Богдан Шимохин
Живи
Наскоро бреюсь, одеваюсь и бегу в редакцию.
Как и рассчитывал к одиннадцати стою на пороге небольшой конторки с вывеской «Вечерние вести».
Пробираюсь сквозь столы всех этих Тамар и Марин, бесконечно сплетничающих и пьющих чай, к кабинету с устрашающей табличкой «Армен Сумбатович Головян».
Робко стучу. По ту сторону тишина… Медленно захожу.
– Славик, дорогой, где тебя носит? – с характерным акцентом произносит Армен Сумбатович.
В углу кабинета жужжит еще советский вентилятор, судя по всему не очень продуктивно. Со стены укоряющее смотрит Президент, а с тучного Армена хлещет пот, он тычет своими толстыми пальцами по клавиатуре.
– Слушай, Слава, это уже не в какие рамки, зачем ты пишешь такие статьи, а? Я же не сделал тебе ничего плохого! Ты же понимаешь каких людей ты подставляешь? – Армен начинает краснеть, но это его состояние агрессии вызывает скорее умиление. Он как ребенок стучит кулачками по столу и надувает пухлые губы. Затем медленно приходит в себя, с трудом вылезает из-за стола и достает из шкафа две рюмки.
– Дорогой, я дам тебе совет, уезжай из Питера, устрой себе отпуск месяца на два, а потом вернешься, мы тебя куда-нибудь пристроим. Журналист ты хороший, но слишком уж правильный.
Из редакции я выбрался уже после полудня, управившись со всеми предотпускными делами.
Шел по городу, с Невы дул прохладный ветерок, навевая ощущение подступающей осени, грусти. Все увядало.
Проходил мимо музыкальной школы, в которой учился. Что-то потянуло туда – в детство. На вахте сказали, что Светлана Николаевна, моя бывшая учительница, в концертном зале. Я пошел по коридорам, по паркетному полу, что пах воском, из классов раздавались распевы, звуки роялей. В концертном зале поднялся на балкон. Если она здесь, то только на «наших местах». Последний ряд, центральные 13 и 14 места. В былые годы мы сидели здесь на прослушиваниях, как мрачные фурии – выше всех, не без презрения обсуждая выступавших, но то была не зависть, скорее спортивный азарт. Мы высматривали достойных соперников.
Но вот теперь издалека, из прохода я вижу ее силуэт. Все те же складные плечи, и только вместо шикарных русых волос пепельно седая копна. Она одряхла. Ее голова уже немного подрагивает от давления, а саму ее тянет в сон. Подсаживаюсь к ней, она не отводит глаз от сцены, она точно знает, что это я. Ведь, кто еще знает об этой нашей «традиции». На сцене трио – рояль, флейта, скрипка. Звучит «Метель» Свиридова. Смычок будто не просто скользит по струнам, он разрывает что-то глубоко внутри души, пробирая до дрожи от каждым звуком.
И я плачу, утыкаюсь в вязаную жилетку Светланы Николаевны и плачу.
Детство, я с трудом верю, что оно вообще было. Что мама в теплый осенний вечер вела меня за руку из школы и что пахло жженой листвой. Все это так далеко, что уже и не веришь, что ты тот мерзавец, в шкуре которого все еще живет ребенок, что ты тот, кто упивался в смерть. А ведь когда – то это был чудный малыш с русыми кудрями.
Вот и сейчас я плачу от необъяснимого чувства, будто предал Светлану Николаевну, будто предал свое детство, самого себя. Будто убил того мальчишку и взрастил на его месте чудовище. А может я вру сам себе, может того розового мира детства не существовало? Взрослые строили его на лжи и обмане. Может и не стоило очаровываться, чтобы не разочароваться.
И вот это свидание с детством вместо поддержки оказывается подножкой. Я говорю о чем-то со Светланой Николаевной, бросаю ей пару дежурных фраз и усталый выбегаю на улицу. Зачем все это? Уже вечер, зажглись фонари. На Васильевский, только туда, потеряться в лабиринте его линий. Наверное этот город лучше всего подходит для того, чтоб убегать, убегать от себя. Может за этим его и построили.