Бенито Перес Гальдос
Кадис

Появление дона Педро вызвало в гостиной взрыв хохота, но донья Флора немедля выступила на защиту своего друга:

– Не смейтесь, дон Педро прав, отдавая предпочтение старинному наряду. Ежели бы все испанцы, говорит он, взяли с него пример, то вслед за старинной одеждой вернулся бы старинный образ мыслей, а там и образ действий, нам ведь только это и нужно.

Отвесив глубокие поклоны, дон Педро занял место рядом с дамами, скорее обрадованный, чем уязвленный оказанным ему приемом.

– Насмешки сторонников Франции, – сказал он, косясь на гостей, которые не сводили с него глаз, – философов-безбожников, атеистов, франкмасонов и «демократистов», замаскированных врагов религии и короля, меня не трогают. Всяк волен одеваться по своему вкусу; ежели французскому покрою, вошедшему у нас с недавних пор в моду, я предпочел наш национальный, ежели я опоясался мечом, который носил Франсиско Писарро^[29] в Перу, то это означает, что я желаю остаться верным сыном Испании и носить наряд, который был принят у испанцев, пока к нам не пожаловали французишки с их галстуками, париками, пудрой, рыбьими хвостами на камзолах и прочей дрянью, которая лишает мужчину присущей ему суровости. Вы вольны сколько угодно потешаться над моим костюмом, но не над моей особой, ибо всем известно, что я этого не потерплю.

– Он превосходен, ваш наряд, – сказала Амаранта, – превосходен, и только люди с дурным вкусом станут высмеивать его. Сеньоры, ну можно ли быть хорошим испанцем, если не носишь одежды старинного покроя?

– Но, сеньор маркиз (дон Педро был маркизом, я просто не хочу называть здесь его полный титул), – добродушно произнес Кинтана, – зачем вам, человеку серьезному и почтенному, выставлять себя на потеху уличным мальчишкам? Неужто доброму патриоту нельзя вместо маскарадного костюма носить камзол?

– Французские моды развратили нас, – возразил дон Педро, поглаживая усы, – вместе с модами, париками и румянами к нам пришли фальшь, лицемерие, бесчестность, неверие, непочтительное отношение к старшим, брань, угрозы, наглость и бесстыдство, дерзость, воровство и ложь, а к этим порокам присоединились лукавое мудрствование, безбожие, демократизм, и, наконец, в довершение всех бед выдумали верховную власть нации.

– Ежели все эти беды пришли к нам с париками и пудрой, – заметил Кинтана, – так не думаете ли вы, что, надев на себя чудной наряд, мы с ними справимся? Поверьте, беды останутся с нами, а сеньор маркиз будет только смешить людей.

– Но ежели все станут поступать, как вы, дон Маноло, и, борясь с французами, перенимать их нравы и обычаи, мы пропадем.

– Если обычаи изменились, значит, время приспело. Мы воюем и должны воевать против неприятельской армии, как бы могущественна она ни была, но зачем идти против обычаев, порожденных временем? Готов дать обе руки на отсечение, коли у вас найдется хоть четверо подражателей.

– Четверо? – надменно протянул дон Педро. – Четыре сотни вступили в отряд «Крестоносцев Кадисской епархии». Правда, нам еще не удалось снабдить всех крестоносцев надлежащей формой, но пятьдесят, а то и шестьдесят старинных одеяний у нас уже имеется, и все благодаря усердию почтенных дам, одна из которых сейчас слушает меня. Мы надеваем наш наряд, сеньоры, не затем, чтобы шататься по кафе, безобразничать на улицах и печатать листовки, разжигая народные страсти и призывая к ниспровержению священных законов, и не затем, чтобы, открыв кортесы, суетными речами посеять смуту в стране, – наш долг велит нам выйти на борьбу и, сокрушив вольнодумство, поразить мечом врагов церкви и короля. Издевайтесь, в добрый час, над нашей формой, но помните – прогнав москитов, что жужжат по ту сторону канала Санкти-Петри, мы вернемся и выкроим для издателя «Патриотического еженедельника» французский камзол из его газетенки – то-то к лицу ему будет этот наряд.

