Бернард Корнуэлл
Битва стрелка Шарпа. Рота стрелка Шарпа

Намерения его светлости поняли все, кто был свидетелем этой сцены. Он предлагал поединок офицеру противника. Здравомыслящие люди, например пехотинцы или те, у кого осталась хотя бы половина мозгов, относились к подобного рода практике неодобрительно, но кавалерист редко мог устоять перед вызовом. Чтобы принять участие в такой схватке, требовалась лишь гордость и храбрость, но взять в ней верх означало прослыть настоящим воином. В каждом конном полку каждой армии были офицеры, прославившиеся благодаря поединку: один на один, клинок против клинка, дуэль между двумя незнакомцами, избравшими славу или смерть.

– Кили ищет смерти, – мрачно заметил Шарп, невольно признавая в душе, что восхищается человеком, который, пусть и ненадолго, вырвался из тяжелого тумана похмелья и горечи, чтобы стать тем, кем видел себя в мечтах: доблестным рыцарем и защитником короля. – Вздумал умереть знаменитым. Хочет быть Роландом или тем спартанским парнем, который побил персов.

– Леонидом, Шарп, царем Леонидом, – сказал Рансимен. – Уверяю вас, Кили прекрасный фехтовальщик. Я видел, как он практикуется, и вино ему почти не мешает! Хотя сегодня подтверждения этому мы не увидим, – добавил Рансимен, заметив, что Кили отвернулся от французов. – Они не желают драться! – Удивление в голосе полковника смешалось с облегчением – у него не было ни малейшего желания стать свидетелем кровопролития.

– Кили дал им слишком мало времени на то, чтобы принять вызов, – сказал Шарп.

И действительно, Кили прождал лишь несколько секунд, словно и хотел бросить перчатку, и опасался, что противник поднимет ее.

Один из французов все же решился. Кили уже добрался до речушки, когда его догнал крик драгуна, отъехавшего от группы своих товарищей. Кили на скаку обернулся, и Шарп готов был поклясться, что его светлость побледнел, когда француз направился к нему.

– Боже мой, – обеспокоенно пробормотал Рансимен.

Теперь Кили не мог отказаться от поединка, не потеряв лица, поэтому он повернул коня навстречу серому драгуну, который отбросил назад ментик из волчьего меха, опустил на лоб козырек шлема и вытащил длинный палаш. Продев кисть руки в темляк, драгун отсалютовал клинком человеку, которому предстояло сделаться либо его убийцей, либо жертвой. Лорд Кили ответил на приветствие таким же жестом. Возможно, его светлость бросил вызов необдуманно, вовсе не ожидая, что тот будет принят, но теперь он не выказывал ни нежелания, ни нервозности.

– Чертовы глупцы, – сказал Шарп. – Готовы умереть просто так, забавы ради.

Они с Рансименом присоединились к офицерам Ирландской королевской роты, как и отец Сарсфилд, прервавший урок катехизиса, чтобы последовать за Кили в долину. Священник услышал презрение в голосе стрелка и бросил на него удивленный взгляд. Как и Рансимен, отец Сарсфилд, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке из-за предстоящей дуэли и, наблюдая за противниками, стоящими друг против друга на расстоянии в полсотни ярдов, пухлыми пальцами перебирал четки. Отсалютовав французу, лорд Кили опустил клинок, и дуэлянты пришпорили лошадей.

– О мой бог! – пробормотал Рансимен и полез в карман за новой горстью миндаля.

Лошади поначалу сближались медленно, и только в самый последний момент всадники пустили их галопом. Оба бойца были правшами и, на взгляд Шарпа, примерно одного роста и комплекции, хотя вороной конь лорда Кили был явно крупнее.

