Богдан Сушинский
Правитель страны Даурия

9

Привести свою освободительную казачью дивизию в столицу Семёнов так и не успел: как он и предвещал, Временное правительство к тому времени уже было разогнано. Возможно, поэтому атаман принял сие известие без особого огорчения: разогнали – и разогнали. Реальной власти в Забайкалье «времечко» все равно не имело, а сам факт его существования только сдерживал есаула, сковывал инициативу.

И хотя под натиском красногвардейцев есаулу-атаману вскоре пришлось увести свои отряды за границу, он все же почувствовал: никакой присягой, никакими обязательствами перед существующим режимом он теперь не связан. А долго отсиживаться за кордоном был не намерен.

Григорию вдруг вспомнилась январская ночь тысяча девятьсот восемнадцатого. Не запомнил, какое это было число, но с поразительной точностью, почти поминутно, мог воспроизвести всю ночь.

Он стоял тогда у самого кордона, в основании коридора, устроенного для его солдат китайскими пограничниками. А мимо все шли и шли эскадроны, исчезая где-то там, за сопками, в окутанной ночным мраком России. Войско его представлялось неисчислимым, а земля, лежащая по ту сторону кордона, – разоренная, истомленная кошмарами большевистских порядков родная земля, – ждала его, словно явления Христа.

Именно тогда, пропуская мимо себя ряды казаков, он окончательно решил, что отныне его отряды становятся освободительной казачьей армией, а сам он должен быть провозглашен вождем всего забайкальского и дальневосточного казачества. Каких-нибудь двести метров составлял последний переход, после которого он снова оказался в России. Начинал этот рубикон Семёнов никому неизвестным есаулом, а завершал вождем казачества, лихим атаманом, новой надеждой русского освободительного движения.

На рассвете станция Маньчжурия уже находилась в его руках. Рабочая дружина, красные отряды, Советы – все было разгромлено, разогнано, истреблено. Самым жесточайшим образом. Ни на что иное весь этот преступный сброд, нарушивший основные устои государственности российской, и рассчитывать не мог. И либеральничать с этим пролетариатом атаман не собирался.

Начальнику станции он лично приказал загрузить товарный вагон трупами и перегнать его в Читу^[18]. Григорий умышленно прибегал к такой жестокости, чтобы сразу же морально сломить красных, показать, что за все их злодеяния придется держать ответ. И кара будет страшной, как в Судный день.

Когда вагон был готов к отправке, неожиданно позвонили из Читы, из областного Совета. Какой-то служака потребовал к телефону Семёнова и грозно поинтересовался, что там происходит на станции.

– Разве что-то произошло? – насмешливо переспросил атаман, вежливо представившись перед этим.

– Но мне доложили, что вы учинили расправу над местными большевиками.

– Ах, да, действительно произошла небольшая потасовка. Но теперь уже все спокойно. Везде абсолютно спокойно. А что, позвольте спросить, происходит у вас в Чите?

– Вы не ответили на мой вопрос, товарищ, простите, господин Семёнов! Как работник Читинского Совета я прошу объяснить, какая обстановка сейчас на станции Маньчжурия. У нас есть сведения…

– О, у вас даже есть какие-то сведения?! – сдержанно рассмеялся Семёнов. – У вас, оказывается, есть какие-то сведения! Кто бы мог предположить?! Слушай, ты, гнида краснопузая, доложи там своим, что на станции Маньчжурия восстановлена власть атамана Семёнова, власть верных императору казаков. Да, ваши красногвардейцы, советчики и дружинники пытались помешать этому. Но теперь они, как видите, мне уже не мешают.

– Как я должен понимать это? Я обязан доложить руководству, что вы их расстреляли?

– Расстрелял? Ни в коем случае. Патроны у меня ценятся дороже, чем жизнь предателей Отечества. Их жизни не стоят дороже веревок, на которых я их перевешал. Так и доложи своему Совету. И еще… Через сутки на ваш адрес прибудет вагон с ценным грузом. С оч-чень ценным грузом. Так что уж потрудитесь организовать встречу.

