Брижит Бенкенмун
Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Пути Марселя Флейса и Доры Маар впервые пересеклись в 1990 году. Он только что купил дюжину ее полотен у одного из своих коллег. Их еще не развесили, просто расставили на полу в галерее на улице Бонапарта. И они привлекли внимание американского историка искусства, который проездом был в Париже: «Странно, я завтра с ней встречаюсь… Вы позволите мне поговорить с ней об этом?» Так Марсель Флейс обнаружил, что она все еще жива: в свои восемьдесят три, через семнадцать лет после смерти Пикассо, она жила отрезанной от мира все там же, на улице Савой.

На следующий день он сам позвонил Доре Маар. Та сделала вид, что не понимает, откуда взялись эти картины, и пригласила галериста к себе в 15 часов. Он приехал немного раньше времени, у него была мания на этот счет. Позвонил в квартиру Маркович, но никто не ответил. Спустя пять минут то же самое. Наконец в 15 часов сухой резкий голос ответил в интерфон: «Молодой человек, если я говорю в 15 часов, это означает в 15 часов». Добро пожаловать к Доре Маар, скорее «Тетушке Даниэль», чем «Плачущей женщине»^[48]! Старая дама встретила его на лестничной площадке третьего этажа. Она явно не собиралась его впускать. И, придя в ярость, когда обнаружилось, что он пришел только с фотографиями картин, утверждала, что речь идет о подделке. Галерист предложил вернуться на следующий день с полотнами. И на этот раз не повторил своей ошибки, прибыл точно в назначенное время. Приоткрытая дверь за спиной художницы давала основание предположить, что в квартире царил неописуемый хаос. «Это было похоже на логово бродяги. Должно быть, там годами не убирались. Раковина была переполнена грязной посудой».

Глядя на выставочные этикетки, прикрепленные к обратной стороне картин, Дора вынуждена была признать, что они подлинные. Но, сменив пластинку, внезапно вспомнила, что ее тогдашний галерист Генриетта Гомес ей так за них и не заплатила. Марсель Флейс предложил ей нанять адвоката. Она ответила, что ненавидит адвокатов. Он предложил собрать все эти полотна на ее персональной выставке. Она согласилась при условии, что с ней будет согласован текст каталога: «Обо мне говорят столько всякой ерунды».

На вернисаж пришли несколько друзей, надеявшихся наконец увидеть ее после стольких лет: Мишель Лейрис, Марсель Жан ^[49], Лео Мале. Но они прождали ее напрасно. Она посетила выставку через несколько дней, одна и инкогнито.

Впоследствии Марсель Флейс побывал у нее несколько раз, чтобы обсудить, в частности, судьбу фотографий, которые она хранила у себя под кроватью, реликты того времени, когда она была отличным фотографом. Переговоры шли трудно, потому что за эти фотографии она требовала непомерную цену. Дора полагала, что они «ничуть не хуже, чем у Ман Рэя, а значит, их цена столь же высока». Им все же удалось договориться, но она поставила последнее условие: «Я продам их вам только в том случае, если вы поклянетесь, что вы не еврей». Флейс лишился дара речи. «Это был единственный раз в моей жизни, – признался он мне, – когда я солгал, не говоря ни слова».

Среди ее книг он заметил книгу Гитлера «Майн кампф» («Моя борьба»). Она не стояла в одном ряду с другими и не была засунута в уголок. Нельзя было сказать, что с ней обращаются небрежно. Или что о ней забыли. Нет, книга была выставлена, как выставляют на полке безделушку, на всеобщее обозрение… Хотя такого обозрения в жизни Доры больше не было: в свои восемьдесят три она открывала дверь только своей консьержке-испанке, соседке-англичанке и священнику.

Но как могла она перейти от «Герники» к «Майн кампф», от любви Пикассо, дружбы с Элюаром, петиций против фашизма к этому отвратительному сгустку ненависти? Неужели сочетание страдания, злобы, мизантропии и лицемерия приводит к такой форме безумия? Может, она сошла с ума от горя?