Тут, весьма довольный своей шуткой, дон Педро от души расхохотался. Вслед за ним заговорил Бенья, такой же рьяный защитник старинного покроя одежды.

– Поверьте, это замечательная мысль. А дабы вы не усомнились в справедливости моих слов, прочту вам отрывок из «Листка» – я его наизусть выучил. «Другое косвенное, но вполне надежное средство для поддержания духа, – начал он, – состоит в том, чтобы вернуться к старинной испанской одежде. Невозможно представить себе, сколь благостно сие может отразиться на счастье народа. О вы, отцы родины, депутаты великого собрания! К вам обращаю я свой скромный глас. В вашей власти вернуть дни нашего былого процветания: облачитесь в одежды прадедов ваших, и весь народ последует сему примеру».

Это именно то, что несколько позднее писал не кто иной, как сеньор Бенья, поэт текущего дня, с которым я встретился в доме доньи Флоры. Он советовал отцам родины последовать примеру великого дона Педро и облечься в такое же смехотворное одеяние, на радость детворы и удивление прохожих. Хороши были бы Аргуэльес, Муньос Торреро^[30], Гарсиа Эррерос^[31], Руис Падрон^[32], Ингуансо^[33], Мехиа^[34], Гальего, Кинтана, Торено^[35] и прочие прославленные мужи, нарядись они в этот шутовской костюм!

Между тем Бенья был либералом и слыл разумным человеком. Впрочем, как либералы, так и приверженцы королевской власти с первых же своих шагов вели себя чрезвычайно нелепо.

Кинтана спросил дона Педро, уж не собираются ли «Крестоносцы Кадисской епархии» предстать в сем одеянии на открытии кортесов.

– Мне нет дела до кортесов, – отвечал дон Педро. – Но разве вы из тех чудаков, которые верят в эту забаву? Регентский совет полон решимости вывести войска на улицу и разогнать крикунов, требующих созыва кортесов. Дайте милым деткам поиграть с новой игрушкой.

– Регентский совет, – возразил поэт, – поступит так, как ему прикажут. Он смолчит и все стерпит. Не обладая прозорливостью сеньора дона Педро, предвижу, что нация окажется сильнее епископа Оренсе^[36].

– Право, дон Мануэль, – сказала Амаранта, – суверенитет нации, который нынче изобрели, – вчера в доме Морла^[37] пытались выяснить, что это такое, но никто так и не понял, – этот суверенитет нации, если его установить, приведет нас к революции наподобие французской с ее гильотиной и прочими злодеяниями. Как вы полагаете?

– Нет, сеньора, я в это не верю и не могу поверить.

– Пусть все что угодно устанавливают, лишь бы что-нибудь новое, – сказала донья Флора. – Не так ли, сеньор де Херика?

– Правильно, и долой религию, долой короля, долой все! – завопил дон Педро.

– Дайте нации власть на триста лет, – сказал Кинтана, – и мы увидим, совершится ли у нас столько же злодеяний, беззаконий и преступлений, как в предыдущие три века. Назовите мне хоть одну революцию, где бы мы видели столько зла и несправедливости, сколько было в правление дона Мануэля Годоя^[38].

– Зато теперь, сеньоры, мы заживем отлично, – сказал насмешливо дон Педро. – Наступит золотой век, придет конец несправедливости, преступлениям, пьянству, нищете и всем другим бедам. Ведь нынче вместо Отцов Церкви у нас появились журналисты, вместо святых – философы, вместо теологов – безбожники.

– Сеньор дель Конгосто совершенно прав, – сказал Кинтана. – В мире не было зла, пока мы не принесли его на страницах наших дьявольских книг… Но все поправимо, стоит лишь нам вырядиться шутами.

– Как вы думаете, откроются в конце концов кортесы или нет? – спросила графиня.

– Да, сеньора, откроются.

– Кортесы не для испанцев.

– Это еще не доказано.

– Вы неисправимый мечтатель, сеньор дон Мануэль! Скоро сами увидите, какие замечательные сцены разыграются на заседаниях, я говорю – замечательные, чтобы не сказать позорные и ужасные.

