Даниил Хармс
Собрание сочинений. Том 1. Полет в небеса

С классической основой…

Вспоминая о Д. Хармсе, которого привлек к работе для детских журналов, С. Маршак говорил о нем как человеке «с абсолютным вкусом и слухом и с какой-то – может быть, подсознательной – классической основой»^[1]. Можно по-разному интерпретировать понятие «классической основы» у Хармса, но несомненные данные об освоении им предшествовавшей словесности говорят, по крайней мере, о литературной школе высочайшего уровня. Даже самые ранние записные книжки писателя (1925–1926) полны библиографических записей о книгах Пушкина, Достоевского, Лескова, Чехова. В большом списке стихотворений, которые Хармс в эту пору знал наизусть, – имена Блока, Гумилева, Сологуба, Ахматовой, Маяковского, Есенина^[2]. Это было, несомненно, освоение и усвоение самых разнообразных творческих явлений, которые не могли в дальнейшем не трансформироваться в собственном творчестве Хармса.

Сложность отыскания у Хармса следов этого усвоения связана с основополагающей его установкой на тотальную инверсию и решительный уход от любых прямых значений. «Ухо на щеке» (II, 2)^[3] – можно сказать, эмблема всего хармсовского творчества. И всякий раз загадка: откуда это ухо, так сказать, съехало на щеку.

Не стоит, разумеется, и преувеличивать зашифрованности текстов Хармса: в них достаточно прямых цитат и прозрачных реминисценций из произведений Пушкина, Гоголя, Козьмы Пруткова, Достоевского, Блока и др. При этом наиболее эффективный путь отыскания связей текстов Хармса с предшествовавшей ему «классической» литературой лежит в области ономастики: имена, отчества и фамилии хармсовских персонажей впечатляюще свидетельствуют о прочности таких связей.

Вообще тексты Хармса густо населены персонажами с именами и фамилиями. По нашим подсчетам, Хармс использует более 330 фамилий и более 130 имен. Многие из них повторяются (причем в разнообразных комбинациях).

Статистика наиболее употребляемых имен персонажей (5 и более раз) такова (в порядке убывания): Иван – 45 (в т. ч. 9 Иванов Ивановичей); Петр – 37 (в т. ч. 5 Петров Павловичей); Мария – 29; Николай – 23; Антон (и женский вариант Антонина) – 20; Федор – 16; Владимир – 13; Михаил (в т. ч. 2 Михеля) – 13; Андрей – 10; Анна – 9; Елизавета – 9; Наталья – 8 (в т. ч. 2 Натальи Ивановны); Сергей – 7; Александр (и женский вариант Александра) – 7; Ольга – 6; Пантелей – 6; Алексей – 5; Нина —5; Марина – 5.

Наиболее употребляемые фамилии персонажей (3 и более раз): Петров – 12; Петраков (в т. ч. Петраков-Горбунов) – 8; Бобров (в т. ч. 3 Антона) – 6; Козлов – 6; Окнов – 5; Пирогов (и женский вариант Пирогова) – 5; Палкин – 4; Комаров – 4 (в т. ч. Камаров); Пузырёв – 4; Пятаков – 4; Колпаков – 3 (в т. ч. Колпакоп); Липавский – 3; Макаров – 3; Никандр (и вариант Никанор) – 3; Семёнов – 3.

Частота воспроизведения одних и тех же имен и фамилий порой инициирована у Хармса ближайшим окружением – родственниками и друзьями. Среди них, конечно, надо отметить его постоянных друзей и единомышленников Л. Липавского (1904–1941) и Александра Введенского (1904–1941); Марину Малич, вторую жену писателя (1912–2002); теток: Марию Ивановну (1882–1943) и Наталью Ивановну Колюбакиных (1868–1945) и сестру Елизавету (1909–1994); псевдоним Николай Макаров был у Н. М. Олейникова (1898–1937).

Вместе с тем множество данных свидетельствует о литературном происхождении имен и фамилий и способах их сочетания и функционирования в произведениях Хармса.