– С каким именно грузом? – уже совершенно иным, глуховатым, дрожащим голосом спросил «советчик».

– То есть как это «с каким»? С вашими товарищами. Не забудьте встретить их с оркестром. Как полагается во время официальных приемов.

– Но вы понимаете, что за это вам придется отвечать перед судом!..

– Причем очень скоро. Явлюсь на ваш «суд» вместе с войсками. Можешь забивать себе место в точно таком же вагоне, какой будет отправлен в Иркутск, товарищ, как тебя там…

Вспоминая о событиях тех, теперь уже далеких дней, атаман порой задавался вопросом: не слишком ли он зверствовал тогда? И признавал: да, лютовал. Точно так же, как и коммунисты. Семёнов и сейчас не отрекается от сказанного в свое время на офицерском собрании армии: «Большевики права на жизнь не имеют. Самый лучший большевик тот, который висит на виселице»^[19]. При этом он не сомневался, что красные командиры такого же мнения о них, приверженцах монархии.

«Ничего не поделаешь: Гражданская война!» – утешал он себя в таких случаях, считая уже само это определение объяснением того, что происходило во время этой самой войны. В ней не признавались такие понятия, как «плен» и «лагерь для военнопленных». На плацдармах не действовали никакие международные законы и договоренности о методах ведения боевых действий, а также об отношении к мирному населению, к госпиталям и раненым. Мало того, атаман не раз ловил себя на мысли, что и сам он, и солдаты его в Гражданскую дрались ожесточеннее, чем на фронте. Ненависть к поверженному противнику была более обостренной.

В свое время Семёнову пришлось воевать в Восточной Пруссии. Однако он не помнил, чтобы, врываясь в захваченное прусское местечко, его казакам приходилось тушить пожар своей ярости в издевательствах над местным населением. Конечно, опустошали винные погреба, щупали девок, но к стенке ставили только в крайних случаях, когда хватали в своем тылу с оружием в руках. Причем почти ни разу не прибегали к виселицам.

«Да, – повторил сейчас генерал-атаман, предаваясь давним воспоминаниям, – шастали по домам, прихватывали мелкое золотишко, срывали юбки с пруссачек, – что было, то было, дело солдатское…». Но такого разгула ненависти, который выплескивался у его казачков, когда они захватывали совдеповские села; такой злости, которую порой не мог погасить даже он, атаман, раньше, на полях Польши, Пруссии, или на Буковине^[20], ни сам он, ни его лихие уссурийские казаки^[21] никогда не испытывали. Вот в чем загадка бытия!

«Во время той, негражданской, войны, – размышлял генерал Семёнов, – солдата по ту сторону ничейной полосы ты воспринимал как противника или обычного рекрута. Правительство бросило его на фронт так же, как тебя и твоих товарищей. Он был не лютый враг, а, скорее, собрат по гладиаторской арене. Там в любом бою кто-то должен победить, а кто-то сложить голову. Что же касается мирного населения, то к нему тем более никакой вражды не проявлялось: они-то, крестьяне да мещане эти из Восточной Пруссии, чем перед тобой провинились?

То есть ты относился к ним, как к недругам, но не как предателям. А в России ты врывался в село и сразу же узнавал, что добрую четверть его жителей большевики уже перестреляли как классовых врагов, четверть – как сочувствующих, а еще четверть зажиточных крестьян разграбили. Ты не успевал освоиться в какой-нибудь хате, как у крыльца уже собиралась толпа обделённых красными людей, многие из которых готовы идти на своих обидчиков хоть с винтовкой, а хоть и с вилами…»

Семёнов не помнил ни одного случая, когда бы его люди бросались с шашками на пленных германцев, пытаясь изрубить их. Даже по-доброму завидовали им, дескать: «Этим проще, уже отвоевались. В лагере отсидятся, а там, глядишь, и к своим бабам под подол…». А в совдеповских селах колонну пленных, даже под усиленной охраной, не всегда удавалось доводить до места казни. Не только казаки, но и местные требовали допустить их до расправы, чтобы собственными руками погубить…

– Подъезжаем к Чанчуни, господин генерал, – ворвался в поток его воспоминаний сонный голос адъютанта.