– Позор и ужасы нам знакомы издавна, сеньора, не кортесы принесут нам их впервые в мирную и религиозную Испанию. Эскориальский заговор, возмущение в Аранхуэсе, постыдные события в Байонне, отречение короля-отца и королевы-матери, ошибки Годоя, чудовищная безнравственность двора, сделки, недостойный сговор с Бонапартом и нашествие врага, как логическое завершение сговора^[39], – все это, моя дорогая сеньора, весь этот позор и ужас – разве их принесли нам кортесы?

– Но править должен король, а кортесам полагается по старому обычаю голосовать и молчать.

– Мы наконец смекнули, что король существует для народа, а не народ для короля.

– Как же, как же, – подхватил дон Педро, – король для народа, а народ для философов.

– Если с кортесами ничего не получится, – продолжал Кинтана, – виной тому будут коварство и бесчестие их недругов и глупость их друзей; ведь вся эта чепуха – одеваться по старинке и кощунственно превращать святые вещи в шутовство – слабость, одинаково присущая как тому, так и другому лагерю. Иные уже поговаривают о том, что депутатам следует одеваться подобно альгвасилам в день обнародования папской буллы^[40], а другие предлагают все речи и дискуссии на заседаниях вести в стихах.

– Но это и в самом деле было бы чудесно, – заметила донья Флора.

– Конечно, – подхватила Амаранта, – ведь заседать будут в театре, вот и получилась бы полная иллюзия спектакля. Непременно приду на открытие.

– Я тоже обязательно приду, сеньор Кинтана. Закажите мне ложу и лорнет. Ложа, по всей вероятности, платная?

– Нет, мой друг, – съязвила Амаранта. – Нация бесплатно демонстрирует свои безумства.

– Мы вас зачислим в нашу партию, – сказал Кинтана с улыбкой.

– Нет, нет, мой друг! – возразила почтенная дама. – Я предпочитаю примкнуть к «Крестоносцам Кадисской епархии». С тех пор, как я прочла о том, что творилось во Франции, я побаиваюсь революционеров. Ах, сеньор Кинтана, как жаль, что вы превратились в философа и политического деятеля. Почему бы вам не писать по-прежнему стихи?

– Не такие нынче времена, чтобы заниматься стихами. Впрочем, взгляните на наших друзей – Арриаса, Бенья, Херика, Санчес Барберо^[41] не дают передышки печатным станкам Кадиса.

Бенья и Херика беседовали в стороне от общества.

– Ах, друг мой! Мне невыносимо слушать это:

 
О Веллингтон, герой известный
И бога Марса ученик чудесный!
 

Нынешняя поэзия приводит меня в ужас. Лебеди умолкли, опечаленные страданиями родины, а вместо них закаркали вороны. А где же остались строки:

 
Бьет барабан —
Скорее в бой!
 

– Арриаса закончил прекрасную сатиру, – сказал Кинтана. – Сегодня он ее прочтет нам.

– Легок на помине, – заметила Амаранта при виде входящего в гостиную поэта-сатирика.

– Арриаса, Арриаса! – раздалось со всех сторон. – Прочтите же нам свою оду «К Пепильо»^[42].

– Сеньоры, внимание.

– Это самое остроумное из всего, что написано на языке кастильцев.

– Доведись Пепе Бутылке познакомиться с вашей одой, он поспешил бы от одного сраму убраться восвояси.

Честолюбивого Арриасу весьма порадовал прием, оказанный детищу его вдохновения. Он прославился своими стихами-однодневками, пользовался широкой популярностью и не заставил себя долго упрашивать: вытащив из кармана объемистую рукопись и став посреди гостиной, он прочел весьма острые стихи, которые вам, без сомнения, известны. Они начинаются так:

Прославленному сеньору Пепе, королю Испании (в мечтах) и властителю Индий^[43] (в воображении)

 
Посажен нам король на диво —
Вино глушит и тянет пиво.
Привет тебе, Пепильо, друг веселья,
Ты поощряешь наше виноделье.
 

Чтение оды то и дело прерывалось рукоплесканиями, поздравлениями, похвалами, любо было смотреть, как словно по волшебству исчезли все разногласия, слившись в единодушном насмешливом презрении к навязанному нам королю. Порой казалось, что даже величественный дон Педро и дон Мануэль Хосе Кинтана понимают друг друга.