Драгун атаковал первым. Размашистый рубящий удар мог бы развалить и быка, но в последний момент француз повернул клинок, нацелившись на незащищенную шею противника. Сделал он это мгновенно, на полном ходу, и против любого другого прием мог бы сработать, но лорд Кили просто направил вороного на лошадь драгуна, не став даже парировать удар. От толчка в круп конь француза, уступавший вороному и в росте, и в массе, пошатнулся. Клинок рассек пустоту, и дуэлянты, разъехавшись, натянули поводья. Кили развернулся быстрее и сразу пришпорил коня, чтобы увеличить силу колющего удара. Фехтовальщика учат, что острие бьет лезвие, и ирландец сделал выпад, нацелив саблю в живот серого драгуна. В какой-то момент показалось, что клинок пронзит защиту француза, но драгун сумел выставить блок, и секундой позже до Шарпа долетел звон стали. К тому времени, как жесткий звук вернулся, отразившись эхом от далеких холмов, противники уже разворачивались для новой атаки ярдах в двадцати друг от друга. Никто из них не мог отъехать подальше без риска подвергнуться нападению сзади, и теперь поединок продолжался на близкой дистанции, его итог зависел как от выучки лошадей, так и от мастерства всадников.

– О боже, – пробормотал Рансимен. Он и боялся стать свидетелем убийства человека, и не решался отвести взгляд от зрелища столь же древнего, как сама война: схватки двух бойцов на глазах у их товарищей. – Удивительно, как Кили вообще может драться, – продолжил Рансимен, – учитывая, сколько он выпил вечером. Пять бутылок кларета, по моим подсчетам.

– Он молод, – неприязненно произнес Шарп, – и эти два дара – держаться в седле и фехтовать – получил от рождения. Но с годами ценность даров падает, и он знает это. Кили живет у времени взаймы, генерал, и потому хочет умереть молодым.

– Не верю, – сказал Рансимен и вздрогнул, увидев, как француз и ирландец обмениваются ударами.

– Кили нужно целить в лошадь, – сказал Шарп. – Ранив лошадь, легче одолеть всадника.

– Джентльмены так не дерутся, капитан, – возразил подъехавший к британским офицерам отец Сарсфилд.

– У джентльменов на войне нет будущего, – проворчал Шарп. – Если считаете, что воевать должны только джентльмены, тогда не берите на службу людей вроде меня – из сточной канавы.

– Не стоит без нужды напоминать о своем происхождении, – с упреком прошипел Рансимен. – Вы теперь офицер, помните!

– Я каждый день молюсь за то, чтобы больше никто не воевал – ни дворяне, ни простолюдины, – проговорил отец Сарсфилд. – Терпеть не могу войну.

– И однако же, вы капеллан, – сказал Шарп.

– Я иду туда, где больше нужен, – сказал священник. – А где еще служитель Божий найдет наибольшее собрание грешников, если не в тюрьме и не в армии… При всем уважении к присутствующим.

Сарсфилд улыбнулся и тут же ахнул – француз и ирландец снова устремились навстречу друг другу. Снова лязгнула сталь. Вороной инстинктивно наклонил голову, уклоняясь от свистящих над ним клинков. Лорд Кили нанес колющий удар, и один из его офицеров вскрикнул, решив, что его светлость проткнул француза, но клинок пронзил лишь плащ, лежавший в скатке на луке седла. В ответ драгун рубанул сбоку, и Кили, успев высвободить саблю, с трудом отбил тяжелый палаш.

– Как думаете, Кили победит? – обеспокоенно спросил Рансимен.

– Бог его знает, генерал, – сказал Шарп.

Две лошади почти не сходили с места, пока наездники обменивались ударами. Сталь звенела не умолкая, и Шарп знал, что бойцы скоро устанут, потому что рубка – чертовски трудная работа. Стрелок представлял, как наливаются тяжестью руки, как сохнет горло, как рычат мужчины при каждом ударе, как жжет от пота глаза. И время от времени – Шарп и это знал – каждый испытывает странное ощущение, ловя невозмутимый взгляд незнакомца, которого он пытается убить.

Снова столкнулись клинки, заскрежетала сталь, а потом серый драгун отступил. Почувствовав шпоры, его лошадь рванула вперед, угодила копытом в кроличью нору и споткнулась.

Увидев свой шанс, Кили бросился следом. Привстав в седле, он нанес смертельный, казалось бы, колющий удар, но драгун каким-то чудом защитился, хотя и едва не вылетел из седла. Усталая лошадь пыталась подняться, француз отчаянно отбивался, а потом вдруг сделал выпад. Острие палаша зацепило эфес, и рукоять вывернулась из пальцев его светлости. Оружие повисло на шелковом темляке, но все же лорд потерял несколько мгновений, пытаясь ухватить обтянутую змеиной кожей рукоять. Чтобы выиграть время, он отчаянно погнал вороного прочь. Почуяв победу, француз бросился в погоню.

