Богдан Сушинский
Полковник трех разведок

* * *

Родов уже понял, что, явившись к Пеньковскому, да к тому же на территорию его «парафии», он допустил психологическую ошибку. Тем не менее пришел все же не зря. Генерал вдруг открыл для себя, что тихони Пня-Пеньковского, который одинаково неуютно чувствовал себя и в среде фронтовиков, и в среде дипломатов, не говоря уже о товариществе профессиональных разведчиков, больше не существует. Его представления о полковнике явно устарели, потому что буквально в последние месяцы он вдруг забурел, заматерел, выработал в себе волчий оскал, почувствовал себя гражданином Свободной Европы, а то и «гражданином мира».

Конечно, в творческой среде теперь это сплошь и рядом. «Оттепель», видите ли! Но ведь в творческой же, а не в кадрах военной разведки!

В самом деле, получив индульгенцию на право общения с иностранцами, причем где угодно и по любому поводу; ощутив приволье зарубежных командировок и предательский привкус «забугорья», Пеньковский окончательно потерял страх – и перед службой внутренней безопасности ГРУ, и перед парнями из КГБ, да что там – перед самой Системой. А человек, потерявший страх перед Системой, неминуемо оказывается за «точкой невозврата», а значит, за расстрельной чертой.

Дня два назад Родов просмотрел агентурную сводку «по Пеньковскому» отдела наружного наблюдения городского управления КГБ. При таком наличии «компрометирующих связей» любой другой офицер ГРУ давно оказался бы в «бериевских подвалах». Этого же пока что не трогают. Вопрос: долго ли так будет продолжаться?

Генерал подошел к трафаретно забитой трудами классиков марксизма книжной полке и только тогда, усмирив свою гордыню, как можно спокойнее произнес:

– Все же, мой тебе, друг служивый, совет: в этих судебных материалах по Власову и власовцах действительно много житейского, самым суровым образом поучительного. Даже не представляешь себе, полковник, – добавил уже от двери, – сколько и насколько там всего поучительного. Двое суток даю для знакомства, с жестким возвратом.

Ушел Крысолов, так толком и не попрощавшись. Однако никакого впечатления на Пеньковского это не произвело. «Похоже, этот, отслуживший свое «старый медный котелок» что-то заподозрил? – холодно отметил про себя, не предаваясь ни малейшему волнению, и принялся механически перелистывать оставленную генералом книжонку. – Хотя, кто бы на его месте не заподозрил, видя перед собой человека, собирающегося в очередную командировку в капстрану?»

«Генерал Благовещенский», – задержал он взгляд на знакомой фамилии. Весной сорок пятого один военюрист просветил его, что на самом деле Русская освободительная армия (РОА, или по-окопному «русская армия предателей») начала зарождаться по инициативе именно этого генерала, Благовещенского. Причем задолго до того, как в плену оказался Андрей Власов. Дескать, еще в сентябре 1941 года Благовещенский обратился к командованию вермахта с предложением сформировать из красноармейцев воинские части, которые бы сражались на стороне рейха. То есть Власов попросту украл его идею, или, точнее, своевременно «примазался» к ней.

Впрочем, встретились они – Благовещенский и Власов, – как явствовало из брошюры, еще находясь в плену, в Берлинском, особом (подчиненном отделу пропаганды Генштаба вермахта) лагере военнопленных. Вместе с бывшим «генералом-любимцем Сталина», Благовещенский прямо там, в лагере, создавал Русскую трудовую национальную партию. Кроме того, активно занимался выявлением среди военнопленных коммунистов, политработников и евреев. Однако в 1945-м, уже после капитуляции рейха, американцы выдали его представителям советских властей в Германии. Так что, по иронии судьбы, осужден и казнен он был тоже вместе с Власовым.