Когда биографы Доры упоминают об этой «детали», они иногда ссылаются на вновь обретенную ею близость со священником хорватом, вздорным человеком, подозревавшимся в попустительстве нацистам. Другим представляется, что, будучи лицемерной, она возненавидела богоизбранный народ. Или что приобрела «Майн кампф» из чисто интеллектуального любопытства, так же, как и «Маленькую красную книжицу»^[50]…

Интуиция подсказывает мне, что это была скорее последняя неприглядная и недостойная провокация со стороны старухи, которая прекрасно знала, кем был этот молодой галерист, и единственной целью которой было унизить его, чтобы заставить заплатить побольше за те фотографии, что она ему продала.

И это заставило меня испытать сомнения… «Майн кампф» пригасила мой энтузиазм. Готова ли я месяцами идти по стопам лицемерной антисемитки? Можно ли писать о ком-то, не любя своего героя? Но я надеялась хотя бы понять, почему и как она стала такой, какой была. Почему у нее что-то пошло не так, почему она до этого дошла, почему купила эту книгу.

Бретон

42 улица Фонтен ТРЕ 8833

Страница за страницей я все-таки продолжу это путешествие. Наведу справки о каждом имени без изъятий. Почему оно попало в записную книжку? Какое место этот человек занимал в ее жизни? На свете существует множество эпистолярных романов, почему бы не составить биографию из историй отношений с каждым из тех, кто значится в записной книжке? Что-то мне подсказывало, что это позабавило бы Дору и ее друзей-сюрреалистов: играть с найденным предметом, извлекать адреса, как вытягивают нитку из клубка, искать, следуя интуиции, задавать вопросы и, если больше никто не может на них ответить, предполагать, воображать…

Понятно, что в книжке есть имена, которые были записаны почти случайно. Фамилии, которые не удастся разобрать. Адреса без истории. Но я заставлю говорить архивы, телефонные справочники, письма, фотографии. Я воспользуюсь малейшим намеком. Я вторгнусь в ее отношения, с известными и никому не известными людьми. И, переходя от одного к другому, руководствуясь логикой или довольствуясь интуицией, возможно, как в игре в чепуху, составлю зарисовку ее вселенной: «Скажи мне, с кем встречаешься, и я скажу тебе, кто ты».

Однако с кого начать? Сам список подсказывал алфавитный порядок: «А», Арагон, Айяла… Марсель Флейс, блестящий знаток сюрреализма, посоветовал мне именно это. Такой прием отвергает любую иерархию и хронологию. Однако он может оказаться таким же скучным, как пролистывание словаря.

Я могла бы предоставить управлять моим выбором случаю, перелистывая книжку с закрытыми глазами и принимая в качестве задачи первое имя, на котором остановится мой палец: например, Элюар…

Но ведь я решила дать говорить самой книжке, может, стоило просто послушать ее. Она шептала мне слова «находка», «найденный объект», «удача» и «случайность»… И уверенно привела к Бретону, признанному теоретику «объективной случайности».

«Находка объекта, – говорил он, – выполняет здесь ту же роль, что и сновидение, в том смысле, что освобождает человека от парализующих эмоциональных сомнений, утешает его и дает ему понять, что препятствие, которое он мог считать непреодолимым, преодолено».

Бретон, должно быть, фигурировал в записных книжках Доры по крайней мере с 1933 года. В то время он был мэтром движения сюрреалистов, которое создал вместе с Арагоном и Супо ^[51] в 1924 году, а затем развил вместе с Элюаром и Десносом ^[52]. Стоит только вообразить, что они тогда собой представляли: самый оригинальный и гениальный авангард в художественном творчестве. С ними спешили познакомиться, старались быть принятыми в их кругу, искали возможность послушать, как они отвергают признанный порядок и буржуазные условности в кафе на площади Бланш. Каждый день к ним приходили туда все, кто хотел, располагались как могли. Бретон брал слово, вслед за ним и остальные, говорили обо всем и ни о чем, часто в самой простой атмосфере, под воздействием белого вина или апельсинового кюрасао^[53]. Иногда все шло наперекосяк, они давали друг другу пощечины или дрались – из-за неудачно высказанной идеи или случайного слова.