Нельзя не заметить у него многочисленных парных персонажей: Козлов – Окнов, Петров – Камаров, Машкин – Кошкин, Пакин – Ракукин, Пузырёв – Бобырёв, мистер Пик – мистер Пак, наконец – Фадеев – Калдеев – Пепермалдеев. Это совершенное подобие явления, не раз уже отмеченного в литературе о поэтике Гоголя. У него находим: дядя Митяй – дядя Миняй, Фома Большой – Фома Меньшой, Карп – Поликарп, Перхуновский – Бербендовский, Добчинский – Бобчинский и др. Эти так называемые «двойчатки» у Гоголя являются и в сочетаниях имени и отчества: Антон Антонович, Акакий Акакиевич… У Хармса это явление приобретает гомерические размеры: Адам Адамыч (I, 347), Алексей Алексеевич (II, 193<11>) и даже Алексей Алексеевич Алексеев (II, 114, 161), Андрей Андреевич (II, 156, 193<16>), Антон Антонович (I, 348; II, 15, 91, 138), Федор Федорович (II, 63), Семен Семенович (II, 133, 193<6>), Николай Николаевич (II, 141). Особый разговор об Иванах Ивановичах. Выше отмечено, что имя Иван в текстах Хармса и относительно и абсолютно занимает первое место. Это сопрягается с высокой частотой появления Иванов у Гоголя. Степень населенности Иванами произведений Гоголя можно представить даже только по одним «Игрокам», где слуга Гаврюшка перечисляет дворню своего хозяина: «Игнатий буфетчик, Павлушка, который прежде с барином ездил, Герасим лакей, Иван – тоже опять лакей, Иван псарь, Иван опять музыкант, потом повар Григорий…»^[4] При этом число совпадений в сочетании этого имени с соответствующими отчествами у Хармса и Гоголя настолько велико, что не может быть случайным: Иван Яковлевич, цирюльник в «Носе» Гоголя, который «проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба» (III, 44), – и три Ивана Яковлевича у Хармса (II, 68, 125, 135); Иван Антонович, заведующий крепостной канцелярией в «Мертвых душах», – Иван Антонович у Хармса (II, 43); Иван Петрович, главный герой в «Утре делового человека», – Иван Петрович Лундапундов (II, 14); Иван Андреевич, почтмейстер в «Мертвых душах», – Иван Андреевич Редькин у Хармса (II, 142); Иван Григорьевич, председатель палаты в «Мертвых душах», с которым, по словам Чичикова, он очень приятно провел время, – Иван Григорьевич Кантов (II, 7); Иван Федорович (Шпонька) – Иван Федорович в рассказе без заглавия у Хармса (II, 27). Особое место, как сказано выше, занимают и у Хармса и у Гоголя Иваны Ивановичи. У Гоголя это: хозяин квартиры, которую в пору своей бедности нанимал художник Чартков («Портрет»); крестный отец Акакия Акакиевича («Шинель»); один из гостей помещика Сторченка, к которому приезжает Иван Федорович Шпонька; его высокопревосходительство («Утро делового человека»); наконец, один из главных персонажей «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». У Хармса, как отмечено выше, это персонажи девяти текстов (I, 1, 343, 344; II, 114, 140, 193<26>; III, 1 и др.), причем Иван Иванович Никифоров – это явная контаминация гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

Что же касается других «двойчаток» у Хармса в соотнесении с гоголевскими, то можно сопоставить его Антонов Антоновичей (см. выше) с Антоном Антоновичем Сквозник-Дмухановским («Ревизор»); Федора Федоровича Колпакопа (см. выше) с двумя Федорами Федоровичами у Гоголя (барин в сцене «Лакейская» и начальник отделения Леницын во 2-м томе «Мертвых душ»).

С гоголевским влиянием, вероятно, следует связать и несколько достаточно экзотических для хармсовского времени имен персонажей. Имя кучера и слуги Селифана из «Мертвых душ» трижды встречается у Хармса (II, 158, 192.12, 27; в последнем случае это более правильное воспроизведение старообрядческого по своему происхождению имени Селиван); отставной офицер Никанор Анучкин из «Женитьбы» встретится у Хармса (I, 138, 152; II, 39; сюда причисляем и вариант этого имени Никандр); Андрон из «Мертвых душ» (V, 198) появится в виде Андрония у Хармса (I, 143).