«Однако ни Британия, ни США капитулировать не собираются, – воинственно заключил Пень-Пеньковский, покончив с нервным просмотром этого текста. – Ни о какой выдаче советским властям теперь уже и речи быть не может. Наоборот, в случае ареста, Запад сделает все возможное, чтобы освободить тебя. Скорее всего, обменивая на одного или нескольких советских шпионов, задержанных в Британии. Из тех, которых сам же и сдам», – презрительно оскалился полковник. И в оскале этом уже просматривался некий самурайский фатализм.

* * *

Опустившись на заднее сиденье «Волги», полковник велел водителю ехать к отелю «Националь» и, все еще теребя в руках брошюру, запрокинул голову, словно бы собирался подремать. Водитель, отставной старшина погранвойск и внештатный сотрудник КГБ, до сих пор представавший перед шефом как человек покладистый и в доносах своих обходившийся без фанатизма, так и воспринял было его состояние. И даже обронил: «Если прикажете, пойду «запасными тропами», будет время «покемарить».

Вряд ли он сумел разглядеть мечтательную ухмылку полковника, но даже по молчанию его понял: в этот раз вышла промашка.

А тем временем Пеньковский снова входил в образ ценнейшего агента британской разведки, причем уже офицера, полковника этой разведки, о котором, – «как о борце против агрессивной советской военщины», вскоре узнает «все прогрессивное человечество».

Всё-таки встреча с генералом прошла не зря. Она помогла полковнику сформулировать некое подобие идейной платформы сотрудничества с Сикрет интеллидженс сервис (она же – МИ-6), её четкой мировоззренческой основы, которой британская контрразведка обязательно поинтересуется. И будет права, поди знай, вдруг русские подсовывают им очередного Рихарда Зорге?

На обложке брошюры в самом деле красовался гриф «Для служебного пользования», и в былые времена даже Родов не решился бы вынести её за пределы своего кабинета, не то что на двое суток отдавать в чужие руки. Прав, наверное, генерал: эту контору, ГРУ именуемой, действительно пора основательно «подчистить». Раз-бол-та-лись стервецы! Разне-жились!

Веером пропустив страницы книженции между пальцами, Пеньковский задержался на абзаце, в котором речь шла о гибели 2-й ударной армии Волховского фронта, заместителем командующего которого являлся в то время генерал-лейтенант Власов. Полковник тут же вспомнил, с какой яростью взрывался при одном только упоминании о Власове генерал, а со временем и маршал Варенцов. Но именно он однажды, после чтения какой-то газетной статейки о генерале-предателе, сказал:

«А ведь автор этой писанины должен был бы знать, что командармом 2-й ударной Власов никогда не был. Он прибыл спасать ее, будучи заместителем командующего фронтом. Причем прибыл уже тогда, когда армия была обречена и пребывала в агонии: без снарядов, без продовольствия, без какой-либо поддержки с земли или с воздуха. Так что все эти бредни о том, что будто бы Власов развалил армию и сдал её немцам, пора бы прекращать. Судя по всему, в плен он попал сам, без штаба и каких-либо подразделений, пребывая в полной безысходности. Словом, рано или поздно история этой армии потребует правды и справедливости».

Но, судя по всему, это был всего лишь «миг просветления». Варенцов знал, с какой неистребимой ненавистью относились к пленным «власовцам» красноармейцы, однако не было случая, чтобы он или кто-либо другой из генералов попытались пресечь все эти суесловия. До самосудов, правда, доходило редко, потому как и Смерш, и командиры старались на корню пресекать.

Впрочем, ходили слухи, что командование всячески третировало бывших служащих, особенно офицеров «власовской» ударной, а Смерш и трибуналы «расстрельно занимались» ими при малейшей зацепке. Так ли это происходило на самом деле, Пеньковский не ведал, однако, зная о дичайшей кровожадности военно-полевых судов Рабоче-крестьянской Красной, охотно «верил на слово».