– Да вижу, вижу. Промчаться бы как-нибудь по его улочкам с полком да с шашками наголо. Погулять по ним, разнести, растерзать здесь все в клочья!

10

Впереди, по ту сторону реки, сплошной стеной представало хаотическое нагромождение изогнутых, словно французские треуголки, типично китайских крыш. Стен почти не видно было, сплошные кровли – чужой город, с чужой судьбой. Он подступал к самой кромке берега, загадочный и коварный, готовый в любую минуту ощериться на чужеземца своим азиатским двуличным оскалом.

– Возьмем-ка его на казачьи копья, а, полковник?! – обратился Семёнов к своему адъютанту Дратову. – Одним аллюром, аккурат на рассвете, лихим проходом…

– На кой черт она нужна, эта помойная яма? – проворчал тот, вытирая платочком не по годам испещренный морщинами, вечно потеющий лоб.

– Ничего, улочки подчистим, грязных маньчжур поразгоним, выстроим несколько особняков и превратим этот самый Чанчунь в столицу Российской Маньчжурии. А, ротмистр? – аппелировал атаман теперь уже к Курбатову, – как, звучит?

– Диковато как-то, – угрюмо проговорил тот, – все равно, что «Японская Россия».

– Вот именно, идрить его! – хохотнул Дратов.

– «Японская Россия», говоришь? Это ты к чему, ротмистр? Намекаешь на то, что я со своими казачками продам-пропью Родину японцам?

– Вряд ли вам это удастся, господин генерал, – храбро осадил его Легионер. – Даже если бы решились на такое. Но ведь не решитесь же, поскольку слишком уважаете свое Отечество, – тут же уточнил он, поймав на себе испуганно-осуждающий взгляд адъютанта, – чтобы отречься от него.

Замечание Курбатова действительно задело самолюбие Григория, однако он слишком ценил ротмистра, чтобы позволить себе разгневаться.

– Аллюрно мыслишь, в соболях-алмазах, – молвил Семёнов после минутного молчания, которое понадобилось ему, чтобы охладить нервы. – Этому, в самом деле, никогда не бывать! А вот тебе, ротмистр, в Российской Маньчжурии, глядишь, мог бы быть уготован трон правителя. После моего вознесения на небеса, естественно.

– Не смею претендовать.

– А ты посмей, посмей! Жить, как и мыслить, нужно аллюрно. Со дня твоего восхождения на престол история Маньчжурии исчислялась бы, как «период династии Курбатов».

– Скорее, «Курбаши». Для азиатского уха благозвучнее, – поддержал его полковник Дратов. Он привык к пропитанному скептическим юмором фантазированию атамана. Иногда Семёнов настолько увлекался, что уже трудно было определить грань, отделявшую реальное его стремление от «умственной забавы».

– А что, верно сказано: «правитель Курбаши». Звучит, а, в соболях-алмазах?!

– Будем считать это еще одним моим псевдонимом, – смирился Легионер. Так что, прикажете бросать на прорыв кавалерию, господин генерал-атаман?

– Валяйте. Сначала польских драгун, за ними конницу Мюрата.

– Завершать, как всегда, доверено будет старой гвардии, – молвил Курбатов, вливаясь в русло фантазий атамана.

– Эх, все бы так в моей армии думали, а главное, воевали… А тут еще эти чертовы самураи…

…Когда в тридцать первом году Маньчжурия оказалась захваченной японцами, никаких особых конфликтов с ними у атамана не возникало. При первых же встречах с командованием Квантунской армии он сумел убедить всех, что наличие его войск ни в коей мере не будет служить препятствием для нормальной деятельности их военной и гражданской администраций. В то время как для большевиков они станут постоянным напоминанием о том, что срок их правления истекает. А это уже политика.

Начальник второго отдела штаба Квантунской армии подполковник Исимура, в ведении которого оказались все белоэмигрантские войска, сам предложил увеличить численность отрядов и значительно улучшить их военную подготовку, чтобы они могли полноценно взаимодействовать с его частями. Особенно укрепилось доверие генерала к японцам во время боев у реки Халхин-Гол. Он не забыл, что те не бросили тогда его казачьи сотни под пулеметный огонь красных и монголов, не прикрылись ими, а расчетливо держали в тылу. Хотели использовать лишь тогда, когда войска перейдут границу с Россией и потребуется учреждать оккупационную власть.

