Луи Буссенар
Среди факиров

Глава IX

Печальная ночь, печальный обед. – Проекты. – Находка. – Золото. Сломанная золотая вещица. – Удача. – На железной дороге. – Два места. – Унижение. – Бедность и чувство собственного достоинства. – Место бедствия. – Вместе с жертвами голода. – Милостыня. – Слезы гнева и стыда.

Патрик и Мэри, не имея другого убежища, провели ночь под священным бананом, или смоковницей.

В теории нам кажется очень приятно спать на чистом воздухе, когда нас защищает непроницаемый покров зелени. На практике же это нечто весьма неудобное, утомительное и даже тяжелое.

Разбитые от волнения и усталости дети заснули было крепким, тяжелым сном, под охраной Боба, своей доброй собаки. Около полуночи они проснулись, так как устали лежать на жесткой, неровной земле. Их охватил смутный страх, они чувствовали себя одинокими среди этой дикой природы. Вдали раздавались крики шакалов, свист и стон ночных птиц, шелест ночных бабочек, хлопанье крыльев при полете летучих мышей, трещанье насекомых, шорох пресмыкающихся; все это смешивалось, усиливаясь в ночной тишине, и звучало в их ушах, как дикая и страшная симфония. Кроме всего этого, густая темнота приковывала их к месту и не позволяла рассеять движениями все эти страхи, над которыми они посмеялись бы при свете дня… Они не могли пошевелиться из страха наступить на одного из отвратительных животных, которые, как они знали, ползали совсем близко около них. Боб время от времени глухо ворчал, шевелился, потом опять ложился около них, повизгивая и ласкаясь. Наконец горизонт зарумянился горячими лучами, от которых заблестели обрызганные росой листья. Дети вздохнули с облегчением. Они сразу почувствовали голод, который особенно давал себя знать после вчерашнего скудного обеда. Вполне естественно, что они вспомнили о цветах Bassia, которыми вчера насытились. Отправившись на место вчерашнего обеда, где пышный ковер осыпавшихся цветов покрывал еще землю, они поели с жадностью. Теперь они на опыте почувствовали, как жестоки мучения несчастных голодающих, столь многочисленных в плодородной и богатой Индии. Как и вчера, они выпили воды из чашечек, сорванных с растения Nepenthes; при других обстоятельствах они, пожалуй, даже развеселились бы после своего умеренного обеда, который заменял им душистый чай, розовые ломтики ростбифа и сочные бараньи котлеты. Но они вспомнили про свою бедную мать, которую они больше не увидят, про отца, который переносил все трудности войны, и их глаза наполнились слезами. Они долго плакали, опершись друг на друга, оба убитые горем, не смея думать о будущем, о завтрашнем дне, который казался им полным мрачного отчаяния.

Наконец, Патрик сделал над собой усилие, вытер глаза и сказал сестре твердым голосом:

– Надо принять решение.

– Да, – ответила молодая девушка, – но что же нам делать?

– Мы уже говорили об этом вчера: надо ехать в Пешавар, на войну, к папе.

– А это далеко?

– Очень далеко… на северо-западе… 1400 миль от Калькутты.

– Туда есть железная дорога… три дня и три ночи езды…

– О, гораздо больше! Здешние поезда идут очень медленно.

– Время это ничего, нам нужны деньги.

– Правда! А денег-то у нас нет!

– Так как же быть?

– Я не знаю.

– Вчера и сегодня мы жили, как нищие.

– Нельзя ли нам ехать по дешевым билетам, которые дают бедным, чтоб они могли уехать в страну, где нет голода?

– А ничего, что мы поедем с этими людьми?

– Это мне приятнее, чем просить милостыню.

– И мне тоже!

Рассуждая таким образом, они подошли к обгоревшим развалинам дома, к остаткам того гнездышка, где протекло их детство. Они печально смотрели на эти развалины, производившие грустное впечатление могилы, и искали глазами, не осталось ли здесь какого-нибудь сувенира, какой-нибудь безделицы. Вдруг Мэри вскрикнула: она увидела в куче пепла, среди камней и железа, что-то блестящее.

