой Бог.

Слова египетского жреца поразили Иосифа. Как! Служитель богини Мут, поклонник Озириса и Изиды, признающий в простом быке бога, приносящий жертвы крокодилу, и он смел говорить о Боге Авраама!

– Нет, старик, ты не знаешь моего Бога! – горячо воскликнул он.

Жрец в ответ кротко улыбнулся и положил руку на плечо Иосифа.

– Слушай, сын мой, я многое скажу тебе, и ты узнаешь, кто я и кто Бог мой, – сказал он после непродолжительного молчания. – Да, я египтянин, не ханаанеянин. Верховный жрец Амона-Ра произвел меня на свет на берегах этого Нила; воды Нила вспоили меня; солнце Египта вливало огонь вместе с кровью в юное тело мое; с детства я слышал коварный плач крокодилов, внимая ему как голосу божества; с детства я трепетно преклонялся пред алтарем Аписа, в мычании которого я слышал что-то непостижимое, приводившее меня в содрогание. Я рос и мужал при храме Амона-Ра в Фивах. Все знания, вся мудрость жрецов, все таинства природы, которые она открывала их упорной наблюдательности в течение тысячелетий, когда на престоле Египта один фараон сменял другого, отходившего в таинственную область Озириса, когда одна их династия уступала место другой, все, что накопилось в сокровищнице знаний жрецов, в сокровищнице, недоступной ведению простых смертных, все это было впитано моим пытливым умом, подобно тому, как губка впитывает в себя воду. Я познал законы движения соков в растениях; я изучил их живительную и мертвящую силу; я извлекал из них целебную влагу и страшные, губительные яды. Я изучил строение тела человеческого, начиная с костей и кончая невидимыми нитями, по которым струится жизнь человека и его ощущения. Я постиг тайны человеческого сердца и его движения и постиг тайны жизни, хранимые под черепом. Законы движения небесных светил я измерял более точно, чем писцы и землемеры при храме Амона измеряли принадлежавшие ему нивы, засеянные пшеницею и дуррою.

Старый жрец закрыл рукою глаза, как будто припоминая что-то. Иосиф выжидательно смотрел на него.

– Да, – как бы опомнился старик, – и все мои знания были ничто перед непостижимым божеством. Когда мне исполнилось тридцать лет, – продолжал он, – совет жрецов города Фив определил меня на должность смотрителя нильского водомера, что находится выше Великих порогов, близ границ земли Куш, где сохранились записи о разлитиях и высоте вод Нила за несколько тысячелетий, начиная от фараонов Мена и Тота. Записи эти состояли из массы папирусных свитков, испещренных годами, месяцами, днями, с точным показанием по дням подъема и падения вод. Люди верят, сын мой, что Нил – непостижимое божество, которое, по неисповедимому хотению своему, изливает свои воды неравномерно: иногда изливает на страну свои благодеяния и дает ей плодородие, а иногда наказует ее своим гневом – отсутствием вод, и тогда голод и гибель смертных неизбежны, несмотря на все мольбы и заклинания жрецов, несмотря даже на приносимые разгневанному божеству жертвы в виде невинных отроковиц… Бедные дети!

Жрец остановился, глядя, как тени от пальм, постепенно удлиняясь, все ближе и ближе тянулись к Нилу.

– Божество! – с жестом презрения продолжал старик. – Все непостижимое в природе нам кажется божеством: и солнце, склоняющееся к горизонту за гробницей Хуфу, и зной южного ветра, и огонь молнии, и грохот грозы, и самый этот Нил. Но я старался постигнуть непостижимое, и Нил перестал для меня казаться божеством, а только одним из проявлений божества, как и это небо голубое, как и цветок лотоса, как и аромат фимиама, как и самая жизнь наша, все это проявление божества. И я постиг тайны разлива Нила. По целым годам изучая на папирусах тысячелетние записи разлива его вод и их оскудение, я подметил, наконец, в них весьма сложную, едва уловимую для ума повторяемость. И в этой повторяемости, как я убедился, господствует над всем число семь: семь лет обильного разлива и семь лет оскудения, семь месяцев роста и созревания разных знаков, семь дней сокрытия Луны тенью Земли…

– Тенью земли! – удивился Иосиф. – Как же земля может бросать тень на небо?

– Да, сын мой, когда Земля находится между Солнцем и Луной, тогда она и бросает тень на Луну. Посмотри на эти пальмы: они стоят между Нилом и склоняющимся к гробнице Хуфу солнцем и потому бросают тень к Нилу. Взгляни, сын мой, на громады гробниц Хуфу и Хафра! – И старик указал на пирамиды Хеопса и Хефрена. – Солнце за ними – и они бросают тени свои на спину «сфинкса великого Хормаху»… Повторяю, сын мой, я постиг, на основании изучения тысячелетних записей тайны разлива и оскудения вод Нила. Как жрецы наши на основании изучения законов движения Луны и Солнца узнают за много лет день и час их затмения, так я за много лет вперед могу предсказать годы разлива и оскудения вод Нила. Я и предсказывал это, когда был смотрителем нильского водомера. Мои предсказания, дошедшие до ушей фараона, скоро возвели меня на степень могущества и славы: я был назначен верховным жрецом Амона-Ра на место умершего отца моего. Но, постигнув тайны Нила, сын мой, я захотел постигнуть и прочие непостижимые для других тайны природы. Целые десятки лет, год за годом, день за днем, я открывал завесу за завесой этих тайн, и глазам моим открылось божество, о! только частица божества, сын мой! И я уразумел все ничтожество богов Египта, всю слепоту жрецов и их ложь… О, непостижимое, безначальное, бесконечное! Как назову я тебя! – Старый жрец как бы в ужасе закрыл лицо руками.

Иосиф слушал его, взволнованный, бледный. Когда старик отнял руки от лица, оно орошено было слезами. Иосиф взял его за руку с нежностью сына.

– Мне кажется, что я слышу голос отца моего, – тихо сказал он.

– А где твой отец? – спросил старик, как бы приходя в себя.

– Я оставил его в Ханаане, когда меня продали в рабство, – отвечал Иосиф.

– А кто продал тебя?

– Братья, родные братья от других матерей.

– Братья? А за что?

– За то, что я видел сны, которые истолкованы были братьями так, что я будто бы буду владыкой над ними и они поклонятся мне, младшему брату.

В это время на террасе показался один из тюремных служителей и, подойдя к Иосифу, доложил, что приведены под сильною стражею двое из первых сановников фараона.

– Двое из семер-уат фараона? – с удивлением спросил Иосиф.

– Семер-уат, господин, – почтительно отвечал смотритель.

– А кто они?

– Имен их не знаю, господин.

– Ближе к пасти крокодила, ближе к смерти, – как бы про себя проговорил старый жрец, провожая глазами уходившего с террасы Иосифа.