И вообще с куда большим интересом он вникал в тонкости бытия Власова в Германии. Уж там-то было над чем пофантазировать. Чего стоила хотя бы женитьба генерала на немке Адели Биленберг, вдове погибшего на фронте офицера СС, брат которой к тому же являлся человеком, приближенным к самому рейхсфюреру СС Гиммлеру.

«Этим путем, – принялся читать полковник о попытке Власова объяснить на суде свое решение осчастливить СС-вдовушку Адель, – я рассчитывал войти в эсэсовские круги, подчеркнуть прочность связей с немцами и не исключал возможности получить через брата Биленберг доступ к Гиммлеру. Мне не стоило большого труда уговорить Биленберг стать моей женой. В разговорах с ней я настойчиво проводил одну и ту же мысль, что если нам будет предоставлена большая свобода действий, то я организую из военнопленных боеспособную армию, которая окажет немцам помощь в войне против Советского Союза».

А какие эмоции вызывал сам тот факт, что Гитлер присвоил бывшему советскому генералу, защитнику Москвы Власову чин генерал-полковника. Именно это повышение, как и мнимая тогда еще близость с Гиммлером, помогали Власову в привлечении к службе в РОА бывших царских, белых и советских генералов да старших офицеров; а затем – и в создании Комитета освобождения народов России, то есть КОНРа.

Еще немного полистав брошюру, Пеньковский остановил свой взгляд на странице, с которой начиналось описание почти анекдотического ареста командарма РОА, и лицо его исказила гримаса презрения: иметь свои разведывательно-диверсионные подразделения, иметь личную охрану – и так бездарно, по-бабьи попасться в руки красноперых! Даже законченный идиот, и тот хоть как-то позаботился бы о своей безопасности и спасении. Во всяком случае, не допустил бы, чтобы его на глазах у «вверенных ему» солдат вытаскивали из машины и, в буквальном смысле этого слова, «вытряхивали» из ковра.

Москва. Военно-воздушный атташат при посольстве США.

Апрель 1961 года.

Все еще накануне встречи британского разведчика с полковником ГРУ Пеньковским

«А ведь Малкольм умышленно прервал этот разговор буквально на полуслове, – подводил итог своей беседы с шефом капитан Дэвисон. – Чтобы я не смог спросить, почему вдруг он заинтересовался моими давними «фронтовыми» связями с полковником Даллесом, генералом Доновэном и оберштурмбаннфюрером СС Отто Скорцени. Точнее, чье любопытство он пытается удовлетворить на самом деле? Свое, или кого-то из сотрудников Европейского бюро ЦРУ? А ведь не исключено, что и в самом деле кого-то из «европейцев».

Однако же сотрудник, вышедший на полковника Малькольма, тоже выступает всего лишь неким передаточным звеном. Хотя, с другой стороны, все мои связи описаны в «досье», а значит, не единожды проверены и перепроверены офицерами контрразведки и в ходе вербовочных допросов пленных русских, и в беседах с Алленом Даллесом, Уильямом Доновэном, хозяином пансионата «Горный приют» Ангелом Бошем, а возможно, и со Скорцени. Не зря же агенты УСС десятки раз опрашивали и допрашивали этого обер-диверсанта рейха. Но тогда, может быть, кому-то очень не хочется, чтобы мои мемуары все-таки были завершены, а тем более – опубликованы?»

О том, что эта, последняя, его версия справедлива, капитан убедился довольно скоро, как только во второй половине дня атташе снова пригласил его к себе.

– Ладно, будем считать, что в данном эпизоде с полковником Пеньковским британцам повезло чуть больше, – произнес Малькольм таким тоном, словно утренний разговор их даже не прекращался.

– Но и рисковать им придется по полному контрразведывательному раскладу русских. Что же касается важной военно-промышленной информации, которой в принципе может обладать русский полковник, то англичане обязаны будут поделиться ею, сэр.

– Поэтому и говорю: постарайтесь наладить самые тесные деловые отношения с британским резидентом. Мы должны получать сведения непосредственно от него, а не ждать, пока они перебродят во чреве МИ-6. Нет, в самом деле, что в моих рассуждениях «не так»?