Наконец, должны быть отмечены «гоголевские» фамилии в произведениях Хармса: Пирогов, поручик, неудачно ухаживающий за хорошенькой блондинкой («Невский проспект»), трижды встречается у Хармса (I, 343; II, 43 и черновой набросок); помещик Бобров, о котором вспоминает Коробочка в «Мертвых душах» (V, 47), трансформируется у Хармса в шестерых Бобровых (среди которых и отмеченная выше «гоголевская» «двойчатка» Антон Антонович); Бобов, о котором говорится в «Записках сумасшедшего» (III, 184), появится в качестве главного персонажа в неозаглавленном рассказе Хармса (II, 135)^[5].

Обследование под углом зрения ономастики совпадений в текстах Хармса с произведениями другого его любимого писателя – Достоевского, безусловно, должно учитывать также то, давно уже ставшее аксиомой, положение, что сам Достоевский находился под значительным влиянием гоголевской поэтики и ее пародированием преодолевал это влияние. Поэтому, разумеется, у Достоевского встречаем всё те же «гоголевские» «двойчатки» в наименованиях персонажей и прочие, отмеченные выше свойства, в проявлении которых у Хармса невозможно отделить влияние Гоголя от Достоевского. Скажем, вышесопоставленные у Хармса и Гоголя Антоны Антоновичи присутствуют и у Достоевского в «Записках из подполья» и «Записках из Мертвого дома»; Федоры – в «Бедных людях» и «Записках из Мертвого дома»; Иваны Ивановичи – в «Селе Степанчикове…» и «Записках из Мертвого дома»; Иваны Петровичи – в «Униженных и оскорбленных» и «Романе в девяти письмах»; Иваны Андреевичи – в «Чужая жена и муж под кроватью» и «Романе в девяти письмах».

Наряду с этим в наименованиях персонажей у Хармса и Достоевского находим и оригинальные совпадения: Семен Семеныч у Достоевского («Крокодил», «Преступление и наказание») встретится также в двух текстах Хармса (см. выше); Иван Матвеевич («Крокодил» и «Записки из Мертвого дома») имеется и у Хармса (I, 35); Елену Ивановну («Крокодил» и «Преступление и наказание») обнаруживаем у Хармса (II, 4); Фома («Село Степанчиково…» и «Господин Прохарчин») – одно из любимых хармсовских имен (II, 19, 29, 42); по два раза появляется имя Тимофей у Достоевского («Бедные люди» и «Крокодил») и Хармса (II, 193<29>); отмеченной высокой частоте имени Петр у Хармса корреспондируют Петры у Достоевского («Бедные люди», «Двойник», «Роман в девяти письмах», «Как опасно предаваться честолюбивым снам», «Преступление и наказание»); кухарка Пелагея, являющаяся во сне в «Как опасно предаваться…» Достоевского, встретится и у Хармса (II, 1; едва ли не в той же функции); многочисленные хармсовские Елизаветы (см. выше) находятся и у Достоевского («Чужая жена и муж под кроватью», «Записки из подполья», «Преступление и наказание»); Глафиру из «Чужая жена и муж под кроватью» Достоевского найдем у Хармса (I, 159); многочисленные хармсовские Андреи (см. выше) у Достоевского присутствуют в трех произведениях («Двойник», «Господин Прохарчин» и «Преступление и наказание»). Обращает на себя внимание то, что из «Крокодила» Достоевского у Хармса встречаются имена всех действующих лиц (за исключением немца). Укажем также на многочисленные совпадения в фамилиях персонажей Достоевского и Хармса: Тюльпанов из Достоевского («Село Степанчиково…») появится в двух текстах Хармса (I, 73, 108; в первом случае – прямая аллюзия на произведение Достоевского); Пузырёв («Чужая жена и муж под кроватью») – в трех прозаических текстах Хармса (II, 107 (вариант), 114; III, 70); многочисленным Петровым у Хармса (см. выше) найдется однофамилец и у Достоевского («Записки из Мертвого дома»); в том же произведении Достоевского имеется Орлов, которого также встретим у Хармса (II, 193<2>); там же – Михайлов, который дважды встречается у Хармса (II, 148, 193<2>); Марков из «Бедных людей» обнаруживается у Хармса (II, 193<24>); в том же произведении Достоевского имеется Ермолаев, которого найдем и у Хармса (II, 126); Блинову из Достоевского («Как опасно предаваться честолюбивым снам») отыскиваются однофамильцы в двух произведениях Хармса (II, 126 и примечание); наконец, в «Записках из Мертвого дома» встретим еще две фамилии, Антонов и Гвоздиков, которые есть и у Хармса (соответственно II, 68; III, 87); бросается в глаза, наряду с «Крокодилом», большое число совпадений фамилий персонажей «Записок из Мертвого дома» с произведениями Хармса.