Сухой треск выстрела лишь на долю секунды опередил эхо, отскочившее от крутого склона холма прежде, чем кто-либо что-то понял.

Драгун охнул – пуля попала ему в ребра и отбросила назад; но ему удалось удержаться в седле и восстановить равновесие. Словно не веря, что кто-то посмел вмешаться в дуэль, он тряхнул головой, но уже в следующее мгновение палаш выскользнул из пальцев и повис на ремешке. Другие французы закричали, протестуя против столь явного нарушения правил, согласно которым исход поединка определяется только двумя дуэлянтами. Из открытого рта драгуна выплеснулась на серый мундир струйка темной крови, а сам он, завалившись назад, упал к ногам своей уставшей лошади.

Пораженный случившимся, лорд Кили бросил взгляд на охваченных жаждой мщения драгун, уже спешивших к упавшему товарищу, и пустил вороного через речушку.

– Не понимаю, – пробормотал полковник Рансимен.

– Кто-то нарушил правила, генерал, – сказал Шарп, – и этим спас шкуру Кили. Он, считайте, уже был покойником.

Французы все еще шумно протестовали, и один из них подъехал к ручью и призвал любого офицера союзников драться с ним во втором поединке. Вызов остался без ответа, после чего драгун принялся выкрикивать оскорбления, совершенно, на взгляд Шарпа, заслуженные, поскольку стрелявший, кто бы он ни был, убил француза бесчестно.

– Так кто же все-таки стрелял? – громко спросил Шарп.

Оказалось, тот самый офицер, за которым гнались драгуны и прибытие которого спровоцировало закончившийся печальным недоразумением поединок. Беглец все еще держал карабин в руках, но, к удивлению Шарпа, никто не упрекал его за вмешательство в поединок. Наоборот, все офицеры Ирландской королевской роты окружили его и приветствовали с большим энтузиазмом. Подъехав ближе, Шарп увидел, что беглец – стройный молодой офицер, а плюмаж из черных конских волос вовсе не плюмаж, а его – точнее, ее – собственные волосы, поскольку офицер оказался женщиной.

– Он хотел вытащить пистолет, – объясняла беглянка, – потому-то я и выстрелила.

– Браво! – выкрикнул один из восхищенных офицеров.

Бросавший оскорбления француз на другом берегу с отвращением поворотил коня.

– Это… кто?.. – бессвязно вопрошал Рансимен.

– Это женщина, генерал, – сухо сказал Шарп.

– Ну и дела! Так он… она…

Женщина показалась Шарпу необыкновенно привлекательной, и сшитая точь-в-точь по фигуре мужская форма лишь подчеркивала ее дерзость и пыл. Сорвав одним движением шляпу, она приветствовала лорда Кили, а потом подалась к нему и поцеловала.

– Это его любовница, генерал, – сказал Шарп. – Майор Хоган рассказывал о ней. Она коллекционирует мундиры тех полков, в которых служат ее любовники.

– Бог ты мой! Хотите сказать, что они не женаты и мы должны быть ей представлены? – с тревогой осведомился полковник.

Но бежать было уже поздно – лорд Кили жестом подзывал англичан к себе. Сначала он представил Рансимена, затем указал на Шарпа:

– Капитан Ричард Шарп, моя дорогая, наш наставник по части современной тактики. – Характеризуя таким образом Шарпа, Кили даже не пытался скрыть насмешку.

– Мадам, – смущенно пробормотал Шарп.

Хуанита бросила безразличный взгляд на Рансимена и долго оценивающе смотрела на Шарпа. Свора ее охотничьих собак путалась у лошади под ногами. Пристальный взгляд женщины не был ни теплым, ни дружелюбным; наконец она отвернулась, отказав Шарпу даже в вежливом кивке.

– Так почему вы застрелили драгуна, мэм? – спросил Шарп, пытаясь спровоцировать ее.

Женщина обернулась.

– Потому что он собирался застрелить милорда Кили, – вызывающе ответила она. – Я видела, как он потянулся за пистолетом.