Как всегда, после этого, почти ритуального для Малкольма риторического вопроса, его помощник выдержал небольшую паузу и спокойно продолжил:

– К слову, стало известно, что, ко всему прочему, Пеньковский еще и является зятем известного фронтового генерала Гапановича^[6].

Атташе артистично поморщил лоб, как школьник, который демонстративно пытается вспомнить то, чего никогда не знал. О таком генерале он явно слышал впервые.

– Хотите сказать, что этот самый Гапанович мог бы представлять для нас какой-то интерес?

– Несомненно, мог бы, сэр. Генерал Генштаба как-никак. Он был очень влиятельным, имя его до сих пор котируется в генеральских кругах. Жаль, что несколько лет назад он умер.

Полковник уставился на Дэвисона, как унтер-офицер на пройдоху-новобранца.

– Все-таки Россия в самом деле плохо влияет на вас, капитан. Продавать «мертвые души» – это их, русских, изобретение. Помнится, вы как-то уговорили меня сходить на спектакль об этих самых русских «мертвых душах», из которого я, правда, мало что понял. А теперь вот и сами пытаетесь сбыть мне стопроцентно «мертвую душу», пусть даже и генеральскую?

– Простите, сэр. Имя Гапановича я упомянул только для того, чтобы подчеркнуть: полковник Пеньковский давно был вхож в круг генштабовского генералитета, что уже должно привлекать внимание любой разведки. Но существует еще один факт. Этот полковник пребывает под личным покровительством главного маршала^[7] артиллерии, кандидата в члены ЦК КПСС Сергея Варенцова.

– Надеюсь, все еще здравствующего маршала? – вопросительно уставился на своего помощника Малкольм. – Не забывайтесь, я ведь не гробовщик.

– До вчерашнего вечера он был жив, сэр, – начала раздражать Дэвисона придирчивость полковника. – А значит, велика вероятность, что и сегодня он всё еще…

– То есть твердой уверенности в этом у вас тоже нет?

– Как я уже сказал: по состоянию на вчерашний вечер, сэр, – подчеркнул капитан, стоически сдерживая свою раздраженность.

Малькольм лениво, с нарочитой медлительностью извлек из стола справочный буклет высшего командного состава русских и принялся столь же лениво перелистывать его. Специально изготовленный Русским отделом разведки, этот справочник был ценен уже хотя бы тем, что под каждой фотографией здесь подавалась краткая справка, с указанием чина, должности и связей в кремлевских кругах. Другое дело, что фотографии пока еще имелись не над каждыми сведениями, да и перечень фамилий все еще представал далеко не полным.

– И чем же объясняется такая привязанность маршала к полковнику Пеньковскому? – поинтересовался военно-воздушный атташе, находя наконец нужную страницу. – Всего лишь своей былой дружбой с давно почившим генералом Гапановичем?

– Не только, сэр. Случилось так, что еще в сорок четвертом году Пеньковский был назначен адъютантом командующего артиллерией 1-го Украинского фронта генерал-полковника Варенцова.

– Вот как?! – откинулся на спинку кресла атташе. – Оказывается, он еще и ветеран Второй мировой?

– А значит, наш фронтовой союзник, – вновь попытался уловить ход его мыслей помощник.

– Однако союзнические связи меня не интересуют. А вот поддержка фронтового командира, это уже принципиально, – одобрительно повел подбородком полковник. – Воинское братство – это святое, в чем бы оно в конечном итоге ни проявлялось, капитан.

– Оно понятно даже мне, так и не побывавшему в окопах, сэр, – поспешил заверить своего шефа Дэвисон, дабы не позволить ему оказаться в плену у фронтовых воспоминаний, которых ему пришлось наслушаться до одури. – Кстати, во всем, что касается их «отечественной» войны, русские предельно сентиментальны. Так что во время вербовки фактор былого союзнического братства тоже способен сработать.