– Смотри, Патрик, видишь, там что-то блестит.

– Правда!

Мальчик храбро полез по расшатанным стенам, оперся ногой о какой-то почерневший от огня камень, взобрался на обуглившееся бревно, соскочил в пепел, погрузившись в него до щиколотки, и закричал от радости. Мэри не ошиблась, это было золото, вероятно, какая-нибудь полурасплавленная золотая вещь, потерявшая свой вид, но сохранившая ценность благородного металла. Патрик схватил его, поднял с торжествующим видом над головой и воскликнул:

– Мэри, милая сестрица, мы продадим это золото и на эти деньги купим билеты.

– Да, мой дорогой, ты прав, поедем скорее. Я не могу здесь оставаться, это слишком ужасно, здесь все разрывает мне сердце.

Мальчик положил дорогую вещицу в карман, и оба отправились в Калькутту, в сопровождении верной собаки.

Выходя из парка, они встретили несчастных индусов, которые, сами того не зная, научили их, какое чудесное свойство имеет растение Bassia.

И те тоже шли к своим скромным и скудным запасам, чтоб пообедать, чем Бог послал. Они сказали несколько слов приветствия молодым англичанам, а дети приветливо улыбнулись им, как старым знакомым. Мэри приласкала бедных маленьких дикарей, так сильно исхудавших, похлопала их по щечкам, погладила по черным волосам и сказала им несколько нежных слов сострадания. Потом с золотой вещицей в кармане они быстро пошли по дороге, идущей по берегу Хугли. Достигнув европейской части города, они поискали и вскоре нашли контору, где меняют деньги, но не смели войти, не зная, что сказать, если у них спросят, откуда они взяли это золото. Они долго колебались, стараясь придумать, что сказать. Наконец, Мэри, как более смелая, приняла решение. Она быстро повернула ручку двери и увидела перед собой гебра в очках, который считал банковые билеты и время от времени прекращал это занятие, чтоб занести числа в большой список.

– Милостивый государь, – сказала она дрожащим голосом, вся покраснев, – будьте так добры оценить это золото и, если найдете возможным, купить его.

В ее манере было столько грации, в голосе столько мольбы и в то же время столько достоинства, что негоциант и не подумал спросить, откуда у нее эта драгоценность. Он поклонился, посмотрел на золото, провел им по большому темному камню, смочил след кислотой, которую он налил туда из стеклянной баночки, и объявил, что это чистое золото. Потом он положил его на чашечку маленьких монетных весов, взвесил, затем сказал:

– Это стоит тридцать пять рупий, сударыня, то есть 57 франков 75 сантимов на французские деньги.

Удивленная Мэри готова была воскликнуть:

– Так много! О, как я рада!

Однако самолюбие и рассудительность заставили ее удержать это наивное и неосторожное восклицание.

Купец отсчитал эту сумму, отдал ей, поклонился и снова принялся за свое занятие.

Очутившись на улице, брат и сестра почувствовали себя уже совсем иначе, чем прежде. У них вдруг появилась уверенность в себе при мысли, что этой небольшой суммы хватит им, наверное, на путешествие до Пешавара. Они окончательно задались целью поскорей уехать. Пребывание в Калькутте было слишком тягостно. Они спросили у туземца-полисмена, где центральная станция. Тот сильно удивился, видя, что они идут пешком, но указал.