Ничего она не видела, подумал Шарп, понимая, что не добьется справедливости, обвиняя ее в откровенной лжи. Женщина стреляла, чтобы спасти любовника. Шарп ощутил укол ревности: как же так вышло, что этот никчемный бездельник заполучил такую дерзкую, непокорную, эффектную женщину! Она вовсе не была красавицей, но что-то в ее умном, жестоком, порочном лице зацепило Шарпа, хотя он уже дал себе слово не позволить незнакомке понять, какую власть она над ним обрела.

– Приехали издалека, мэм?

– Из Мадрида, капитан, – ответила она холодно.

– И французы вас не задержали? – спросил Шарп с намеком.

– Я не нуждаюсь в разрешении французов, чтобы передвигаться по своей стране, и в своей стране не обязана давать объяснения нахальному британскому офицеру. – Она повернулась и поскакала прочь, сопровождаемая косматыми длинноногими собаками.

– Вы ей не понравились, Шарп, – сказал Рансимен.

– Она мне тоже, генерал. Ни на грош не верю этой стерве. – Шарп знал, что в нем говорит ревность.

– Тем не менее, согласитесь, женщина весьма привлекательная. – В голосе Рансимена прозвучала грусть, словно он вдруг понял, что его мундир 37-го линейного полка не попадет в коллекцию Хуаниты. – Пожалуй, впервые вижу женщину в бриджах, тем более сидящую в седле по-мужски. В Гэмпшире такое большая редкость.

– А я впервые вижу, чтобы женщина проехала от Мадрида до Португалии без слуги и багажа, – сказал Шарп. – Я бы не стал доверять ей, генерал.

– Кому бы вы не стали доверять, Шарп? – спросил лорд Кили, подъехав к британским офицерам.

– Бригадному генералу Лу, сэр, – непринужденно солгал Шарп. – Я объяснял генералу Рансимену значение этих серых мундиров. – Шарп указал на французов, уносивших вверх по склону тело погибшего товарища.

– Этому драгуну серая форма не помогла! – Кили еще не остыл после поединка и, очевидно, не испытывал угрызений совести из-за того, чем этот поединок закончился.

Он даже как будто помолодел и расправил плечи, словно приезд любовницы вернул свежесть его отмеченным пьянством чертам.

– Как и кодекс чести, – хмуро сказал Шарп.

Рансимен, подозревая, что такие слова могут спровоцировать еще одну дуэль, сердито зашипел на него.

Кили лишь презрительно усмехнулся:

– Кодекс чести нарушил он. Не я! Он явно пытался вытащить пистолет. Думаю, понял, что ему конец, как только я овладею палашом.

Задетый усмешкой и тоном лорда, Шарп не смолчал.

– Забавно, как быстро тускнеет блеск благородства, не правда ли, милорд? – сказал он. – Но война и есть грязное дело. Начинается все с благородных намерений, а кончается тем, что солдат зовет маму и собирает свои вырванные ядром кишки. Можно нарядить человека в золото и пурпур, милорд, и сказать ему, что он защищает святыни, но в конце концов он все равно истечет кровью и обделается от ужаса. Рыцарское благородство воняет, милорд, потому что оно – самая подлая, самая кровавая вещь на земле.

Кили все еще держал в руке палаш, но теперь раздраженно отправил его в ножны.

– Мне не нужны ваши лекции о рыцарстве и благородстве. Ваша задача – обучать солдат военному делу. И не давать моим негодникам дезертировать. Если, конечно, вы это можете.

– Могу, милорд, – пообещал Шарп. – Могу.

Держать слово он отправился после полудня.