* * *

Для капитана Дэвисона не было секретом, что и чин полковника, и должность военного атташе его шеф получил только благодаря поддержке бывшего летного командира, под командованием которого Малкольм, тогда еще тоже в чине капитана, воевал в небе Западной Европы. Уже после войны бывший подполковник Сэмэнс дослужился до одного из заместителей министра обороны, и даже умудрился стать сенатором штата, но при этом благосклонно воспринимал все навязчивые напоминания о себе фронтовых подчиненных. Что, судя по всему, отразилось и на карьере Малкольма. Так что слова о фронтовом братстве атташе, похоже, произносил искренне.

– А ведь с маршалом Варенцовым давно следовало бы познакомиться поближе, – назидательно напомнил полковник. – Как и с некоторыми другими русскими военачальниками. Что в моих рассуждениях «не так»?

– Удобнее всего это будет сделать в начале мая, сэр. Накануне 9 Мая, то есть Дня Победы, русские обычно проводят массовые встречи, в том числе и с дипломатическим корпусом. Так, почему бы нам, с учетом новых веяний «хрущевской оттепели», не инициировать некую встречу бывших союзников?

– Встречу, говорите? Союзников? Вполне допускаю. Но только не по нашей инициативе, капитан. Лучше подбросьте эту идею русским; на этом своем «Дне Победы» они буквально помешаны. В моих рассуждениях в самом деле что-то «не так», Дэвисон?

– Как можно?! Образец аналитики, сэр, – с трудом замаскировал снисходительную ухмылку помощник военно-воздушного атташе.

Знал бы кто-нибудь, как ему надоели эти риторические пассажи полковника! Но что поделаешь?

– Кстати, почему вдруг Пеньковский обратился к британцам, а не к нам? – тут же последовала резкая смена темы.

– В том-то и дело, что, как позже выяснилось, еще в октябре прошлого года он пытался передать письмо нашему посольству через одного из технических работников.

– Но вмешались сотрудники военной контрразведки? – насторожился полковник.

– Просто работник, к которому обратился наш русский, оказался человеком предельно осторожным, чтобы не сказать, преступно пугливым.

– Вторая версия мне импонирует больше.

– Так вот, этот джентльмен решил, что его в очередной раз проверяет служба внутренней безопасности посольства. И, естественно, отказался принять послание русского.

– Ну, попытка, согласитесь, сомнительная… – побарабанил пальцами по столу Малкольм. – Как и сама версия о серьезном поиске контактов. Слишком уж непрофессионально подставлялся этот «посольский подкидыш».

– Именно так этот инцидент и следовало бы воспринимать, сэр, если бы не одно обстоятельство.

– Кстати, я припоминаю, что кое-что слышал об этой истории от «посольских», хотя обычно о подобных проколах они стараются не распространяться. Впрочем, на этом наш русский коллега не успокоился, так ведь?

– В том-то и дело, сэр, наш «посольский подкидыш», как вы изволили выразиться, явно не успокоился. Вскоре последовала вторая попытка установления контакта, в ходе которой Пеньковскому все же удалось передать свое письмо в посольство. Как ни странно, проделал русский эту операцию до предела рисково. Он попросту вручил послание одному из завсегдатаев Американского клуба, который был накоротке со вторым секретарем посольства. Причем вручил, едва познакомившись с этим американцем.

– Все-таки любят русские время от времени крутануть наганный барабан судьбы на своей «русской рулетке», – вальяжно развел руками полковник.

– Или же положиться на перст судьбы, не забывая при этом о тонком психологическом расчете.

– Человек, который информировал меня о первой попытке, сказал, что речь одет о каком-то странном русском типе из Иностранного отдела Управления внешних сношений. И только вчера я убедился, что этим «странным типом» оказался наш нынешний подопечный, полковник Пеньковский.