Они пришли туда уставшие и голодные. Патрик, у которого были деньги, взял на себя роль распорядителя. Ему пришлось протискиваться вперед в неописуемой давке. Бедный мальчик испытал большое унижение и был счастлив, что уберег от него свою сестру. Он спросил два места до Пешавара. Чиновник, к которому он обратился, увидев двух прекрасных детей белой расы, роскошно одетых, подумал, что они поедут на дорогом поезде, который останавливался на главных станциях, а именно: Бурдван, Баракар, Шерготти, Аллахабад, Футтехнур, Каунпур, Этаволах, Агра, Дели, Лагор, Лала Муса, Атточ и Пешавар. Он приготовил два билета, похожие на французские coupe-lit (спальные вагоны), отдал ему и сказал:

– Извольте, сударь… два места до Пешавара: 120 рупий (199 франков).

Это была относительно низкая плата, но Патрик покраснел, отскочил и пробормотал, совершенно смутившись:

– Это дорого, слишком дорого… у меня нет столько денег… мы поедем с сестрой вместе с туземцами.

Чиновник, сделавшийся вдруг дерзким, взглянул на них с высоты своего величия и воскликнул презрительно:

– Ехать с туземцами! Англичанам… белым… что вы такое выдумали, мальчик? Вы, вероятно, какой-нибудь boy (мальчик-прислужник), а ваша сестра горничная; ваш хозяин вам этого не позволит.

Мальчик поднял голову и гордо отвечал:

– Я – Патрик Леннокс, герцог Ричмондский! Разве это преступление, что я беден и не прошу милостыни?! Дайте мне два билета для эмигрантов.

На этот раз грубиян покраснел и пробормотал какое-то пошлое извинение. Он взял два других билета и прибавил, на этот раз вежливо:

– Это стоит только 18 рупий (29 фр. 70 сант.).

Патрик холодно рассчитался с ним, подал руку сестре, и оба в сопровождении Боба вышли на платформу, где толпились отъезжающие. У него в кармане оставалось ровно 28 франков и один су.

Они выбрали себе одно из отделений, смежных со спальными вагонами, где ездит туземная прислуга богатых английских путешественников. Боб, по знаку своего хозяина, расположился под скамейкой. Поезд тронулся. Молодые путешественники вздохнули с облегчением, думая, что они будут все время ехать с большой скоростью и незаметно приближаться к цели. Через десять минут поезд остановился неподалеку от болот, в мрачной местности, выразительно названной «Пристанище бедствия». Можно было бы еще правильнее назвать ее «Ад голода», потому что за все время, что род человеческий существует, вряд ли можно было видеть такое множество людей, страдающих от голода. Там были сотни, тысячи, тьма людей всех возрастов и полов; они сидели на корточках или лежали на земле и были так слабы, что едва могли шевелиться; худоба их не поддавалась никакому описанию. При приближении поезда все эти умирающие протягивают свои тощие руки, умоляя слабым голосом, чтоб им дали немного пищи. Сюда собирались все те, кто не имел возможности зарабатывать свой хлеб. Пребывание в богатом городе им строго воспрещено: нельзя омрачать роскошь видом такого бедствия! Им назначили для временного местожительства «Пристанище бедствия», где, впрочем, они не совсем всеми оставлены. Все поезда здесь останавливаются, и пассажиры раздают голодным пищу. Кроме того, существует раздача, производимая специальными агентами, которые равномерно распределяют привезенную в фургонах пищу. Наконец, самых здоровых увозят на специальных поездах внутрь страны, дают им немного окрепнуть и отправляют их на те пункты, где ведутся большие работы.