Но, к сожалению, этого не потребовалось, в соболях-алмазах. Самураи оказались слишком нерешительными. Они не могут понять, что Россия – это не какая-то там Малайзия или Вьетнам. Если уж выступать против неё, то всей мощью, широким фронтом, предварительно заслав мелкой россыпью несколько тысяч диверсантов, которые бы деморализовали ближайшее приграничье. Да, их – в первую очередь.

Теперь, после удачного рейда группы, куда входил Курбатов, к диверсионной подготовке Семёнов стал относиться с особым уважением. Он отчетливее начал понимать, что время «аллюрных кавалерийских атак» отходит в прошлое. Дюжина хорошо подготовленных диверсантов может нанести противнику значительно больший урон, нежели брошенный на окопные пулеметы кавалерийский полк.

Конечно, в Первую мировую генерал со своими казаками-уссурийцами тоже порой действовал не хуже нынешних маньчжурских стрелков. Он до сих пор помнит, как всего с десятью своими «лампасниками» на подступах к польскому городу Сахоцену с ходу взял неплохо охраняемый германский обоз.

Со временем атаман множество раз прокручивал ход этого отважного наскока, и всякий раз приходил к выводу, что, в принципе, все они должны были в этой схватке полечь. Без единого шанса на успех. Но, лишь только вырвавшись из окутанных утренним туманом зарослей, его разъезд налетел на врага с яростной удалью – германским обозникам показалось, будто на них напало не менее эскадрона. Кто-то из них погиб на месте от казачьих пуль и шашек, кому-то в панике удалось позорно бежать. И каково же было удивление полкового командования, когда Семёнов со своими казачками привел в расположение части тот самый, ранее захваченный у казаков самими немцами, обоз! Одним из ценнейших грузов его было полковое знамя. К тому же на подводах германской части обоза обнаружились снаряды для ближайшей батареи, у которой зарядов-то оставалось на два залпа. Поэтому взяли ту батарею, что называется, голыми руками.

Именно за эту, никем не запланированную, совершенно удивительную не столько по замыслу, сколько по отчаянной авантюрности своей операцию, Семёнов был удостоин ордена Святого Георгия четвертой степени. Впрочем, куда большей наградой стала молва о его непостижимой храбрости, передающаяся фронтовиками из эскадрона в эскадрон, из окопа в окоп.

Еще более усилилась эта слава во время Второго вторжения русских войск в Восточную Пруссию^[22]. Вместе с одиннадцатью казаками он был отправлен на рекогносцировку, после чего ожидалось очередное наступление его Уссурийской конной дивизии на позиции противника. Однако атаман не любил общих наступлений, когда растворяешься в гуще однополчан, а действия каждого отдельного человека остаются незаметными и мало что значат.

Ему претила стадность многих фронтовиков, привыкших жаться друг к другу, дабы в толпе подобных себе приглушить страх и породить в себе хоть какую-то уверенность в собственном бессмертии. Георгиевский кавалер Семёнов терпеть не мог атакующих конных лавин, предававших тебя воле мириад слепых «пуль-дур». В худшем случае он готов был отдаться стихии массовой сатанинской рубки, в которой действительно хоть что-то там зависело от бойца лично: от мастерства его фехтования и человеческого бесстрашия. Как теперь атаман определял для себя, уже в Первую мировую он предпочитал действовать методами малых групп. Это сейчас, будучи в должности главкома, Григорий привык мыслить масштабами полков и дивизий, наступлений и эшелонированных оборон, а тогда оперировал кучкой удальцов, то есть почти в одиночку, исходя из каждой конкретной ситуации.

Семёнов не раз вспоминал ещё одну операцию, благодаря которой слава его гремела на всю армию. Однако после неё он так и не смог ответить на вопрос, неоднократно задаваемый разного ранга командирами: «… И все же, какого дьявола, есаул, вы решились напасть на этот германский отряд?!».