– Увы, теперь он подопечный Сикрет интеллидежнс сервис, а не наш. По простоте своей душевной второй секретарь посольства тут же переправил это письмо советского полковника вместе с двумя десятками всевозможных материалов, переданных русскими диссидентами, дипломатической почтой в Париж.

– Вы, очевидно, имели в виду Лондон. Однако звучит ваша версия неправдоподобно.

– Потому что письмо Пеньковского в самом деле ушло Париж.

– Париж – это хорошо. С удовольствием поменялся бы с тамошним атташе. Стоп, а при чем здесь Париж?

– Потому что, осмелюсь напомнить, сэр, главной достопримечательностью этого города является Европейское бюро Центрального разведывательного управления США.

Малкольм снял очки, помассажировал переносицу и устало взглянул на Дэвисона. Он вообще производил впечатление человека, давно страдающего неизлечимой хронической бессонницей.

– Точно так же, как второй секретарь нашего посольства является главной достопримечательностью Европейского бюро ЦРУ в Москве. Все логически сходится, капитан.

– Да только наши коллеги из Европейского бюро ЦРУ решили, что речь идет о банальной провокации русских. Еще одной, предельно наглой и до тупости примитивной… Иначе как объяснить, почему до сих пор никакой реакции из Парижа не последовало?

– Все-таки правы те, что считает Европейское бюро ЦРУ – не чем иным, как скопищем бездельников. И таковым оно было всегда.

Капитан понимающе покряхтел. Но из благоразумия ни возражать, ни поддакивать шефу не стал.

В свою очередь, Малкольм прекрасно знал, что его помощник только потому и попал в штат военного атташата, что начинал дипломатическую карьеру в Европейском бюро. Да еще благодаря своему знанию русского языка, который изучал, вплоть до «блатного жаргона», будучи следователем военной полиции в лагере для интернированных лиц из республик Союза.

– Что же на самом деле ценного содержалось в письмах этого русского полковника? – спросил тем временем атташе.

– Открытым текстом набивался в сотрудники американской разведки.

– Что, просто так вот, со всей мыслимой непосредственностью?

– Со всей мыслимой…

– Все-таки полковник военной разведки. Судя по чину и должности, – за плечами немалый опыт…

– Причем самое удивительное, что в этом письме Пеньковский сообщил не только свой домашний адрес, но и номер домашнего телефона, а также уточнил, что звонить ему предпочтительнее по воскресеньям, между девятью и десятью часами утра. Мало того, он даже подсказал, что связник посольства или разведки может встретиться с ним в любой из вторников, в переулке Турчаниновых, стоит только этому гонцу назвать пароль: «Ваш друг письмо получил, я – от него»^[8].

– Потрясающе!

– Кстати, в папке, что у вас под рукой, имеется фотокопия этого письма.

Однако обращаться к тексту письма полковник не торопился. Над бумагами он предпочитал работать в одиночестве. Даже когда речь шла о такой «истоптанной» бумаге, как давнишнее письмо Пеньковского. Точнее было бы сказать, что бывший пилот вообще терпеть не мог бдения над какой-либо бумагой, кроме давно не попадавшихся ему под руку «летных карт». Так что, выдержав небольшую «техническую» паузу, он вдруг спокойно поинтересовался:

– Извините за праздное любопытство, Дэвисон: вы и сейчас, здесь, в Москве, все еще продолжаете работать над своими военными мемуарами?

– Продолжаю. Но вдумчивее, без былого, послевоенного азарта и фанатизма.

– Мудрое решение. За всякими мемуарами возникают силуэты конкретных людей, с их прошлыми увлечениями, грехами, служебными и политическими просчетами, знать о которых нынешнему поколению не следует, это не имеет смысла. Так что все что угодно, кроме фанатизма.

– Особенно политического.

– Вот видите, даже такой неукротимый мемуарист, как вы, со временем начинает проявлять, если не благоразумие, то хотя бы элементарную осмотрительность, – окончательно, до презрительности, охладел взгляд полковника.