Нагруженные припасами джентльмены и леди вышли и стали раздавать маленькие хлебцы, ватрушки и бутерброды. А дети, Патрик и Мэри, завидовали этим счастливцам, не за то, что они были богаты, а за то, что они имели возможность давать. Это продолжалось десять минут, потом леди и джентльмены вернулись в свои вагоны. Свисток раздался еще раз – и поезд тронулся. Но Патрик и Мэри с удивлением заметили, что они не едут. Они вышли из вагона и увидели, что поезд разделен на две части. Локомотив, идущий с большой скоростью, увозил с собою пять или шесть богатых вагонов. Более тридцати вагонов осталось, и к ним прицепили локомотив от товарного поезда, для перевозки бедняков. Озабоченные железнодорожные чиновники бегали, открывая с шумом двери и жалюзи огромных колониальных вагонов. Они отдавали по-индусски приказания, сопровождаемые громкими возгласами. Эти приказания возбудили сильное волнение всех этих скелетов, и на пергаментных лицах появились странные и горестные улыбки. Тотчас же все молча бросились к вагонам, которые просто брались приступом и в которых они столпились, не принимая во внимание ни удобств, ни гигиенических условий. Дети майора, подхваченные течением, были увлечены в первый попавшийся вагон и грубо брошены на скамью, причем они сами не знали, как они тут очутились. Боб, ворча и скаля зубы, следовал за ними, и его суровый вид заставил толпу немного расступиться. И тогда, странное дело! Они увидели, что судьба дала им в спутники ту небольшую семью несчастных, с которыми общее бедствие соединяло их уже в течение двух дней.

Они узнали друг друга, раскланялись, кивнув головой, и улыбнулись, чувствуя, что становятся друзьями.

Когда все собрались, началась раздача пищи. Только открыли фургоны, как вбежали служащие, везя перед собой нагруженные провизией тачки. Из окон высовывались тонкие, как лапы паука, исхудалые руки несчастных и схватывали на лету эту грубую пищу. Внутри вагонов происходила неимоверная толкотня, как на скотном дворе или в хлеву, где кишат голодные животные. Куски переходили из рук в руки, растерзанные, истрепанные, раскрошенные, чтоб исчезнуть в подхватывающих их на лету жадных ртах, разинутых во всю ширину и снабженных волчьими зубами. Приближался полдень, жара становилась невыносимой, хотя вагоны и были сбоку защищены ставнями и занавесками. Патрик и Мэри, которые ничего не ели с восхода солнца, начали ослабевать. Тогда мальчик собрался с духом, подошел к окну и позвал одного из служащих.

– Милостивый государь, – сказал он, – нельзя ли мне купить чего-нибудь съестного для сестры и для себя?

Этот человек, удивленный тем, что видит его в таком обществе, отвечал угрюмо:

– Мой мальчик, вы просите невозможного.

– Отчего?

– Это милостыня для бедных… а милостыню, видите ли, мой мальчик, не продают.

– Но ведь мы заплатили за места…

– Напрасно, да к тому же мне некогда. А если вы голодны, вот возьмите…

Шотландская гордость бедного мальчика не устояла перед умоляющим взглядом ослабевшей Мэри. Покраснев от стыда, он протянул руку и взял две ватрушки, которых голодающие, их новые друзья, не стали у них оспаривать.

Он протянул одну своей сестре и с жадностью съел другую, между тем как слезы выкатились из его глаз.

Вдруг раздался резкий свисток, и поезд тронулся.

Глава X

Медицинское исследование. – На лазаретной постели. – Пеннилес официально умер. – Американский консул. – Запоздалые почести. – Графиня де Солиньяк. – Гроб. – Ночное погребение. – Восстание разрастается и вдруг утихает. – Странный слух. – Пустой гроб. – Яхта исчезла.

Когда тюремщик вместе со своим помощником прошел в помещение Пеннилеса, он с удивлением увидел, что узник лежит неподвижно на земле.

Он подошел ближе и, прерывая обязательное в английских тюрьмах молчание, произнес:

– Джентльмен, эй! Джентльмен!

Ответа не было.

– Слышите? Вам принесли завтрак! Однако вы крепко спите.

Ни слова, ни движения.

Тюремщик начал беспокоиться. Он нагнулся, дотронулся до руки капитана, потом до его лба и попятился, прошептав:

– Он холоден, как мрамор. Неужели умер?

Он попробовал приподнять его и убедился, что узник тяжел и неподвижен, как мертвец.

– Ну, хорошо же мне достанется!