Ода к Пепильо ходила в списках по всему Кадису. В 1812 году автор подправил ее и опубликовал.

Затем общество разделилось. Политические деятели составили свой кружок, а значительная часть гостей устремилась в соседнюю комнату к ломберным столам.

Амаранта и графиня остались на месте, дон Педро, как галантный кавалер, не покидал их ни на минуту.

VI

– Габриэль, – обратилась ко мне Амаранта, – тебе непременно надо заменить свою форму французского покроя на испанскую по примеру нашего друга. Кроме одежды, орден «Крестоносцев Кадисской епархии» имеет еще то преимущество, что его участники вольны присвоить себе то звание, которое им больше по душе, – так, например, дон Педро украсил себя поясом генерал-капитана.

В самом деле, дон Педро дель Конгосто, не размениваясь на мелочи, присудил себе собственной властью высшее военное звание.

– Всяк должен сам о себе заботиться, – заявил без лишней скромности наш герой, – другим до нас нет дела. Что же касается желания юного кабальеро вступить в наш орден – в добрый час. Но знайте, что мы ведем аскетический образ жизни и спим на голых досках, а под голову вместо подушки кладем камень. Так мы закаляем себя для тягостей войны.

– Это прекрасно, – подтвердила Амаранта, – а если к этому еще прибавить воздержание в пище, ограничив ее двумя облатками в день, то все вы, несомненно, станете лучшими солдатами в мире. Итак, Габриэль, наберись мужества и вступи в орден «Крестоносцев Кадисской епархии».

– Я охотно сделал бы это, сеньоры, но не чувствую себя в силах выполнять столь суровые правила. Для «Крестоносцев Кадисской епархии» нужны мужи, исполненные веры и прочих добродетелей.

– Превосходно сказано, – торжественно изрек дон Педро.

– Постой, дружок, – подхватила лукавая Амаранта, – но ведь истинная причина твоего отказа вступить в достославный орден кроется не столько в твоем малодушии, сколько в том, что страстная любовь при полной взаимности пьянит и туманит твой рассудок. Орден не принимает в свои ряды влюбленных, не так ли, сеньор дон Педро?

– Судя по обстоятельствам, – ответил с важным видом дон Педро, поглаживая подбородок и устремляя взор ввысь, – судя по обстоятельствам. Ежели вновь вступающий лелеет почтительную и сдержанную любовь к серьезной, занимающей высокое положение особе, его ожидает не отказ, а самый благожелательный прием.

– О нет, в его чувстве нет ни капли почтительности, – заявила Амаранта, с плутовской улыбкой поглядывая на донью Флору. – Моя подруга, здесь присутствующая, может подтвердить, сколь пламенна и безрассудна любовь сего пылкого юноши.

Дон Педро перевел взор на донью Флору.

– Ради бога, дорогая графиня, – сказала та, – своей неосторожностью вы погубите мальчика, посвящая его в те вопросы, которые он по малолетству еще не в состоянии понять. Я же со своей стороны не даю ни малейшего повода нашему увлекающемуся юноше перейти границы. Молодости свойственны порывы, сеньор дон Педро, вполне простительные, ибо молодость…

– К чему, дорогая моя, – продолжала Амаранта, – таиться перед таким преданным другом, как сеньор дон Педро? Почему бы вам не признаться, что нежные и восторженные слова влюбленного юноши пришлись вам по душе.

– О господи, дорогая моя! – воскликнула, бледнея, хозяйка дома. – Что вы говорите?

– Правду. К чему скрывать? Не находите ли вы, сеньор дель Конгосто, что я правильно поступаю, ставя вещи на свои места? Если наша милая донья Флора питает к юнцу нежную склонность, зачем это отрицать? Любовь не преступление. Что плохого, если двое полюбили друг друга? Мое дружеское расположение к обоим дает мне право свободно говорить об этом. Я уже давно убеждаю их отказаться от всех этих тайн, секретов и обманов, которые решительно ни к чему не ведут и могут лишь повредить доброму имени моей дорогой Флоры. Я на все лады порицала ее упорное отвращение к браку, и, кажется, мое красноречие не пропало даром. Не отрицайте, Флора, вы колеблетесь, не зная, согласиться или нет. И если бы такой уважаемый друг, как дон Педро, присоединился к моим увещеваниям…