Бретон и его друзья интересовались бессознательным, сновидениями, оккультизмом, они экспериментировали с новыми подходами к реальности, используя автоматическое письмо, гипноз, иногда наркотики… Они изобретали новую поэтическую экспрессию, но также стремились изменить жизнь и мир. Просто одновременно Артюр Рембо ^[54] и Карл Маркс…

Когда Дора начала посещать собрания сюрреалистов, о ней говорили, что она была любовницей писателя Жоржа Батайя. Эротический интерес, который она возбуждала, от этого еще усиливался, так как у всех распалялось воображение при мысли об оргиях и церемониях садо-мазо, в которых, как им представлялось, она участвовала вместе с Батайем. На самом деле никто ничего об этом не знал…

После долгой вражды в середине 1930-х Батай и Бретон сблизились и вместе выступали против нацизма, распространения фашизма и фашистских обществ. Вместе они создали группу «Контратака: Союз борьбы революционной интеллигенции». Дора была одной из очень немногих женщин, которые активно в ней участвовали. Сегодня мы не можем себе представить смелость и отвагу, которые были необходимы тогда, чтобы действовать почти в одиночку среди всех этих людей. Но она ничего не боялась, эта Дора, яркая, умная, образованная, пылкая, радикальная и воинственная…

Освободившись от Батайя, как в политическом, так и в сексуальном плане, она сблизилась с сюрреалистами. Не являясь членом этого сообщества, Дора прониклась их художественными и политическими взглядами, что сопутствовало эволюции ее работ как фотографа. К тому же она прекрасно соответствовала их образу идеальной женщины: красивая, непокорная, артистичная, талантливая, вдохновляющая… даже немного сумасбродная.

Физически это была очень привлекательная, элегантная и утонченная брюнетка, с красивым овалом лица, светлыми глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения, и длинными пальцами с накрашенными ногтями. Ман Рэй сфотографировал ее в то время – сладострастную женщину-госпожу. А художник Марсель Жан вспоминал, что видел ее однажды в кафе «Сирано» «с растрепанными волосами, падающими на лицо и плечи, словно ее только что выловили из реки. За столиком сюрреалистов все или почти все не могли удержаться от восторженных восклицаний» ^[55]. Могу себе представить, насколько был ослеплен Бретон. В то же время странно, что она могла быть такой неприбранной, обычно ее описывали застегнутой на все пуговицы. Она определенно хотела удивить, вызвать неожиданную реакцию. Или что-то пошло не так, а она была ранима и порой чувствовала себя потерянной, как это происходило позже, когда ее бросил Пикассо.

Из сюрреалистов лучше всех она знала Элюара, с которым познакомилась у Преве, но увлеклась Бретоном. Инстинктивно она всегда предпочитала мастеров подмастерьям. Тем более что он был гораздо менее уязвимым, чем принято было считать. С женщинами он проявлял поразительную мягкость и галантность. Когда одна из них входила в кафе, ослепительная улыбка озаряла его лицо, он вставал и церемонно целовал ей руку. Это был один из многих ритуалов, которые он установил для своих друзей-сюрреалистов. Дора не могла остаться к этому равнодушной.

Особенно ей льстило то, что он интересовался ее фотографиями и публично признавал ее талант. В 1936 году он выбрал одну из ее работ для выставки сюрреалистических объектов: «Папашу Убю», чудовищный портрет зародыша броненосца. Но он также ценил ее социальные репортажи и поощрял эксперименты с бредовыми поэтическими коллажами. Она уже была известна как фотограф моды и рекламист, теперь же ее признали художником-сюрреалистом.

Бретон даже вскоре согласился позировать ей, лежа на траве с сачком для бабочек. Разве не он сказал однажды, что может «часами смотреть на бабочку»? И хотя он утверждал, что предпочитает неудачные фотографии на документы чрезмерно прилизанным портретам, он охотно позировал ей в этой буколической обстановке.

Еще больше они сблизились после того, как он встретил «сумасшедшую любовь» – Жаклин Ламба ^[56].

Ламба

7 площадь Роны

Ламба? Что ж, Жаклин Ламба – самая давняя подруга из записной книжки. Они познакомились с Дорой в Школе декоративно-прикладного искусства.

1926 год: в девятнадцать лет та, что постарше, все еще официально называлась Генриеттой Теодорой Маркович, но все уже звали ее Дорой.