За пределами представленных ономастических параллелей располагается обширное поле исследования того, как мотивы и сюжеты Достоевского интенсивно трансформируются у Хармса^[6]. Оснований для такого исследования множество. Достаточно, например, отметить такую «хармсовскую» сцену в «Неточке Незвановой» Достоевского: «…я упала на улице и пролила всю чашку. Первая моя мысль была о том, как рассердится матушка. Между тем я чувствовала ужасную боль в левой руке и не могла встать. Кругом меня остановились прохожие; какая-то старушка начала меня поднимать, а какой-то мальчик, пробежавший мимо, ударил меня сапогом в голову» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1972. Т. 2. С. 161). Можно обратить, например, внимание на параллель такой впечатляющей детали «Старухи» Хармса, как неведомо куда отлетевшая челюсть мертвой старухи, со сном Степана Петровича Верховенского в «Бесах» Достоевского, в котором ему является раскрытая челюсть: М. С. Альтманом эта деталь у Достоевского интерпретируется как крайняя степень опасности, по народному поверью предвещающая близость смерти^[7].

Достойны параллельного сопоставления сны у Достоевского и Хармса; эротические коннотации мотива насекомых у обоих писателей^[8]; соотношение у них частоты употребления слова «вдруг»^[9] и еще целый ряд важнейших для обоих писателей мотивов и свойств их поэтики.

Таким образом, ассоциирующееся с Хармсом понятие «авангардного писателя», которое предполагает обновление языка, поэтики, самого взгляда на мир, не только не отменяет фундаментальной классической основы его творчества, но она уже обнаруживается и еще должна быть выявлена в таком масштабе, что самое понятие «авангарда» применительно к творчеству Хармса потребует существенных корректировок.

Валерий Сажин

Стихотворения

1925

1. О том как иван иванович попросил и что из этого вышло

Посвящается Тылли и восклицательному знаку

 
иван иваныч расскажи
ки́ку с ко́кой расскажи
на заборе расскажи
 
 
ты расскажешь паровоз
почему же паровоз?
мы не хочим паровоз.
 
 
лучше шпилька, беренда́
с хи ка ку гой беренда
заверте́ла беренда
 
 
как то жил один столяр
только жилистый столяр
мазал клейстером столяр
 
 
делал стулья и столы
делал молотом столы
из оре́шника столы
 
 
было звать его иван
и отца его иван
так и звать его иван
 
 
у него была жена
не мамаша, а жена
НЕ МАМАША А ЖЕНА
 
 
как её зовут теперь
я не помню теперь
позабыл те́ – пе́рь
 
 
иван иваныч говорит
очень у́мно говорит
поцелуй^[10]* говорит.
 
 
а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся нахал!
 
 
я с тобою не хочу
делать это не хочу
потому что не хочу.
 
 
иван иваныч взял платок
развернул себе платок
и опять сложил платок
 
 
ты не хочешь, говорит
ну так что же, говорит
я уеду, говорит
 
 
а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся нахал!
 
 
я совсем не для тебя
не желаю знать тебя
и плевать хочу в тебя.
 
 
иван иваныч поглупел
между протчим поглупел
у усикирку поглупел
 
 
а жена ему сюда
развернулась да сюда
да потом ещё сюда
 
 
в ухо двинула потом
зубы выбила потом
и ударила потом!
 
 
иван ива́нович запнулся
так немножечко запнулся
за п… п… п… п… п… пнулся
 
 
ты не хочешь, говорит
ну так чтоже, говорит
я уеду, говорит
 
 
а жена ему: нахал!
ты муж и нахал!
убирайся нахал!
 
 
и уехал он уехал
на извощике уехал
и на поезде уехал
 
 
а жена осталась тут
и я тоже был тут
оба были мы тут.
 