И, устрашившись ответственности, тюремщик бегом пустился из комнаты, оставив там туземного служителя, черные глаза которого странно блестели.

Он одним духом пробежал по коридору и отправился сообщить о случившемся главному надсмотрщику. Тот направил его к начальнику тюрьмы, который велел немедленно позвать доктора, к счастью, находившегося при исполнении своих обязанностей.

Во время всей этой беготни туземец подошел к узнику, посмотрел на него долгим и пристальным взглядом, потом рассмеялся горловым смехом, который в тишине тюрьмы производил самое зловещее, демоническое впечатление.

Заслышав в коридорах шаги людей, которые с озабоченным видом возвращались назад, индус снова принял позу бронзовой статуи. Начальник тюрьмы и доктор вбежали, запыхавшись, и быстро приступали к исследованию. Доктор пощупал пульс, выслушал грудь, приподнял веки и с отчаянным жестом воскликнул:

– Конечно, этот человек умер!

– Не может быть! – воскликнул начальник, который не менее, чем сторож, страшился ответственности. – Не летаргия ли это?

– Принесите носилки и немедленно перенесите тело в лазарет! – прервал его доктор.

Начальник с помощью сторожа дрожащей рукой снял замки, замыкавшие кольца цепей, и через десять минут капитан Пеннилес лежал на кровати на первом этаже тюремного помещения, в зале, отведенном для больных арестантов. Там доктор мог спокойно произвести самые тщательные исследования в присутствии начальника, который совсем пришел в отчаяние. В коже не было ни малейшей чувствительности, веки были неподвижны, не было дыхания, кровь остановилась в сосудах. Одно за другим и почти одновременно стали применять растирания, горчичники, прижигания; пустили в ход искусственное дыхание; попробовали действовать электричеством… Все напрасно! Три часа прошло в бесплодных попытках. Тело Пеннилеса оставалось неподвижным, бесчувственным и холодным.

– Я могу поклясться душой и совестью, – сказал доктор, – что он умер. От чего, пока не знаю, но увижу после вскрытия.

– Берегитесь, вы не смеете вскрывать это тело! Как тело приезжего, оно нам не принадлежит. Мы имеем право вскрывать только тела осужденных. Закон прямо говорит об этом.

– Тогда я останусь здесь для наблюдений.

– Вы можете оставаться при нем только в течение суток.

– Вы правы, будем пользоваться временем.

– Кроме того, я должен немедленно известить судебную власть, которая, в свою очередь, обязана известить генерального консула Соединенных Штатов. Боже мой, Боже мой, что это за ужасное событие. Все скажут, что мы его умертвили, и что тогда будет с несчастными, жизнь которых считалась залогом за его жизнь?!

Страх, удручавший начальство, перешел на всех служащих и распространялся далее, за стенами тюрьмы, по мере того как о смерти арестанта узнавали все в Калькутте. Угроза браминов устрашила даже самых смелых, так как она таинственно витала над всем городом, над которым должно было разразиться страшное бедствие – чума.

Американский консул, взволнованный, прибежал, заговорил весьма решительно и резко, упрекал власти за их непозволительную беспечность и намекал на то, что он подозревает о существовании наемного убийцы.

Он пожелал видеть тело капитана и там разразился новыми упреками, которые совсем озадачили англичан, обыкновенно довольно дерзких с иностранцами. Он сильно нападал на всю процедуру, на желание облечь все в тайну, и возмущался, узнав, что арестанта заковали в цепи.

Ему робко возразили, что этого требовала безопасность государства.

– Что мне за дело до вашего государства и до его безопасности! – прервал консул со своей американской бесцеремонностью. – Если у вас есть права, то есть и обязанности, утвержденные международными кодексами. А вы оставляете тело здесь, на вашей скверной лазаретной кровати…

– Над ним ведутся наблюдения…

– Какое мне дело до ваших наблюдений!.. Я требую, чтоб вы, если не сумели или не хотели позаботиться о нем, пока он был жив, по крайней мере отдали ему те почести, которые подобают его чину и состоянию. Что же касается того, чтоб предупредить его несчастную жену об этой странной и подозрительной смерти, то этой обязанности я не уступлю никому.