Однажды посланный им в разведку казак-пластун обнаружил пехотную заставу баварцев численностью, как он сообщил, около двадцати штыков. Шел негустой, но холодный осенний дождь и продрогшие баварцы сгрудились в какой-то заброшенной конюшне, выставив всего одного часового и аккуратно поставив свои карабины в пирамидки. Семёнов лично снял согнувшегося под сосной в своей промокшей шинели дозорного и, оставив лошадей с коноводом, подвел десять своих казаков к щелям конюшни.

Уложив шквальным огнём сразу половину баварцев, они заставили уцелевших уткнуться лицами в сено и замереть. Упокоив еще одним залпом тех, что были поближе к оружейным пирамидам, Семёнов приказал остальным выходить из конюшни и садиться на землю. Он и сам был поражен, обнаружив в итоге более шести десятков пленных при двух офицерах.

Когда старший среди них, обер-лейтенант, выяснил, что оказался в плену у десятка случайно забредших в эту местность русских кавалеристов, он был потрясен.

– Это невероятно, – обратился немец к атаману, уже после того, как колонна прибыла в деревню, где располагался штаб полка и под рукой оказался штабной писарь-переводчик. – Как вы могли решиться напасть на мою роту, имея с собой всего десяток сабель? Ведь, подобравшись к конюшне, вы уже приблизительно могли определить, сколько нас.

– Именно это мы и сделали: определили.

– Тогда чем руководствовались, отдавая этот безумный приказ о нападении?

– Было бы со мной всего двое казаков, я и в этом случае сделал то же самое, в соболях-алмазах, – заверил его есаул. – Даже если бы понял, что под командованием у вас в разы больше штыков, чем оказалось сейчас.

– Но это противоречит самой теории боя, – пожал плечами германец, явно пытаясь оправдать свою собственную нерешительность и неудачливость.

– Зато не противоречит безумию войны, – возразил Семёнов.

Обер-лейтенант угрюмо помолчал, а затем вдруг произнес:

– Скорее всего, в штабе вашему рассказу, есаул, не поверят. Решат, что мы сдались сами или что вы застигли нас спящими. В таком случае обратитесь ко мне, я готов подтвердить каждое ваше слово, – проговорил обер-лейтенант.

– И подтверждать не стоит, в соболях-алмазах, – проворчал Семёнов. – Пленные – перед ними, все остальное пусть штабисты сами домысливают.

– Судя по вашей награде и нынешней операции, вы, есаул, талантливый офицер. Потому и воюете талантливо.

– Бросьте, обер-лейтенант: «Воюете талантливо!». Пока что – так себе, всего лишь учусь. Просто это вы, дражайший, воюете слишком бездарно.

Между тем обер-лейтенант оказался прав: на допросе в штабе у него действительно допытывались обо всех подробностях нападения Семёнова. И были поражены: «Не наврал-таки, стервец! А ведь рассказ его, по всему, смахивал на обычное солдатское вранье!».

11

…Да, японцы оказались слишком нерешительными. Но, с другой стороны, они немало потратились^[23], чтобы в Маньчжурии могло функционировать созданное при семёновском штабе «Бюро по делам российских эмигрантов». Под их патронатом удалось наладить работу Союза казаков на Дальнем Востоке и сформировать отряд особого назначения «Асано», то есть «легион избранных», как назвал его любивший напыщенность Родзаевский. И, наконец, в прошлом году японское командование пошло на то, чтобы развернуть «Асано» в «Российские воинские отряды» армии Маньчжоу-Го.

Оно же довольно щедро оплачивало обучение и содержание почти шеститысячного Союза резервистов^[24], члены которого продолжали находиться на государственном содержании и даже обмундировывались. Зачислялись в этот союз не только бывшие фронтовики, но и подрастающая эмигрантская молодежь.

Однако всего этого теперь уже было мало. Шли годы. Советы укрепляли свою власть по всей Великой и Неделимой, а Квантунская армия продолжала топтаться на берегах Амура и Аргуни. Пережидала она даже летом сорок первого, когда Красная армия находилась в отчаянном положении, и сам факт наступления японцев, пусть даже не очень успешного, мог поставить большевизм на грань гибели.