Дон Педро позеленел, пожелтел, потом пошел пятнами. Я силился удержать смех и лишь взглядами и жестами подтверждал слова графини. Донья Флора, смущенная и вместе с тем рассерженная, глядела то на Амаранту, то на дона Педро; видя, что он изменился в лице, а глаза его мечут искры, она смутилась еще больше и сказала:

– Графиня, что за странные шутки! Не желаете ли, сеньор дон Педро, отведать десерта?

– Сеньора, – с гневом ответило чучело, – такие люди, как я, привыкли услаждать свой язык горечью, а сердце разочарованиями.

Донья Флора попыталась рассмеяться, но это ей не удалось.

– Да, разочарованиями, сеньора, – продолжал дон Педро, – и обидами, нанесенными тем лицом, от которого менее всего их ждешь. Каждый направляет свои любовные порывы по воле сердца. В дни моей ранней молодости я посвятил их неблагодарной особе, которая… впрочем, не стану порицать здесь ее поведение и громогласно говорить об ее измене, но буду хранить мои печали втайне, как хранил мои радости. Пусть никто не скажет, что я хоть раз изменил строгой почтительности, уважению и деликатной скромности, кои надлежит блюсти с обеих сторон. На протяжении целых двадцати пяти лет уста мои не произнесли ни единого предосудительного слова, руки мои не допустили ни единого дерзкого жеста, ни одно порочное желание не осквернило чистоту моих помыслов и не побудило меня проговорить слово «брак», вызывающее оскорбительные для целомудрия мысли, глаза мои не бросили ни единого вожделенного взгляда на те места, которые остаются неприкрытыми в угоду французской моде, – словом, я не позволил себе ничего, что могло унизить или запятнать святой предмет моего поклонения. Но – увы! – в наш развращенный век нет неувядающих цветов, нет чистоты, которая бы не замутилась, нет сияния, которое бы не померкло от налетевшего на него облака. Я все сказал, сеньоры, и с вашего разрешения удаляюсь.

Он поднялся, чтобы уйти, но донья Флора поспешила удержать его:

– Что с вами, сеньор дон Педро? Что означает эта вспышка? Вы обращаете внимание на шутки Амаранты. Все это клевета, сеньор, чистая клевета.

– В чем дело? – спросила Амаранта, притворяясь изумленной. – Мои слова вызвали недовольство дона Педро? Господи, только теперь я понимаю, что совершила неосторожность! Боже мой, какой вред я нанесла! Дон Педро, простите, мне, право, было невдомек… Неосторожным словом я разбила счастье двух сердец… Всему виною этот юноша. Теперь я вспоминаю, что моя подруга всегда советовала ему брать пример с вас и выражать свою любовь в таких же почтительных словах, как вы.

– Я всегда браню его за дерзость… – добавила донья Флора.

– Донья Флора треплет его за уши, когда он словом или делом переходит границы, а то и щиплет его за руку, когда они вместе прогуливаются.

– Сеньоры, прошу прощения, – сказал дон Педро, – я удаляюсь.

– Так рано?

– Своими глупыми шутками Амаранта разгневала вас.

– Я спешу в дом к графине де Румблар.

– Вы обижаете меня, сеньор. Как, покинуть мой дом ради другого!

– Графиня весьма почтенная особа, обладающая высокими понятиями о чести.

– Но она не шьет одеяний для крестоносцев.

– Зато графиня де Румблар не принимает у себя мелких политиканов и газетчиков, отравляющих воздух Кадиса.

– Вот как!

– В карты там тоже не принято играть. Туда не вхожи ни тщеславный Кинтана, ни педант Мартинес де ла Роса, ни безбожный поп Гальего, ни Гальярдо с его нечестивой философией, ни вылощенный Арриаса, ни безумный Капмани^[44], ни якобинец Аргуэльес. Графиня де Румблар принимает только тех, кто почитает церковь и короля.

С этими словами чучело отвесило поклон, который едва не сломал его пополам, и, горделиво выпрямившись, не спеша удалилось.