Жаклин было всего шестнадцать, это была стриженая брюнетка, еще не ставшая блондинкой, с неизменной сигаретой во рту, волевая, смелая, дерзкая.

Вместе они вели чрезвычайно приятную жизнь, вращаясь среди золотой молодежи Парижа эпохи «Безумных лет»^[57]. В их круг входили еще никому не известные архитектор и дизайнер Шарлотта Перриан ^[58], кинорежиссер Анри-Жорж Клузо ^[59], фотограф Анри Картье-Брессон и музыкант Жорж Орик ^[60]…

Все они были красивы, умны, блистательны, остроумны, талантливы… Но одна общая подруга вспоминала, что «самой элегантной и модной» из них была Дора^[61]. К тому же большой воображалой: когда возвращалась на лето в Аргентину, она жаловалась, что ей приходится иметь дело исключительно с «глупыми людьми и позерами, которые ничего не смыслят ни в современном искусстве, ни в древнем искусстве, ни в искусстве вообще» ^[62].

Из-за смерти матери Жаклин была вынуждена прервать учебу. Чтобы быть независимой, осиротевшая девочка-подросток подрабатывала продавщицей, секретаршей и даже голой наядой в бассейне, превращенном в кабаре.

В то время как Дора колебалась, прежде чем в конце концов посвятить себя фотографии, Жаклин была полна решимости стать художником, даже если для этого ей пришлось бы плавать голой в огромном аквариуме под похотливыми взглядами зевак.

Эти две молодые художницы вели жаркие споры об искусстве и творчестве, высказывая категоричные суждения: «Импрессионизм – это полный абзац, кубизм – тоже; оба они неполноценны», – в двадцать один год могла написать юная Теодора. Прежде чем взяться за Матисса, которого она считала «немного ограниченным […]. Живопись – это нечто большее, чем гармоничное сочетание цветов […]. Нам предстоит найти новую форму».

Политика их тоже волновала и будоражила. Под влиянием своей кузины Жаклин стала признанной всеми самой левой среди крайне левых. Новые убеждения Доры отличались большим радикализмом при ее предрасположенности к диалектике. Понятно, что они читали Маркса, Энгельса, Фрейда, Бретона… Они взаимно обогащали друг друга, упражнялись в идейной и словесной эквилибристике и поклялись, как можно клясться только в двадцать лет, никогда не идти на компромиссы.

Карьера Доры развивалась более успешно, чем у Жаклин. Она быстро стала фотографом моды и рекламы. И хотя она все еще жила с родителями, но уже стала финансово независимой.

В том, что касается личной жизни, они почти во всем были друг с другом откровенны. Жаклин была вполне осведомлена об отношениях своей подруги со сценаристом Луи Шавансом ^[63] и, видимо, с несколькими другими. Позже она была в курсе, правда не во всех подробностях, романа Доры с Батайем, знала об отсутствии у него сдерживающих начал, его приверженности мраку и об извращениях, которые Дора считала допустимыми. Жаклин была не робкого десятка, но инстинкт самосохранения и некоторая доля здравого смысла удерживали ее от бешеных страстей и мужчин-извращенцев.

Жаклин интересовал Бретон. Ее потрясла его поэзия. Дора, которая была уже с ним знакома, предложила ей вместе пойти в кафе «Сирано», где каждый день собирались сюрреалисты… Но Жаклин была не из тех, кого нужно знакомить. Она взяла за правило самой заботиться о себе. Хорошенько все разузнав, она решила устроить с ним как бы спонтанную встречу в тот момент, когда Дора ненадолго уехала в Испанию.

29 мая 1934 года Андре Бретон встречался со своими друзьями в кафе на площади Бланш, когда заметил молодую блондинку, «возмутительно красивую» ^[64] и одинокую, которая сосредоточенно что-то писала. Он принялся мечтать о том, что она пишет именно ему… Поэты столь наивны! Жаклин лишь делала вид, что пишет, с единственной целью – привлечь его внимание. Вопреки всяким ожиданиям, уловка сработала. Целую ночь они вдвоем бродили по Парижу, через три месяца поженились, пригласив в свидетели Элюара и Джакометти, а через год Жаклин родила маленькую Об.