Именно тогда, в июне сорок первого, он, генерал-лейтенант Семёнов, все еще считавший себя главнокомандующим русскими вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа, перестал понимать логику действий японского руководства. Несколько раз он прорывался к командующему Квантунской армией, пытался убеждать начальника её штаба, атаковал рапортами своего непосредственного шефа – генерала Томинагу^[25] и начальника разведки Исимуру.

Однако все его усилия оказались бесполезными. Японцы продолжали вежливо улыбаться, кланяться, соглашаться со всеми его доводами и снова улыбаться. «Лучше уж материли бы, в соболях-алмазах! По крайней мере, это было бы доходчивее, а главное – по-русски».

Пытаясь как-то досадить самураям, Семёнов, рискуя не только карьерой, но и головой (ибо они слишком ревниво отслеживали, куда направляет свой взор будущий правитель Даурии, «глубокоуважаемый Семёнов-сан»), демонстративно выказывал восхищение действиями Гитлера. Одно время даже угрожал: мол, если Квантунская армия не начнет боевых действий, он через Персию уведет свои части в Турцию. Для того, чтобы с помощью турецких властей переправить их в Югославию, на соединение с казачьим станом генерала Краснова, пребывавшим под патронатом рейхсфюрера СС Гиммлера.

Это, конечно же, был откровенный шантаж, поскольку атаман понятия не имел, как поведут себя во время подобного похода правители тех земель, где предстояло передвигаться его воинству. Но даже эти военно-географические фантазии Семёнова заставляли японское командование нервничать настолько, что в штабе Квантунской армии начали всерьез поговаривать о необходимости заменить его кем-либо другим из русских генералов.

Сколько раз, поверив собственному блефу, Григорий взывал к своей полководческой судьбе: «О, если бы и в самом деле такая переброска оказалась возможной! Если бы наконец закончилось блуждание по диким степям Маньчжурии, и ты смог бы присоединиться к своим, для кого почти родными стали Белград, Рим, Берлин, Будапешт…». В конце концов, можно бежать и без и армии, чтобы потом, с помощью германского командования, добиться перевода на запад хотя бы отборной части войск.

Однако «европейский блуд» этот обычно продолжался недолго, поскольку на смену ему тотчас же приходил «ностальгический бред» по поводу Великой Страны Даурии, к сотворению которой атаман шел, как на самой судьбой отведенную ему Голгофу. И тогда вновь ясно осознавалось, что до конца дней своих Григорий обречен оставаться здесь, лишь у края Даурской земли, ибо такова его судьба. Такова планида.

Впрочем, теперь уже японцы не столь болезненно воспринимали его восхищение Гитлером и намерение «увести войска в Турцию», как это было раньше. Поэтому реагировать на подобные сомнительные угрозы стали с восточной невозмутимостью – факт, не менее оскорблявший генерал-атамана.

– А знаете, почему я взял вас с собой, ротмистр? – нарушил течение своих мыслей Семёнов, как только они вышли из машины у первого попавшегося ресторанчика.

– Извините, господин генерал, пока что не задумывался над этим, – спокойно ответил Курбатов, с высоты своего роста и как-то слишком уж мельком взглянув на генерала. Даже кряжистый Семёнов казался рядом с ним маленьким, худощавым и унизительно ничтожным. – Приказали ехать – еду.

– Зря не задумываетесь. Отныне вы не только диверсант, но и политик. В Берлине с большими чинами придется встречаться. До фюрера, возможно, и не дойдете, но до Кальтенбруннера, Шелленберга, а то и Гиммлера – вполне.

– Если надо, дойду и до фюрера, – уверенно ответил Легионер. – В крайнем случае, с боем прорвусь.

– Видал, Родзаевский, настоящий русский армейский кураж?! К самому фюреру с боем прорываться готов! Вот что значит истинно казачья кость! Этот парень очень напоминает меня самого, в моей фронтовой молодости.