– Дорогая моя, – сказала донья Флора, – до чего же вы неосторожны! Какая непростительная оплошность, не правда ли, Габриэль?

– В самом деле, выложить ему все прямо в лицо!..

– Я боялась, мой мальчик, как бы он не обрушил свой меч тебе на голову.

– Графиня выдала нас, – сказал я с притворным гневом.

– Сущий чертенок.

– Дорогая моя, – начала Амаранта, – у меня не было дурного намерения. Поняв все, я стала на сторону бедного дона Педро. Право, донья Флора, это нечестно с вашей стороны. Через двадцать пять лет променять старого поклонника на этого непочтительного ребенка…

– Молчите, молчите, плутовка, – оборвала ее почтенная дама. – Мне не нужен ни тот ни другой. Если бы вы не смущали юношу своими вызывающими намеками…

– С этой минуты обещаю быть впредь таким же почтительным, умеренным и сдержанным, как дон Педро, – сказал я.

Донья Флора угостила меня сладостями, но вынуждена была прекратить разговор на эту тему, ибо тут к нам подошли другие дамы, принадлежавшие, как и хозяйка дома, к роду устаревших крепостей, давно отслуживших свою службу.

Я пересказал эту забавную сценку, разыгранную в шутку и недостойную серьезного внимания, потому, что она оказала большое влияние на последующие события, разговор о которых впереди, и доставила мне немало досадных огорчений. Так иной раз пустяковые и на первый взгляд незначительные случаи, не способные, казалось бы, нарушить мирное течение жизни, вызывают вдруг глубокие потрясения, когда этого меньше всего ждешь.

VII

Вскоре в гостиную вошел достославный дон Диего, граф де Румблар-и-де-Пенья-Орадада; к моему великому удивлению, он не счел нужным приветствовать графиню, которая словно и не заметила его появления, а направился прямо ко мне, чтобы в любезных выражениях поздравить меня с быстрым продвижением по службе. Я нашел, что он очень изменился, по всей вероятности, из-за недавней болезни и пережитых волнений.

– Здесь мы будем с тобой дружить не меньше, чем в Мадриде, – сказал он, входя вместе со мной в комнату, где шла игра. – Я стану навещать тебя на Острове, а ты непременно должен по вечерам бывать у нас в доме. Скажи, приезжая в Кадис, ты останавливаешься в доме графини?

– Да, случается.

– Моя родственница не забывает своих преданных пажей. Тебе, верно, известно, что я женюсь.

– Графиня сообщила мне об этом.

– Графиня больше не идет в счет. Между нею и остальной семьей произошел окончательный разрыв… Ты играешь?

– Сыграем.

– Здесь хоть дышать можно, друг мой. Я сбежал из дому, ведь там собирается по вечерам не светское общество, а конклав священников, монахов и прочих заклятых врагов свободы. У нас только и знают, что поносить журналистов и сторонников конституции. В нашем доме, Габриэль, нельзя ни в карты поиграть, ни потанцевать, ни промочить горло, там ты не услышишь ничего, кроме глупых и плоских суждений… Но так или иначе ты обязательно должен прийти ко мне. Мои сестры хотят познакомиться с тобой, они так мне и сказали. Бедняжки пропадают со скуки. Лишь один лорд Грей немного развлекает девушек… Так придешь? Только не вздумай разыгрывать из себя либерала и якобинца. Открывай рот лишь затем, чтобы обрушить тысячу проклятий на будущие кортесы, на свободу печати, на французскую революцию, и не забывай склонять голову всякий раз, как тебе случится произнести имя короля или какое-либо заклятие по-латыни, а также если зайдет разговор о Бонапарте, Робеспьере или о другом исчадии ада. Попробуй не сделать этого, и моя мать тотчас изгонит тебя из дому, а сестры не смогут пригласить тебя к нам еще раз.

– Отлично. Постараюсь выполнить программу. Где мы встретимся?

– Я приеду на Остров, а то встретимся здесь, хотя не знаю… Может, мне и не удастся больше прийти сюда. Матушка велела, чтобы и ноги моей в этом доме не было. Приходи лучше ты к нам и спроси, дома ли твой друг Диего, тот, что выиграл битву при Байлене. Я уверил матушку, что мы с тобой вдвоем выиграли знаменитое сражение.