Шарп шел на юг от Сан-Исидро вдоль гряды холмов, понижавшейся по мере приближения к главной пограничной дороге. Там, где гряда перешла во всхолмленную равнину, приютилась деревушка с узкими петляющими улочками, садами за каменными стенами и домишками с низкими крышами. Эти лачуги жались друг к другу на склоне, поднимавшемся от быстрой речки к скальному выступу с деревенской церковью на нем, увенчанной гнездом аиста. Деревня называлась Фуэнтес-де-Оньоро – она-то и вызвала недавно ярость Лу – и находилась всего лишь в двух милях от города Вилар-Формозу, где стоял штаб Веллингтона. Именно эта близость и беспокоила Шарпа, опасавшегося, что его подвергнет допросу какой-нибудь пытливый штабной офицер. Но в Фуэнтес-де-Оньоро британские войска были представлены небольшим подразделением 60-го стрелкового полка, устроившимся к северу от деревни и не заметившим Шарпа. На восточном берегу реки нашлось место для нескольких домишек с огороженными садами и маленькой часовни. Добраться к ним из большой деревни можно было через мелководье вблизи переправы, по каменным плитам, положенным на валуны, где поил коней кавалерийский патруль КНЛ, Королевского немецкого легиона. Немцы предупредили Шарпа, что никаких союзных войск на дальнем берегу нет.

– Только французы, – сказал капитан, а затем, установив личность Шарпа, угостил стрелка бренди из фляжки.

Два капитана обменялись новостями о Лассау, друге Шарпа из КНЛ, после чего немец отвел своих людей от реки к длинной прямой дороге, которая тянулась к Сьюдад-Родриго.

– Поищу неприятностей, – крикнул он через плечо, когда уже сел в седло, – и с Божьей помощью найду!

Шарп повернул в другую сторону и прошел по деревенской улице к постоялому двору, где подавали неплохое красное вино. Заведение мало походило на настоящий постоялый двор, но и Фуэнтес-де-Оньоро не была образцовой деревней. Расположенная у самой границы, она подверглась разграблению французами, когда те шли в Португалию, а потом была выметена начисто еще раз, когда французы отступали, поэтому местные жители относились к любым войскам с вполне оправданным подозрением. Прихватив кожаную бутыль с вином, Шарп вышел из сумрачного помещения в небольшой огород и сел под обломанной виноградной лозой. Рана вроде никак не повлияла на растение, бодро пускавшее новые побеги и ярко-зеленые листья. Там Шарп и задремал, утомленный дорогой настолько, что даже не смог поднять бутыль.

– Французы пытались срубить лозу, – произнес по-испански голос у него за спиной. – Они всё норовили порушить. Мерзавцы!

Незнакомец рыгнул так мощно и громко, что разбудил спавшего на дальней стене кота. Шарп обернулся и увидел великана – в грязных коричневых рейтузах, запачканной кровью холщовой рубашке, зеленом мундире французского драгуна, не сумевшем вместить слишком большую тушу нового владельца и лопнувшем по швам, и черном кожаном переднике, жестком от засохшей крови. И от самого незнакомца, и от его одежды несло прокисшей едой и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с широким, как у алебарды, темным, тупым и грязным клинком, кавалерийский пистолет, маленький нож с костяной рукояткой и непривычно изогнутым лезвием и деревянный свисток.

– Ты капитан Шарп? – спросил незнакомец, когда стрелок поднялся.

– Да.

– Мой свисток не подсказал тебе, кто я?

Шарп покачал головой:

– Нет.

– Хочешь сказать, что в Англии кастраторы не предупреждают о своем появлении свистом?

– Никогда не слышал, чтобы они так делали.

Эль Кастрадор – он же Кастратор – тяжело опустился на скамью напротив Шарпа:

– Что бы я делал без свистульки? Она оповещает деревню о моем приходе. Я дую в свисток, люди ведут кабанов, бычков и жеребят, и я достаю мой ножичек. – Он поиграл жутковато изогнутым лезвием и рассмеялся, а потом перелил в глотку часть содержимого бутыли, которую принес с собой, и ностальгически покачал головой. – В былые времена, мой друг, матери приводили своих малышей, чтобы им кое-что отрезали, а потом, через два года, этих мальчиков отправляли в Лиссабон или Мадрид! Как же сладко они пели! Мой отец порезал многих мальчиков. Один из них пел даже перед папой! Представляешь? Пел для папы в Риме! А все благодаря вот этому ножичку. – Он погладил костяную рукоятку.

– Но иногда мальчики умирали? – предположил Шарп.

Кастратор пожал плечами:

– Друг мой, мальчиков заменить нетрудно. С детьми нельзя сентиментальничать. – Он направил струю красного вина в свое необъятное чрево. – У меня самого было восемь мальчиков, выжили только трое, и, поверь, двое лишние.