В январе 1936-го, через полтора года после той ночи в «Сирано», в Сен-Жермен-де-Пре имела место еще одна легендарная сцена. Через тамбурную дверь кафе «Две обезьяны» вошел Пабло Пикассо в сопровождении Сабартеса, своего строгого секретаря, и нового лучшего друга поэта Поля Элюара. Окинув взглядом прокуренный зал, он сразу заметил очень красивую брюнетку, одетую во все черное, небрежно державшую в руке, затянутой перчаткой, мундштук с сигаретой. Дора Маар тоже увидела Пикассо, но притворилась, будто его не замечает. Зная, что он на ее смотрит, устроила для него целое представление. Медленно стянула с пальцев черные перчатки, расшитые мелкими цветочками. Из сумочки достала нож и стала забавляться, вонзая его в стол… Между растопыренными пальцами… Сначала между кончиков… Потом у оснований… Так близко, что вот уже из ранки по светлой коже засочилась кровь. Пикассо пожирал ее глазами… А она, не вытерев кровь, даже не взглянув на художника, вновь натянула перчатку. Представление завершилось. Пикассо был ошеломлен, покорен. Психиатр с подозрением отнесся бы к такой форме самоповреждения. Непрофессионал усмотрел бы в том аллегорию корриды, пародию на убийство, при котором страх обостряет возбуждение. Пикассо наклонился к своему секретарю, прокомментировав увиденное по-испански… Но брюнетка, которая его поняла, вдруг заговорила с ним на том же языке. Пикассо застыл с раскрытым ртом. Он тут же начал расспрашивать, где она научилась так хорошо говорить по-испански, откуда у нее такой певучий говор. Можно подумать, она из Италии… Дора рассказала ему об Аргентине, своем отце, хорватском архитекторе, который отправился туда в поисках лучшей доли, о детстве в Буэнос-Айресе. Она показалась ему просто дико экзотичной.

И хотя в тот вечер Пикассо вернулся домой один, он крепко сжимал в кармане перчатку, запачканную кровью красавицы-фотографа, которую немедленно выложил у себя дома в витрине. Это был трофей.

В «Двух обезьянах» я наивно искала стол, который мог хранить на себе следы ее ножа. Скорее всего, столы здесь уже поменяли или отреставрировали. Но это и не имеет значения: совершенно очевидно, что представление, призванное соблазнить Пикассо, было всего лишь ремейком представления Жаклин, заполучившей Бретона в кафе «Сирано». Сценарии различаются, но уловки схожи: их применили две честолюбивые дерзкие женщины, готовые пойти на все, лишь бы встречаться с самыми известными мужчинами, две идеалистки, мечтавшие о любви, которая их вознесет. Они несомненно были идеалистками, одновременно дерзкими и честолюбивыми…

Если бы все в жизни было просто, можно было бы сказать, что каждая из них нашла своего прекрасного принца: первая вышла замуж за харизматичного лидера сюрреализма, вторая стала подругой величайшего художника столетия. На самом деле, помимо поездок, в которых она сопровождала Бретона, Жаклин до смерти скучала в роли жены и матери, которой хотел ограничить ее муж: она все чаще убегала из дома, жаловалась, что у нее больше нет времени рисовать, гнушалась своим ребенком и коллекционировала любовников. Что касается Доры, то вскоре она стала «плачущей женщиной» в творчестве и жизни Пикассо…

В ожидании, когда это произойдет, они не разлучались.

Ни с того ни с сего и ради хорошей жизни Бретон открыл художественную галерею «Градива»^[65]. Каждая буква этого имени соответствовала инициалу имени музы или художника-сюрреалиста; буква «д» предназначалась для Доры. От Жаклин не ускользнуло, что муж больше восхищался фотографиями ее подруги, чем картинами жены… Что стало новым поводом для ссор и хлопанья дверьми. Тем более что дела в галерее не задались. Ни Бретон, ни Жаклин не были созданы для торговли.