– Извините, сэр, – тут же воспользовался случаем Дэвисон, – вы сами подвели меня к прямому, лобовому вопросу: кто из тех людей, чьи имена неминуемо возникнут на страницах моей книги, обратился к вам с просьбой поинтересоваться степенью готовности моих мемуаров?

– Как это ни странно, пораженными грехом «любопытства» оказались сразу несколько человек, чьи имена в разговоре с вами я обещал не упоминать. Впрочем, вычислить их особого труда не составляет.

– Полагаю, что среди этих, клятвенно «неупоминаемых», имя нашего бывшего врага, оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени пока еще не возникало? Речь, напомню, идет о германце, точнее австрийце Скорцени, бывшем личном агенте фюрера по особым поручениям, судьба которого, в общем-то, волновать нас не должна.

Малкольм саркастически усмехнулся.

– Мне не нужно напоминать о том, кем был эсэсовец Скорцени. Мало того, можете смело вычеркивать его имя из числа «подозреваемых», поскольку, кого и чего этому авантюристу от разведки и диверсий опасаться в наши благословенные времена? Военным преступником он не признан, от следствия и суда не скрывается.

– Мало того, он и сам уже издал собственные, весьма впечатляющие мемуары.

– Убийственность ситуации в том и заключается, что за контакты и связи этого «личного агента фюрера по особым поручениям» с американцами, англичанами и прочими антифашистами и демократами журить его никто не станет. Скорее, наоборот, ему, как и множеству других нацистов, это следует ставить теперь в заслугу.

– А вот связи высшего командования американской военной разведки с нацистами… – подыграл Дэвисон своему шефу, – все еще никакому оправданию не подлежат. Причем в оценках их послевоенные поколения становятся все более категоричными – вот что настораживает. Того и гляди, настанет время, когда и наши контакты с коммунистами «пеньковского образца» покажутся нашим потомкам подозрительными.

– «Пеньковского образца» – вряд ли. Отношение к предателям с веками не меняется. К тому же Третий рейх всего лишь оказался нашим временным, ситуативным врагом, а Советы были, и всегда будут представать в образе вечных и непримиримых…

– Но почему все-таки интерес к моему сочинительству обострился именно сейчас? – решил Дэвисон, что более подходящего случая ждать бессмысленно.

– Одним из героев ваших воспоминаний наверняка является Ангел Бош.

– Бош?!

– Только не пытайтесь убедить меня, что это имя вам не знакомо.

– Почему же? Очень даже знакомо. Просто слишком уже неожиданно. Оказывается, в мутном пруду послевоенного застоя опять всплыло тело этого проходимца!

– И в рукописи ваших воспоминаний он конечно же присутствует?

– А какие «швейцарские мемуары янки» могут обойтись без такого персонажа? – только теперь по-настоящему оживился капитан. – Как-никак держатель нашей конспиративной штаб-квартиры в Швейцарии. Обойти молчанием столь влиятельную в свое время, и столь же колоритную, фигуру – было бы непростительно.

– Еще бы: тот самый Ангел Бош, который конечно же знал многое и о многих, причем по обе стороны фронта сущих.

– Мало того, он буквально поражал нас своей осведомленностью по поводу всего того, что мы, исключительно по наивности своей, тщетно пытались конспирировать.

* * *

Полковник еще глубже погрузился в необъятное, «эпохи позднего викторианства», кресло, и победно отбарабанил какую-то дробь на самом кончике столешницы.

– Так вот, в последнее время служба безопасности, как, впрочем, и органы правосудия, коммунистической Югославии, в частности, Республики Сербской, почему-то вдруг очень заинтересовалась неким сербом, бывшим офицером югославской разведки Ангелом Бошем, он же Ангел Божич, он же Князь Балкан, он же Кровавый Серб, он же Антонио Дорини, он же, он же…

– Вот именно: «он же…». Уцелеть в прошлую войну при таком перечне оперативных псевдонимов способен был только Бош. Хотя, грешным делом, я готов был причислить его в своих воспоминаниях к сонму усопших.