– И ни одной девочки?

– Четыре. – Кастрадор помолчал секунду-другую. Вздохнул. – Их забрал этот французский негодяй. Знаешь Лу?

– Знаю.

– Он их отдал своим людям. Эль Лобо и его люди любят юных девочек. – Он дотронулся до ножа на поясе и остановил на Шарпе долгий задумчивый взгляд. – Так ты, стало быть, англичанин, парень Агухи?

Шарп кивнул.

– Ах, Тереза! – Испанец вздохнул. – Мы так злились, когда узнали, что она отдалась англичанину, но вот я вижу тебя, капитан, и понимаю. Как она?

– Дерется с французами возле Бадахоса, но посылает приветы.

Вообще-то, Тереза не писала Шарпу неделями, но ее имя было для всех партизан чем-то вроде талисмана, и именно благодаря ему капитану устроили встречу с человеком, который так жестоко пострадал от французского генерала. Лу «умиротворил» этот район у испанской границы, и Шарп повсюду слышал его имя, произносимое с ужасом и ненавистью. Каждую смерть, каждый пожар, каждое наводнение, каждую болезнь, каждый разоренный улей, каждого мертворожденного теленка и каждый ранний или поздний заморозок ставили в вину Волку; всё объясняли делом его рук.

– Она будет гордиться тобой, англичанин, – сказал Кастратор.

– Гордиться? – спросил Шарп. – Почему?

– Потому что Эль Лобо назначил цену за твою голову. Разве ты не знал?

– Не знал.

– Сто талеров. – Кастратор говорил медленно, с уважением, словно его самого прельщала установленная цена.

– Мелочь, – пренебрежительно бросил Шарп. Двадцать пять фунтов были для многих состоянием – примерно столько зарабатывал в год труженик, – но Шарп считал, что его жизнь стоит больше. – За голову Терезы дают двести талеров, – добавил он с некоторой обидой.

– Но мы, партизаны, убиваем больше французов, чем вы, англичане, – сказал Кастратор, – поэтому справедливо, что мы сто́им больше.

Шарп тактично воздержался от вопроса, объявлена ли награда за нечесаную и завшивленную голову самого Кастратора. Стрелок подозревал, что после случившихся с ним бед этот человек потерял значительную долю влияния, но он хотя бы остался жив, тогда как большинство его людей мертвы, убиты Волком, изуродованы так же, как он сам уродовал своих пленников. Временами Шарп радовался, что не воюет с партизанами.

Кастратор поднял бутыль, выжал в рот струю вина, проглотил, рыгнул, и его смрадное дыхание снова коснулось Шарпа.

– Так зачем ты хотел встретиться, англичанин?

Шарп объяснил. Времени на это ушло немало – будучи человеком жестоким, Кастрадор не отличался большим умом, и пришлось несколько раз повторить, прежде чем великан понял. Наконец Кастратор кивнул:

– Сегодня вечером, говоришь?

– Да. Я буду признателен.

– Но насколько признателен? – Испанец стрельнул в англичанина хитрым взглядом. – Сказать, что мне нужно? Мушкеты! Или даже винтовки, такие как эта! – Он дотронулся до ствола бейкеровского штуцера, стоявшего у виноградного куста.

– Могу добыть тебе мушкеты, – сказал Шарп, хотя и не знал еще как.

Ирландской королевской роте мушкеты были гораздо нужнее, чем этому мяснику. Шарп понимал, что Хоган никогда не согласится выдать ирландцам новые «Браун Бесс», но для того, чтобы превратить дворцовую стражу короля Фердинанда в приличную пехотную часть, ее нужно было так или иначе обеспечить оружием.

– Винтовки достать не возьмусь, а вот мушкеты будут. Но на это уйдет неделя.

– Тогда мушкеты, – согласился Кастрадор. – И есть еще кое-что.

– Говори, – настороженно произнес Шарп.

– Я хочу отомстить за дочерей, – сказал испанец со слезами на глазах. – Хочу, чтобы генерал Лу познакомился с этой штучкой. – Он поднял ножик с костяной рукоятью. – Мне нужна твоя помощь, англичанин. Тереза говорит, ты умеешь драться, так дерись вместе со мной и помоги мне поймать Эль Лобо.