Очень часто она закрывала галерею, чтобы отправиться неподалеку, в мастерскую Пикассо, даже в отсутствие Доры. Его живопись подстегивала ее, их разговоры ее воодушевляли, а его чувство юмора отвлекало от проблем с деньгами. И она была польщена тем, что гений восхищался ее работами, проявляя больший энтузиазм, чем муж. Было ли то искренне, кто знает… Правда, ей следовало быть осторожной с его игривыми руками и не подниматься впереди него по лестнице. Но она была достаточно сильной, чтобы установить для него границы и уважать свою подругу, и достаточно разумной, чтобы распознать в нем опасного мужчину, скрывавшегося за улыбочками и уловками. «Я знаю, что это за птица!» – говаривала она.

В 1937 году Дора стала все реже брать в руки свой фотоаппарат – профессиональный «Роллейфлекс». Часто пишут, что Пикассо якобы заставил ее отказаться от фотографии, искусства, в котором она добилась успеха, чтобы определеннее доминировать в их отношениях. Понятно, что он на нее влиял. Но можно ли жить рядом, не подвергаясь его влиянию? Также нет никаких сомнений в том, что мачо не мог выносить, чтобы его подруга была чересчур независимой. Но, и Жаклин должна была быть тому свидетельницей, он не пытался ее сломить, рекомендуя заниматься живописью: он полагал, что просто побуждает ее стать настоящей художницей. Для Пикассо фотография была всего лишь техникой, незначительным коммерческим искусством. В то время многие разделяли его мнение: художники, критики, галеристы и даже такой известный фотограф, как Ман Рэй.

В начале их отношений эта «техника» забавляла художника. Он даже провел с Дорой несколько экспериментов со светогравюрами на фотопластинах. Так появилась совместная картина, которую они назвали, соединив свои имена, «Пикамаар». Но в конце концов он от этого устал, как устают от всякой игры. В его глазах значение имела только живопись.

И потом у него была «Герника»…

Когда в 1937 году он занялся этим монументальным полотном, Пикассо пошел на то, чего прежде не терпел: позволил Доре фотографировать его изо дня в день, оставив точное и уникальное свидетельство метаморфоз, которые претерпевало произведение.

И какое произведение! Речь шла о том, чтобы прокричать всему миру о трагедии Испании. Дора негодовала сильнее, чем он, она была лучше политически ориентирована. Именно она показала ему фото уничтоженной Герники, именно она, исполненная гнева, раздувала угли. Именно она побудила его встать на сторону республиканцев и сражаться с Франко тем оружием, какое у него было.

Полотно было столь велико, что для того, чтобы оно целиком вошло в кадр, нужно было фотографировать его под гулом. Фотографу приходилось идти на хитрости, чтобы компенсировать искажение перспективы, а при печати смягчать слишком резкий свет в мастерской. И всякий раз ей удавалось найти решение возникшей проблемы… Политическая проблема была колоссальной, художественная задача – волнующей.

Для меня это история великого недоразумения… В течение месяца Дора целиком и полностью разделяла невероятное приключение со своим возлюбленным. Прячась за объективом, она не отрывала глаз от этого невысокого человека с замашками гиганта, и порой ей казалось, что руки, державшие холст, словно исполняют какой-то танец. У нее на глазах изо дня в день эта картина обретала жизнь: отчаявшиеся женщины, агонизирующая лошадь, истерзанные лица и тела… Черный, белый, серый… Художник сделал несколько эскизов в цвете, но такая боль цвета не переносит.

Это произведение фигурировало на черно-белых фотографиях, которые Дора проявляла каждый вечер, чтобы на следующий день показать ему. То есть она следовала за его кистью, будто сама ее держала, предвосхищала ее движение, будто сама находилась в поиске, и погружалась в его черные глаза с ощущением, будто сама видит ими. Он даже позволил ей сделать несколько мазков на теле лошади. Она воображала, что пишет картину вместе с Пикассо, что они едины плотью и в мыслях… Никогда еще Дора не была так счастлива.

Такая экзальтация помогала ей выносить жестокие унижения, в частности, в тот день, когда Мари-Тереза, еще одна любовница художника, пришла в мастерскую и устроила скандал. «Сами разбирайтесь», – вздохнул Пикассо, изобразив недовольство, но на самом деле польщенный тем, что две женщины борются за него. Чтобы вновь обрести покой, он кончил тем, что предложил Доре покинуть помещение. И она подчинилась! Переступив через свою гордость, она вернулась, едва ушла блондинка. И путь эта дура хвастает тем, что у нее от него ребенок, Дора считала, что ей принадлежит гораздо большее, – его творчество.