Даниил Заточник (Хармс)

1925 ноябрь

2. От бабушки до Еsther

 
баба́ля мальчик
тре́стень гу́бка
рукой саратовской в мыло уйду
сыры́м седе́ньем
ще́ниша ва́льги
кудрявый носик
платком обут —
капот в балах
скольжу трамваем
Владимирскую поперёк
посельницам
сыру́нду сваи
грубить татарину
в окно.
мы улицу
валу́нно ла́чим
и валенками набекрень
и жёлтая рука иначе
купается меж деревень.
шлён и студень
фарсится шляпой
лишь горсточка
лишь только три
лишь настеж балериной снята
и ту́кается у ветрин.
холодное бродяга брюхо
вздымается на костыли
резиновая старуха
а может быть павлин
а может быть
вот в этом доме
ба́баля очередо́м
канды́жится семью попами
соломенное ведро.
купальница
поёт карманы
из улицы
в прыщи дворов
надушенная
се́лью рябчика
распахивается
под перо —
и кажется
она Владимирская
садится у печеря́
серёжками —
– как будто за́ город
а сумочкою —
– на меня шуро́ванная
так и катится
за ба́баля калеты́
репейником
простое платьеце
и ленточкою головы —
ПУСТЬ
– балабошит ба́бушка
БЕЛьгию и блены
пусть озирает до́хлая
ро́станную полынь
сердится кошечкой
около кота
вырвится вырвится
вырвится в лад
шубкою о́конью
ля́женьем в бунь
ма́ханьким пе́рсиком
вихрь таба́нь
а́льдера шишечка
ми́ндера буль
у́лька и фа́нька
и ситец и я.
 
 
ВСЁ
 

<1925>

3. Наброски к поэме «Михаилы»

I Михаил

 
крю́чником в окошко
ска́ндит ска́ндит
рубль тоже
ма́ху кинь
улитала кенорем
за папаху серую
улитали пальцами
ка́ – за́ – ки́
лезет у́тером
всякая утка
шамать при́сну
бла́ – гослови
о – ко – я́нные
через пояс
по́яс у́ткан
по́яс у́бран
до зарёзу
до Софи́и.
ду́ет ка́пень
Симферополя
ши́ре бо́рова русси́
из за мо́ря
ва́ром на́ поле
ва́жно фылят
па́ – ру́ – са́.
и текло́
текло́
текляно
по немазаным усам
разве мало
или водка
то посея – то пошла
а́ се́ го́ дня́ на́ до́ во́т ка́к
до́ по́с ле́д ня́ го́ ко́в ша́
 

II Михаил

 
Ста́нем би́ться
по гуляне
пред ико́ною ами́нь
руковицей на коле́ни
заболе́ли мужики.
вытерали бородою
блюдца
было боязно порою
оглянуться
над ерёмой становился
камень
я́фер
он кабылку сюртука́ми
забоя́ферт —
– и куда твою деревню
покатило по гурта́м
за ело́вые дере́вья
задевая тут и там.
Я держу тебя и холю
не зарежешь так прикинь
чтобы правила косою
возле моста и реки
а когда мостами речка
заколо́дила тупы́ш
иесусовый предте́ча
окунается тудыж.
ты мужик – тебе пахаба
только плюнуть на него
и с ухаба на ухабы
от иконы в хоровод
под плясу́лю ты оборван
ты ерёма и святый
заломи в четыре горла
– дребеждящую бутыль —
– разве мало!
разве водка!
то посея – то пошла!
а сегодня надо во́т как!
до последняго ковша.
 

III Михаил

 
па́жен хо́лка
мамина була́вка
че́ – рез го́ – ловы
после завтра
если на вера́н – ду
о́зера ману́ли
ви́дел ра́но
ста́ – ни́ – сла́в
ву́лды а́лые
о́ – па́ – саясь
за́ дра́ жа́ли
на́ ки́ та́й
се́рый выган
пе́ ту́ ха́ ми́
станислаuву
ша́р ку́ ну́
бин то ва́ла
ты́ моя карбоuлка
ты мой па́рус
ко ра лёк
залетуuля
за ру ба́шку
ма ка ро́ны
бо́ си́ ко́м
зуб аку́лий
не пока́жет
не пока́жет
и сте – кло́
ляда па́хнет пержимо́лью
альмана́хами нога́
чтобы пе́ли в комсамо́ле
парашу́ты и ноган
чтобы лы́ко станисла́ву
возноси́ло балабу́
за московскую заста́ву —
пар ра шу́ ты
и но га́н
из пеще́ры
в го́ру
камень
буд – то
в ти́тю
мо ло ко
тя́нет го́лы – ми рука́ми
по́сле за́вта
на́ – ба́л – ко́н
у́ ко́ – го́
те́ пе́рь не вста́нет
возле пу́па
го́ – ло́ – ва́
ра́зве ма́ – ло
или во́д – ка
то посе́я
то пошла́
а́ се́ го́д ня́ на́ до́ во́т ка́к
до́ по́с лед ня́ го́ ко́в ша́.
 