– А где Санторкас?^[45]

– В Мадриде, по-прежнему полицейским комиссаром. Его ненавидят, а он только посмеивается и выполняет свои обязанности. Ну что ж, сыграем. Ставлю на даму.

Игра шла вяло, кое-как и оживилась лишь с приходом Амаранты, которая решила попытать счастья на зеленом поле. Тут, словно по мановению волшебной палочки, появился лорд Грей, который, как я говорил, исчез, не дойдя до дома. По обыкновению, англичанин взялся метать банк и стал невозмутимо сдавать карты, мы же взволнованно записывали взятки и быстро его обчистили. Амаранте и мне привалило сумасшедшее счастье. Напротив, скудные капиталы доньи Флоры заметно таяли; дон Диего играл с переменным успехом – то карта не шла, то ему начинало везти.

Равнодушный к проигрышу, лорд Грей чем больше терял, тем больше ставил, и вскоре все содержимое его кошелька, высыпанное на карточный стол, перекочевало в мои карманы, никогда еще не видавшие такого изобилия. Когда лорд Грей проигрался в пух, сражение прекратилось. Меж тем политические деятели все еще спорили в соседней гостиной, даже после того, как со стола исчезли последние монеты.

Когда мы вышли, чтобы продолжить игру в доме лорда Грея, дон Диего сказал мне:

– Матушка воображает, что я уже давно сплю сном праведника. У нас принято ложиться в десять. После ужина она благословляет нас, читает вместе с нами молитву и отсылает спать. Притворяясь сонным, я иду к себе в спальню, гашу свет, а когда в доме все стихает, удираю на улицу. Возвращаясь на рассвете, я открываю дверь своим ключом и ложусь. Только сестры посвящены в мою тайну и вполне меня одобряют.

В доме лорда Грея нам подали великолепный ужин, после чего мы вытащили книгу в сорок страниц^[46] и провели остаток ночи за лихорадочным чтением. Дон Диего с переменным счастьем, англичанин – упорно опустошая свои карманы, я – неизменно выигрывая; так продолжалось до утра, пока нас не сморила наконец усталость. Да, в славные годы 1810, 1811 и 1812 карточная игра шла вовсю.

После того вечера мне долго не удавалось вырваться с Острова, и лишь двадцать восьмого мая в составе армейской делегации, посланной приветствовать регентов накануне их переселения в Таможенный дворец, я смог попасть в Кадис. Церемония встречи правителей проходила радостно и оживленно двадцать девятого и особенно тридцатого мая, потому что это был день святого покровителя нашего короля Фердинанда VII. Во дворце нам предстояло нести почетный караул, пока в залах шло торжественное заседание. Вскоре разнеслась весть, что в Кадис прибывает сотня кирасиров, одетых по-старинному, чтобы выразить Регентскому совету свои верноподданнические чувства. При этом известии я вспомнил славного дона Педро и разом понял, не усомнившись ни на минуту, кто является инициатором столь интересной затеи.

Около полудня со стороны улиц Педро-Конде и Мансаны появилась стая мальчишек, неизменных предвестников необычайных и забавных происшествий. В самом деле, за эскадроном ребят, которые восторженно кричали на все лады, на улице показалось около сотни всадников в желто-красных одеяниях, подобных тому, которое облекало тощую фигуру великого дона Педро. Сам он ехал впереди в своем клоунском наряде, с поясом генерал-капитана, такой напыщенный, самодовольный и гордый, что было ясно – он не поменялся бы судьбой даже с Готфридом Бульонским^[47] в день его торжественного въезда в Иерусалим. Грудь дона Педро, как и остальных воинов, вместо кирас украшали лишь кресты, а из оружия у одних были сабли, у других – короткие шпаги. Для участников карнавала они выглядели сносно, но как «Крестоносцы Кадисской епархии», призванные покончить с французами, они являли собой самое нелепое, смехотворное зрелище, какое только можно найти в анналах истории.