Шарп понимал, что второе условие потруднее первого, но все равно кивнул.

– Ты знаешь, где можно найти Лу?

Кастрадор кивнул:

– Обычно в деревне под названием Сан-Кристобаль. Он выгнал жителей, перегородил улицы и укрепил здания. Туда и горностай не проберется незамеченным. Санчес говорит, чтобы взять Сан-Кристобаль, требуется тысяча человек и артиллерийская батарея.

Новость не обрадовала. Санчес – один из лучших партизанских вождей, и если он считает, что Сан-Кристобаль практически неприступен, то, скорее всего, так оно и есть.

– Ты сказал «обычно». Значит, Лу не всегда в Сан-Кристобале?

– Он бывает, где захочет, – угрюмо проворчал испанец. – Иногда занимает какую-нибудь деревню на несколько ночей, иногда оставляет своих людей в форте – там, где вы сейчас, – а бывает, пользуется фортом Консепсьон. Лу, сеньор, сам себе хозяин. – Кастрадор помолчал. – Но Агуха говорит, что ты тоже сам себе хозяин. Если и есть человек, который способен победить Эль Лобо, то это ты, сеньор. И около Сан-Кристобаля есть одно место – ущелье, – где можно устроить ему засаду.

Последнюю деталь испанец предложил как приманку, но Шарп на нее не клюнул.

– Сделаю все, что смогу, – пообещал он.

– Тогда я пособлю тебе сегодня, – заверил его Кастратор и добавил: – Ищи мой подарок утром. – Он встал и прокричал что-то своим людям, которых, по-видимому, оставил где-то поблизости. По мостовой зацокали копыта. – За платой приду на следующей неделе. Не подведи меня, капитан.

Шарп проводил испанца взглядом и поднял бутыль. Он осушил бы ее, но знал, что груз кислого вина в животе затруднит дорогу в Сан-Исидро, и поэтому вылил содержимое под корни обломанной виноградной лозы. Может, ей пойдет на пользу. Вино к винограду, пепел к пеплу, прах к праху… Он надел кивер, повесил на плечо винтовку и двинулся в обратный путь.

Той же ночью, несмотря на все меры предосторожности, принятые капитаном Донахью, дезертировали три гвардейца. Беглецов могло быть больше, но вскоре после полуночи из долины донеслись жуткие вопли, и несколько человек, желавших испытать удачу и перебраться через границу, решили выждать еще денек. На рассвете стрелок Харрис, спустившись с командой гвардейцев к ручью за водой, обнаружил всех трех беглецов. Он тут же поспешил к Шарпу:

– Сэр, это ужасно. Ужасно!

– Видишь ее? – Шарп указал на стоявшую во дворе ручную тележку. – Погрузи тела и привези сюда.

– Привезти сюда? – не поверил ушам стрелок Томпсон.

– Да, черт побери, привезти сюда. И… Харрис!

– Сэр?

– Положи рядом с ними вот это. – Шарп протянул Харрису мешок, в котором лежало что-то тяжелое.

Харрис начал развязывать горловину.

– Не здесь, – остановил его Шарп. – Сделаешь это там. И так, чтобы видели только наши парни.

В восемь часов на плацу выстроились сто двадцать семь оставшихся гвардейцев вместе со всеми младшими офицерами. В форте старшим по званию был Шарп – лорд Кили и полковник Рансимен провели ночь в штабе армии, куда отправились выпрашивать у заместителя генерал-интенданта мушкеты и боеприпасы. Отец Сарсфилд гостил у знакомого священника в Гуарде, майор и три ротных капитана отправились на охоту. Донья Хуанита де Элиа поехала со своей собачьей свитой искать зайцев, но от компании ирландских офицеров отказалась.

– Я охочусь одна, – сказала она и, имея в виду предупреждение Шарпа насчет французских патрулей, добавила: – По пути сюда, капитан, встречи с французами я избежала. Беспокойтесь не обо мне, а о себе.