 
ВСЁ
 

<1925>

4. Говор

 
Откормленные лы́лы
вздохнули и сказали
и только из под банки
и только и тютю́
кати́тесь под фуфе́лу
фафа́лу не перма́жте
и даже отваля́ла
из мя́киша кака́ —
– косы́нка моя у́лька
пода́рок или си́тец
зелёная сало́нка
чаничка купры́ш
сегодня из под а́нды
фуфы́лятся рука́ми
откормленные лы́лы
и только
и тютю́.
 
 
ВСЁ
 

<1925>

5. Землю, говорят, изобрели конюхи

Посвящаю тем, кто живет на Конюшенной.

 

вступ

 
вертону́ финики́ю
зерном шелдону́
бисире́ла у зака́та
криволи́ким типуно́м
 
 
полумё́на зырыня́
калиту́шу шельдону́.
 

начало

 
приоткрыла портсигары
от шумовок заслоня
и валяша как репейник
с’ел малиновый пирог
чуть услыша между кресел
пероче́нье ранда́ша
разгогулину повесил
варинцами на ушах
Ира маленькая кукла
хочет ка́кать за моря
под рубашку возле пупа
и у снега фанаря
а голубушка и пряник
тянет крышу на шушу
живота островитяне
финикийские пишу
 
 
Зелено́ твоё ры́ло
и труба́
и корыто зипунами
барабан
полетели панталоны
бахромой
чудотворная икона
и духи
голубятина не – надо
überall
подарила выключатель
и узду
 
 
а куха́ми нижет а́лы – е
торапи́ покое был
…………… даже пальму строить надо
для руины кабалы
на цыганах уводи́ла
али жмыхи половя́
за конюшни и уди́ла
фароонами зовя
финикия на готове
переходы полажу
магомета из конюшни
чепраками вывожу
валоамова ослица
пародила окунят
везело́нами больница
шераму́ра окиня́
и ковшами гычут ла́до
землю пахаря былин
…………… даже пальму строить на́до
для руины кабалы
 
 
Сы́на Авроа́мова
о́ндрия гунты́
по́том зашело́мила
бухнула гурты
ма́монта забу́ля
лёда карабин
о́тарью капи́лища
о́трок на русси
бусами мала́нится
пенистая мовь
шлёпая в предбаннице
лысто о порог
 
 
ны́не португалия
то́же сапоги
рыжими калёсами
тоже сапоги
уранила вырицу
тоже сапоги
калабала девочка
то́же говорит
 
 
а лен – ты
дан – ты
бур забор
лови́
хоро – ший
пе́ – рехо́д
твоя́ колода
пе – региб
а па́ – рахода
са́ – поги
 
 
надо ки́кать лукомо́рье
для конюшенной езды
из за острова Амо́нья
винограда и узды
и рукой её вертели
и руина кабала
и заказаны мете́ли
золотые купола
 
 
и чего-то разбеля́нет
кацавейкою вдали
а на небе кораблями
пробегали корабли
 
 
надо ки́кать чернозёмом
а наки́кавшись втрубу
кумачёвую алёну
и руи́ну кабалу
 
 
не смотри на печене́гу
не увидешь кочерги…
 
 
………… а в залё^́тах други́ми спа́ржами
телегра́ммою на версты́
алекса́н – дру так и кажется
кто-то ки́кает за кусты́
………… целый день до заката вечера
от парчи до палёвок князевых
встанут че́ляди изувечено
тьмами синеми полуазии
………… александра лозя́т ара́бы
целый остров ему бове́кой
александр лози́т карабль
минота́вра и челове́ка
………… и апостола зы́да ма́слом
че́рез шею опраки́нул
в море остров в море Па́тмос
в море ша́пка финикии.
 
 
ВСЁ
 

<1925>