Толпа встречала колонну всадников приветственными криками по той простой причине, что новоявленные крестоносцы выглядели очень забавно. Они же, слыша рукоплескания, воображали, что достойны восторженного приема не менее, чем легионы Цезаря или Ганнибала. По счастью, из порта Санта-Мария, где стояли французы, невозможно было даже в подзорную трубу разглядеть столь поразительную картину, иначе она вызвала бы скорее раскаты смеха, чем грохот пушек.

Колонна подъехала ко дворцу. Дон Педро просил разрешения войти и приветствовать регентов. Мы отказались пропустить крестоносцев, полагая, что совет еще не лишился рассудка. Грохоча саблей о плиты мостовой и изрыгая угрозы, дон Педро едва не силой ломился в дверь. Мы пошли во дворец, чтобы уведомить сеньоров из Регентского совета, какого рода чудища пытаются проникнуть в их апартаменты. Опасаясь потерять популярность, регенты согласились в конце концов принять рыцарей в старинных одеяниях. Такова слабость, присущая испанским правителям!

Итак, сопровождаемый пятеркой своих верных соратников, Конгосто проследовал во дворец и, представ перед регентами, отвесил глубокий поклон, потом выпрямился, горделивым взглядом обвел из конца в конец весь зал и сунул руку в карман шаровар старинного покроя. Вытащив, ко всеобщему удивлению, очки в толстой оправе, он нацепил их на свой орлиный нос. В сочетании с причудливым одеянием очки выглядели донельзя смешно и нелепо. Правители не знали, сердиться им или просто расхохотаться, а находившиеся в зале гости с явным удовольствием созерцали столь диковинное зрелище.

Надев на нос очки и укрепив их должным образом на переносице и за ушами, дон Педро сунул руку в другой карман и вытащил из него свиток, но какой свиток! – длиною по меньшей мере в целую вару^[48]. Поначалу мы решили, что это речь, но – увы, сеньоры! – то были стихи. В те времена для обращения к публике, к королю или к властям плохие стихи странным образом имели преимущество над плохой прозой. Итак, он развернул свой длинный свиток, кашлянул, прочищая горло, пригладил свисавшие усы и глухим раскатистым голосом приступил к чтению одиннадцатисложных строк – хромых и косых калек, настолько дурно сработанных, насколько это возможно себе вообразить, – ведь они были творением того, кто их читал. Сожалею, что не могу представить моим друзьям образец сего литературного творчества, – не будучи опубликованными, они исчезли из моей памяти. Но, забыв форму, я живо припоминаю их смысл, а он сводился к тому, что одежда старинного покроя – единственный способ возродить наш умерший и позабытый героизм былых времен.

В начале чтения дон Педро выхватил из ножен шпагу и в особо патетических местах то рассекал перед собой воздух мощными ударами, то вращал клинок над головой, что усугубляло нелепость и без того несуразной картины. Закончив чтение увечных виршей, он спрятал свиток со стихами, снял с носа очки, вложил шпагу в ножны и, снова отвесив глубокий поклон, покинул зал, сопровождаемый своими приверженцами.

Сеньоры, мой рассказ – истинная правда! Ваше недоверие оскорбляет меня. Откройте книгу истории, но не ту, что доступна всем и каждому, а ту, другую, продиктованную свидетелями-очевидцами, и потому более достоверную. Неужто вы позабыли опереточный, шутовской характер наших политических партий во времена их зарождения? Клянусь, что все здесь изложенное – чистейшая, святая истина, хотя на первый взгляд она и кажется неправдоподобной, а кое-что я просто скрыл, дабы пощадить наше национальное достоинство.

Затем эта необыкновенная процессия двинулась по улицам Кадиса к вящей радости жителей, которые с веселым смехом созерцали красочное зрелище, не решаясь, однако, последовать примеру любителей старинного покроя одежды… Здравый разум еще не покинул их. Для детворы это был сущий праздник. Дамы заполнили балконы и террасы, толпы народа высыпали на улицу. Шествие напоминало въезд Дон Кихота в Барселону; для полноты сходства не хватало только, чтобы мальчишки облепили репейником круп коня, на котором гарцевал дон Педро, и, если память мне не изменяет, нечто подобное все же произошло к концу торжественного возвращения крестоносцев на Остров.