– Ну, для начала ему нужно дойти до Берлина…

– И дойдет. Кто в этом может усомниться?! – возмутился генерал этим неверием Нижегородского Фюрера.

– Война, знаете ли, обламывает и не таких «куражистов», как наш, – кисло проворчал тот.

Да, Родзаевский сам рекомендовал Курбатова на роль командира группы «Маньчжурских стрелков», но слишком уж ротмистр уверовал в свои силы. И очень быстро поверил в него сам атаман. Полковник не заметил, как оказался подверженным самой низменной зависти.

– А я хочу, чтобы вхождение в высокие кабинеты, – развивал тем временем свою мысль Семёнов, – вы, Курбатов, начали уже здесь. Чтобы не боялись их, в соболях-алмазах. Когда в Берлине начнутся расспросы, что да как, сообщите в рейхе, как незадолго до перехода русской границы побывали на переговорах в штабе Квантунской армии вместе с самим главкомом Семёновым. Это сразу же придаст вашей особе веса. Тем паче при желании немцы легко смогут проверить эту информацию и убедиться: из Маньчжурии им прислали не кого-то там, а влиятельнейшего офицера белой армии!

– Когда пойдет рассказ о том, кто послал и где перешел границу, – германцы, конечно же, не поверят, – молвил Родзаевский.

– Мне тоже когда-то не верили, – опять вспомнил Семёнов ту историю из Первой мировой с захватом почти роты соперника. – Причем не столько фрицы, сколько свои. Так что не тушуйтесь, ротмистр.

– …Точно так же усомнятся и в реальном участии в переговорах с квантунскими штабистами, – не дал сбить себя с мысли Нижегородский Фюрер. – Гестапо, СД, армейская контрразведка или полевая жандармерия… В чьи бы руки вы, Курбатов, ни попали, вас сразу же начнут шерстить…

Семёнов азартно как-то извлек из кармана портсигар, и, не предлагая никому, закурил.

– Не поверят, да, – согласился он. – Первое дело, не поверят, в соболях-алмазах. Но со временем убедятся. Ведь должны же здесь промышлять их разведчики, – многозначительно взглянул он на фюрера Российского фашистского союза, словно ни минуты не сомневался, что в его лице видит резидента абвера. – Не может такого быть, чтобы самураев наших Гитлер совсем уж без присмотра оставил! И потом, вы ведь и в самом деле участвовали; тонкости всякие припомните.

– О деталях поговорим особо, – вполголоса обронил Родзаевский, вновь вклиниваясь в их разговор. – Легенда, подробности, умение выстраивать линию повествования, не путаться в названиях населенных пунктов… Всему этому в разведывательно-диверсионной школе вас готовили, но пройдемся по основам этой науки еще раз.

– …А главное, держаться следует уверенно: и здесь, в штабе, и в Германии, – поддержал его атаман. – В таком деле, как переговоры, всякая мелочь вес имеет. И с Красновым, с генералом Красновым на равных говорить! – помахал он перед лицом ротмистра увесистым, волосатым кулаком.

– Есть только на равных! – улыбаясь, заверил Легионер.

– Не тушеваться ни в коем случае! От имени самого атамана, верхглавкома Семёнова говорить будешь, в соболях-алмазах! Так пусть они перед тобой робеют.

– Очевидно, продвигаться к линии фронта с Германией следует с таким шумом, чтобы мы еще только до Урала дошли, а в Берлине о группе такой – «Маньчжурских стрелков», о славе её среди энкаведистов, уже знали, – определил свое собственное виденье пропаганды этого рейда Курбатов. – И можете не сомневаться, ваше превосходительство, именно так мы и будем прокладывать себе путь к победе.

– Вот, – ткнул ротмистра пальцем в грудь атаман и, обращаясь к Родзаевскому, подытожил – ты понял, полковник, как должна идти к границам рейха диверсионная группа генерала Семёнова? Любая из наших, семёновских групп.

Исподлобья поочерёдно поглядывая на собеседников, Родзаевский задумчиво кивал. Как показалось Курбатову, мысленно он уже был слишком далеко не только от этого разговора, но и от этих мест.