– Кстати, вам известно, что, кроме того, что он был полковником и резидентом югославской разведки, он также умудрился стать офицером британской, итальянской и швейцарской разведок?

– По поводу его принадлежности к британской и швейцарской разведкам – сомнений не возникало. Что же касается итальянской… Явное излишество. Даже для такого коллекционера чинов и агентур, как Бош. Нет, в самом деле разведка «макаронников» – в подобном перечне… Разве что речь идет об «изыске на любителя».

– В том-то и дело, что Бош до сих пор остается верным всем четырем разведкам. Даже югославской. В эмигрантском, антикоммунистическом виде её, конечно. Мало того, он пополнил свою коллекцию титулом агента ЦРУ. Как вам такой расклад, капитан?

– Намекаете на схожесть с ситуацией, вырисовывающейся на фоне судьбе полковника Пеньковского, который тоже может оказаться как минимум тройным агентом?

– Увы, это уже не просто намек. Недавно Ангел Бош объявился в Москве. Причем с паспортом на это же имя.

Малкольм выдержал паузу, вполне достаточную для того, чтобы отследить реакцию подчиненного. И в ожиданиях своих не ошибся.

– Но… в качестве кого он мог появиться здесь? – непростительно занервничал Дэвисон.

– В качестве законопослушного швейцарско-австрийского и швейцарско-канадского бизнесмена, участника того же международного форума бизнесменов, на который явился и наш британец Винн.

– Неожиданно, – задумчиво произнес капитан, даже не пытаясь скрыть свою взволнованность.

– Причем для всех… неожиданно. В том числе и для парней из Европейского отдела ЦРУ.

– Этот тип – один из самых странных и коварных, каких только способна вообразить себе человеческая фантазия.

– Иных отзывов о нем слышать не приходилось.

– Моей персоной он уже интересовался?

– Причем самым беспардонным образом, в стиле сицилийской мафии.

Дэвисон ощутил, как по спине его пробежала ледяная струйка панического страха. Во время своего пребывания в Швейцарии в качестве неофициального референта-адъютанта Даллеса, капитан точно так же панически боялся этого человека. Он почему-то был уверен, что этот подлый серб неминуемо расправится с ним, как расправлялся со многими другими. Благо после капитуляции Германии серб неожиданно передал управление «Горным приютом» своему юристу, а сам куда-то исчез, словно бы растворился. Все, кто только мог, бежали в нейтральную Швейцарию, чтобы спастись и по мере возможности легализоваться, а серб – наоборот, уходил из неё. Да к тому же – в подполье.

Дэвисону – исключительно по делам службы, подчиняясь жесткому приказу, – тоже пришлось покинуть благословенную богом Швейцарию, чтобы познать все прелести растерзанной сражениями Европы. Но таков был приказ. А вот зачем это понадобилось Ангелу Бошу? Кто в принципе способен был в те дни заставить «кровавого серба» уйти из своего альпийского «бункера»? Его, предводителя целого скопища наемных убийц?..

Впрочем, заниматься обстоятельствами исхода и вообще дальнейшей судьбой Боша в те сумбурные времена никакой возможности не представлялось.

– Когда перестаешь бояться, наступает то, чего ты боялся, – непроизвольно как-то произнес он.

– Позвольте? – напрягся Малкольм.

– Любимая поговорка серба Ангела Боша. Изречение какого-то древнего философа, истинный смысл которого начинаю постигать только сейчас. Кажется, я тоже не вовремя перестал бояться, сэр.

– Не та у нас профессия, чтобы предаваться подобным предостережениям, чьими бы устами они ни порождались, – тоже почему-то помрачнел полковник.

– О мемуарах моих тоже речь уже шла?