Он уехал с весьма высокомерным видом, оставив в крайнем замешательстве английских чиновников, затем велел отвезти себя на яхту, и здесь его дипломатия поколебала до тех пор непоколебимых часовых. К своему великому удивлению, он узнал, что миссис Клавдии все известно. Она была очень бледна, с сухими, лихорадочно блестящими глазами, но все-таки молодая женщина оказалась более твердой, чем он мог предполагать. С большим тактом и вежливостью он уверил ее в своей преданности и просил не отказываться от его помощи.

– Я не только ваш соотечественник, но и официальный представитель нашего отечества. Отныне вы находитесь под покровительством американского флага, который ни за что не оставит вас.

Она ответила с усилием, нетвердым голосом:

– Благодарю, благодарю от всего сердца… вы мне приносите от имени отечества большое утешение в моем ужасном горе. Но я прежде всего хочу уехать отсюда! Я хочу его видеть! Палачи, которые отняли его у меня, не посмеют удерживать его больше.

В это время появился офицер-ординарец, посланный военным губернатором. Он привез приказание, снимавшее с яхты охрану и позволявшее пассажирам связываться с городом. Миссис Клавдия, которая могла, наконец, ехать на берег, велела позвать боцмана Мария и рулевого Джонни. Провансалец и американец, огорченные смертью любимого начальника, молча подошли к ней.

– Друзья мои, – тихо сказала молодая женщина, – я хочу взять вас с собой… Поедемте отдать ему последний долг!

Оба не находили слов, чтоб ответить ей. Они молча и с почтением поклонились. Потом все четверо сошли с яхты, над которой, в знак траура, подняли свернутый флаг.

Экипаж консула ожидал их на набережной. Он быстро доставил их к тюрьме, куда они вошли, дрожа от гнева и отчаяния.

В это время около постели капитана Пеннилеса собрался целый совет докторов. После тщательного осмотра они единогласно пришли к заключению, что арестант умер и оставалось только его похоронить. После этого, по приказанию начальства, все постарались привести в порядок ужасное помещение, где лежал умерший. Кровать покрыли американским флагом, из-под которого была видна благородная и гордая темноволосая голова умершего капитана. Свечи во множестве горели около этой кровати. У изголовья молились два духовных лица: тюремный священник и его помощник. Когда несчастная женщина вошла, слезы потоком полились из ее глаз. Она тяжело опустилась на колени, схватила помертвелую руку мужа и покрыла поцелуями его похолодевший лоб. Потом прошептала разбитым голосом: «Джордж, мой дорогой Джордж! Вот как нам пришлось свидеться!»

Оба моряка, растроганные, опустились около нее на колени, ища в своей непокорной памяти отрывки каких-нибудь молитв, которым они учились в детстве…

Оба священника с большим тактом и скромностью удалились. Молодая женщина и ее верные слуги остались здесь одни. Миссис Клавдия подошла к телу мужа и наклонилась над ним, внимательно в него вглядываясь, как будто искала искры жизни под этой неподвижной и холодной маской. Факир сказал ей: «Вы должны надеяться несмотря ни на что». Ей обещали чудо! Но было ли возможно это чудо, если самые знающие доктора объявили, что граф де Солиньяк умер?

В городе за холодными стенами тюрьмы царило невообразимое волнение. Перепуганные заложники устраивали у себя баррикады. Туземцы, обитавшие в черном городе, волновались, подстрекаемые таинственными агентами, которые переходили от группы к группе. Пехотный и кавалерийский патруль беспрестанно сновали по улицам, запруженным волнующейся толпой. Боялись бунта, и власти собирались, если б это случилось, прибегнуть к строгим мерам. Положение показалось столь опасным военному коменданту, что он счел за нужное поспешить с похоронами и не откладывать их далее полуночи. Вместо того чтоб воспротивиться такому решению, молодая женщина приняла его, как избавление. Да, лучше было поскорей все кончить и не ждать, чтобы эта горестная церемония была превращена в сражение или просто в свалку.