Ей было невдомек, что ему нужны ее фотографии лишь для того, чтобы понять, куда он движется, высветить его замысел. И когда законченная картина, как и ожидалось, была вывешена в испанском павильоне на Всемирной выставке, этому, как ей казалось, совместному творчеству незамедлительно пришел конец.

А значит, ей пришлось вернуться к обычной жизни, к своим фотографиям, в студию на улице д’Астор. Но она не хотела делать вид, будто «Герники» в ее жизни не было. Когда же Дора застала Жаклин за разговором с Пабло о живописи и услышала, что тот общался с ее подругой как с художницей, она сразу почувствовала себя изгоем, представительницей незначительного и убогого искусства… Неужели он забыл, что без нее не было бы «Герники»? Она явно преувеличивала, но сама в это верила и страдала. И в творчестве Пикассо она осталась «Плачущей женщиной», обезображенной, опустошенной… Это кафкианский персонаж, пояснял он, символизирующий всех жертв как войны, так и человеческой жестокости.

В таком случае она больше не фотограф, она тоже художник! И Дора с головой ушла в работу. Ее ранние картины явно написаны под влиянием мастера: она тоже изображала плачущих женщин и писала его портреты, которые он вполне мог бы подписать своим именем. Жаклин побуждала ее быть смелее, порой делая это бесцеремонно, ибо сама она стремилась избавиться от Бретона. Но Дора была другой, и у нее не было никакого желания избавляться от Пикассо. Скорее она мечтала о взаимном творчестве или творческом диалоге.

Пикассо не мешал ей делать, говорить… За исключением Брака и Матисса, в его глазах ни один художник не был достоин вступать в диалог с его творениями! Дора была слишком умна, горда и щепетильна, чтобы не чувствовать презрения в его безобидных словах: «Хорошо, надо продолжать». Она не ждала восхищения, пока нет. Ей было бы довольно нескольких искренних ободряющих слов. И она догадывалась о том, что, когда он посвятил рисунок «Доре Маар, великому художнику», это было очередным проявлением его высокомерия.

Часто он был любезнее с Жаклин и с молодыми художниками, что заходили спросить его совета или услышать слова одобрения. Он всегда был жестче с теми, кого любил, оставаясь равнодушным и одновременно приветливым с остальными. Никто из посетителей не мог себе представить, насколько ему было наплевать на их работы. Он смотрел на чужие картины скорее как хищник, чтобы присвоить идею, цвет, движение, какую-то второстепенную деталь, которая станет у него гениальной. Дора была слишком решительной, слишком углубленной в себя, чтобы довольствоваться этим. В один прекрасный день он должен был удостовериться, что она действительно великий художник!

В 1940 году немцы готовились захватить Париж. Пикассо вернулся в Руайан: он поселил Мари-Терезу и их дочь Майю в доме, Дору – в отеле «Тигр» и проводил свои дни между двумя женщинами и живописью. Позднее к ним присоединилась Жаклин Ламба со своей девочкой, ровесницей Майи.

Чувствуя себя главным вершителем этих дружб, художник с удовольствием наблюдал, как обе девочки играли на берегу во время отлива, в то время как матери беседовали, укрывшись под полосатыми тентами на пляже Гранд-Конш. И когда на улицах Руайана люди путали двух блондинок, это его забавляло, как пашу, довольного своим гаремом. Ему не было дела до того, что брюнетка на балконе чувствовала себя обделенной и страдала оттого, что подруга мирно беседовала с ее соперницей. Дора проводила дни, занимаясь живописью или сочиняя стихи. Свои страдания она доверяла дневнику, а гнев вымещала на Пикассо.

Как же она изменилась за четыре года! Звездная Дора в конечном итоге действительно стала «плачущей женщиной»: грустной, ревнивой, покорной и раздражительной… Она, конечно, помнила записку, которую послала ему в самом начале их истории: «Я прошу вас, приходите завтра [во «Флору»], я приду и буду ждать вашего расположения». Этого «расположения» она все продолжала ждать… Но можно ли жаловаться на рабство, которое сама выбрала и которое даже выклянчила?