И вот теперь оставшаяся без старших офицеров Ирландская королевская рота выстроилась в четыре шеренги перед пустой орудийной платформой, которой Шарп воспользовался как трибуной. Ночью прошел дождь, и флаги на ветхих стенах едва шевелились под утренним ветерком, когда Харрис и Томпсон вкатили тележку по пандусу, ведущему от склада боеприпасов к орудийным платформам. Поставив тележку с ее жутким грузом около Шарпа, они повернули ее так, чтобы груз увидели ирландцы. Общий вздох, переходящий в стон, прошел по шеренгам. Кому-то стало плохо, кого-то вырвало, большинство же либо отвернулись, либо закрыли глаза.

– Смотрите! – приказал Шарп. – Смотрите!

Волей-неволей гвардейцам пришлось посмотреть на три голых изуродованных тела и особенно на кровавое месиво в паху каждого трупа и застывшую на лицах мертвецов гримасу ужаса и боли. Подождав немного, Шарп вытащил из-под белого окоченевшего плеча стальной серый шлем с плюмажем из грубых серых волос и водрузил его на поднятую ручку тележки. Это был тот самый шлем, который Харрис взял как сувенир в горной деревне, где Шарп обнаружил убитых жителей и где Перкинс встретил Миранду, с тех пор следовавшую за молодым стрелком с умилительной преданностью. Именно этот шлем лежал в мешке, который Шарп отдал Харрису утром.

– Смотрите на мертвых! – прокричал Шарп, обращаясь к гвардейцам Ирландской королевской роты. – И слушайте! Французы считают, что в Испании есть два типа людей: те, кто за них, и те, кто против них, и нет среди вас человека, который мог бы остаться в стороне от этого выбора. Или вы воюете за французов, или вы сражаетесь против них, и это не мое решение – это то, что решили французы. – Он указал на тела. – А это – то, что они делают. Теперь они знают, что вы здесь. Они наблюдают за вами и спрашивают себя, кто вы и что вы. Не получив ответа, они считают вас врагами. А с врагами лягушатники поступают вот так. – Он указал на жуткие раны в промежностях мертвецов. – У вас есть выбор из трех возможностей, – продолжил Шарп. – Вы можете бежать на восток – и лягушатники лишат вас мужского достоинства, вы можете бежать на запад – там вас арестуют и расстреляют как дезертиров британцы. Наконец, вы можете остаться здесь и стать солдатами. И не говорите мне, что это не ваша война. Вы присягали служить королю Испании, а король Испании – пленник во Франции, и вам полагалось его охранять. Эта война больше ваша, чем моя. Я не присягал на то, что буду защищать Испанию, мою женщину не насиловали французы, моего ребенка не убивали драгуны, фуражиры лягушатников не отбирали у меня урожай и не сжигали дом. От всего этого страдает ваша страна, а ваша страна теперь – Испания, и если вы желали воевать за Ирландию, а не за Испанию, тогда зачем, во имя Господа Всемогущего, принимали испанскую присягу?

Шарп выдержал паузу. Он знал, что не каждый солдат в роте готов дезертировать. Многие, как и сам лорд Кили, хотели драться, но хватало и смутьянов, подрывавших боевой дух роты, и, учитывая все это, стрелок решил, что шок – единственный способ привести смутьянов к повиновению.

– Или присяга для вас ничего не значит? – повысил голос Шарп. – Я скажу, что думает о вас остальная часть этой армии, под которой я имею в виду и коннахтских рейнджеров, и инскиллингских драгун, и Королевский ирландский полк, и Королевский полк графства Даун, и собственный Ирландский полк принца Уэльского, и Типперэрийский полк, и полк графства Дублин, и Ирландский полк герцога Йорка. Они говорят, что вы слабаки. Они говорят, что вы напудренные солдатики, годные для того, чтобы охранять ночные горшки во дворце, но не годные для войны. Они говорят, что вы сбежали из Ирландии и сбежите отсюда. Они говорят, что пользы от вас в армии, как от хора монахинь. Они говорят, что вы избалованные франты. Но это изменится, потому что однажды мы с вами пойдем вместе в бой, и в этот день вам придется показать себя с лучшей стороны!

Шарп терпеть не мог произносить речи, но на этот раз солдаты слушали его внимательно, или, быть может, три кастрированных трупа пробудили интерес. Как бы то ни было, слова капитана упали не на каменистую землю. Он указал на восток.