Принесли гроб. Марий и Джонни, которые хотели отдать своему капитану последний печальный долг, уложили его в гроб, упорно отказываясь от помощи англичан. Около них стояли директор тюрьмы, судья и адвокат, как официальные свидетели мрачного обряда. Миссис Клавдия, более бледная, чем ее муж, стала на колени, поцеловала его в лоб, потом полумертвая опустилась на стул. Оба моряка с затуманенными от слез глазами привинчивали крышку. Во дворе их ожидали запряженные экипажи. Гроб вынесли из лазарета и положили в бричку, покрыв его черным покрывалом, чтоб совершенно закрыть от посторонних взоров. Миссис Клавдия села в другой экипаж с матросами, а священники поместились в третьем. Ворота открыли настежь. Экипажи выехали галопом, и их тотчас окружил эскадрон красных улан, которые ожидали их, выстроившись на улице. Печальный кортеж тронулся в путь, выехал из города и после порядочного объезда, предпринятого с целью отвадить любопытных, направился к кладбищу. Оно находилось далеко от шумного города; там царило полное уединение и тишина. Могила, вырытая индусскими могильщиками, которые всегда исполняют эту обязанность, была уже готова. Гроб опустили туда с бесконечными предосторожностями, при свете одной простой лампы; священники прочли несколько молитв – и все было кончено. Но искусственная бодрость, которая до сих пор поддерживала молодую женщину, теперь оставила ее. Все эти ужасные события оказались более сильными, чем ее воля, и безумная надежда, за которую она старалась уцепиться, поколебалась. Она глухо вскрикнула и, как пораженная громом, упала на руки Мария. Один из могильщиков предложил свое гостеприимство, и несчастную женщину перенесли в хижину, где обитало семейство этого индуса. Но эту энергичную американку, жизнь которой прошла среди борьбы и приключений, нельзя было сравнить с обыкновенными слабыми женщинами, беспрестанно падающими в обморок. Легкое сбрызгивание водой привело ее в себя, и, призвав на помощь все свое мужество, она быстро встала. Оба священника, которые последовали за ней, предложили ей свои услуги, чтоб отвезти ее, куда она захочет. Она поблагодарила и ответила, что со своими моряками она ничего не боится и что она хочет пробыть еще некоторое время в этом печальном месте, где оставалось все, что было ей дорого.

Они удалились, почтительно поклонившись, и возвратились к экипажам, которые ожидали их у решетки.

Возмущение, начинавшее волновать Калькутту, вдруг утихло. Войска вернулись в свои казармы. Толпа, до сих пор враждебно настроенная, по-видимому, забыла свой гнев. После сильного волнения власти начали свободно дышать, тем более, что заложникам не было причинено никакого вреда. Вдруг в десять часов утра всю высшую администрацию взволновало необыкновенное известие. Один человек из туземной полиции прибежал известить своего начальника, что тело капитана Пеннилеса похищено. Его сочли за человека, страдающего галлюцинациями, или за плута, желавшего получить награду. Но он продолжал стоять на своем до тех пор, пока не решились расследовать, в чем дело. Но когда захотели разрыть могилу, оказалось, что индусские могильщики исчезли. Пришлось нанять других, которые немедленно выполнили эту печальную работу. Полисмен сказал чистую правду: гроб был пуст. Все побежали на яхту, которую следовало задержать. Но тут оказалось, что они еще раз жестоко ошиблись. Хорошенький кораблик, которого больше никто не караулил, отплыл еще до восхода солнца. После этого прошло более шести часов; значит, его уже нельзя было настигнуть.