Белинда Танг
Карта утрат

Впрочем, даже живи она сейчас в Шанхае, все равно не могла бы позволить себе репетиторов. Ханьвэнь понимала, что семья у нее ничем не примечательная – ни связей, ни особых страданий в годы Культурной революции. Именно эта непримечательность и привела Ханьвэнь в деревню: если бы у них имелись связи получше или ее мать признали бы достаточно пострадавшей, то Ханьвэнь сюда не отправили бы. В день окончания школы, когда Ханьвэнь сообщили, что она должна переехать в провинцию Аньхой, ее мать пришла в ярость. Весь вечер она что-то сердито бормотала себе под нос, злая на весь белый свет.

– Моего единственного ребенка лишили шанса получить хорошее образование! Чему тебя научат эти безграмотные крестьяне? – сетовала она, подметая, от злости не замечая, что говорит уже не шепотом и что соседи наверняка ее услышат.

– Ма… – проговорила Ханьвэнь и покачала головой.

Новость о том, что ее отправляют в деревню, ужасная, конечно, но если кто-нибудь из соседей услышит слова матери и донесет, мать ждет куда более ужасное наказание. Возможно, с предупреждением она уже опоздала и их ближайшая соседка, тощая тетушка Фэн, которая проводит дни напролет, следя за местными детьми и сплетничая о них, уже вовсю подслушивает, приложив к стене чашку. Спустя несколько дней классная руководительница Ханьвэнь попросила разрешения забежать к ним домой, чтобы, по ее словам, поговорить по душам. И Ханьвэнь, и ее мать знали, что это означает. Душевные разговоры предназначаются для тех случаев, когда собеседника необходимо убедить в том, что верность Партии важнее собственного благополучия, и заставить его отказаться мыслить здраво.

Мать Ханьвэнь придумала план. В знак признательности за то, что учительница Ма вложила столько труда в образование Ханьвэнь, мать пригласила ее на ужин. С утра мать первым делом побежала в государственный гастроном, выделив из отложенных средств столько, чтобы хватило на кусок свинины получше того, что они могли себе позволить, – то есть толще бумажного листа и не состоящего сплошь из жира. Вечером, вернувшись с работы, мать даже мыться не пошла, а бросилась тушить мясо, которое после водрузила в центр их маленького стола. Рядом она поставила пассерованную молодую люфу с яйцами по-шанхайски, тоненькие ломтики жареной картошки, древесные грибы с морковью – и все должно было показать, как изящно мать умеет нарезать овощи, если она задалась угодить гостю.

Когда учительница Ма возникла на пороге – в съехавших набок очках, с выбившимися из пучка волосами, прижимающая к груди незастегнутый портфель, – то увидела, как мать Ханьвэнь, вся вспотевшая, мечется по кухне, а в квартире висит запах уксуса, которым пользуются вместо очистителя. Увидев гостью, мать тотчас предложила ей чаю и семечек подсолнуха. И от первого, и от второго учительница Ма отказалась.

– Тетушка, вы это все зря, – сказала учительница, – я просто пришла поговорить о Тянь Ханьвэнь. Об угощении не беспокойтесь, просто присядьте, пожалуйста.

Мать послушалась, но сперва принесла три лучшие тарелки и три пары палочек и разместила все это на столе.

– Пожалуйста, угощайтесь, – мать положила кусок свинины на тарелку учительницы, – для нас честь, что вы пришли к нам на ужин.

Учительница вежливо откусила мяса. Она всегда нравилась Ханьвэнь. Девушке казалось, что учительница и впрямь беспокоится за нее. Она и прежде заходила к ним несколько раз – Ханьвэнь боялась, что ее будут распекать, но вместо этого учительница хвалила ее за старательность и прилежание.

– Знаю, это непросто, когда живешь в таких условиях, – говорила она, – похоже, вы хорошо ее воспитали, тетушка.

Однажды, возвращая Ханьвэнь проверенное сочинение, учительница прошептала:

– Как же жаль…

Но когда Ханьвэнь спросила учительницу, о чем она, та лишь покачала головой.

– Тетушка, скажу вам сразу, зачем я пришла, – начала учительница. Она отодвинула тарелку. – Для Тянь Ханьвэнь это лучший выход.

Ханьвэнь видела, что мать буквально затряслась от злости, но она сознавала, что вслух говорить можно далеко не все. Стиснув зубы, мать процедила:

– Она столько училась, и с таким трудом – к чему ей все это в деревне? Вы же сами говорили. Моя девочка способная.

– Это верно, но… Так для нее будет лучше.

Учительница прикусила губу, и от этого Ханьвэнь сделалось грустно. Значит, учительница Ма и сама не верит в собственные слова. Получается, она всего лишь актриса, разве что выступает не на сцене. Ханьвэнь было бы легче вынести горькую правду.

– Послушайте, – снова заговорила учительница, – если в деревне она хорошо себя проявит, продемонстрирует интерес к работе, то, возможно, она получит там хорошую должность.

– Попадет в сельское руководство?

– Тетушка, это неплохая должность.

– Говорят, всех выпускников отправляют в Аньхой. Неужто правда? В эту глушь? Вы посмотрите на нее, она же совсем еще девчонка! Совсем молоденькая, и ей придется одной жить. Одинокая молодая девушка среди всех этих деревенских мужланов. – Мать передернулась.

– Вы должны быть благодарны, многих ведь отправляют во Внутреннюю Монголию. А там куда как хуже. К тому же на Новый год она сможет приехать домой.

– А некоторых отправляют в пригороды Шанхая. Зачем ей ехать так далеко?

– Я не знаю, от чего зависят решения комитета.

– Она у меня единственная дочка, других детей нет. Муж умер много лет назад… Неужто это ничего не значит? – Мать почти умоляла.

– Несколько лет назад это имело бы значение, но сейчас правила строже. Они хотят, чтобы выпускники ехали в деревню. К тому же, тетушка, вы принадлежите к бедному сословию. Если она останется в городе, ничего хорошего ее не ждет. Даже отучившись, Ханьвэнь не получит никакой стоящей работы.

Мать скрестила на груди руки. Губы у нее дрожали, готовые произнести опасные слова.

– Послушайте… – В голосе учительницы зазвучало отчаянье. Теперь она почти шептала: – Хотите, чтобы она всю оставшуюся жизнь прожила в городе нелегально? Представьте, тетушка, какая это будет жизнь. Ведь продуктовых карточек она не получит, вы об этом подумали? Хотите, чтобы она голодала? А местный комитет сейчас и правда давит, они говорят, что родителей тех выпускников, кто отказался ехать в деревню, могут уволить.

– Я…

– Мама, перестань. Ты же слышала, что учительница сказала. Я поеду.

Учительница и мать посмотрели на Ханьвэнь, удивленные тем, как внезапно она влезла в разговор. Обычно, когда взрослые говорили о ней, Ханьвэнь сидела молча, но в этот раз она решила во что бы то ни стало опередить мать. Новости так расстроили женщину, что ее сейчас не напугаешь даже угрозой потерять работу.

– Вот видите, она все понимает. – Голос учительницы снова звучал мягко.

Слова Ханьвэнь будто выкачали из комнаты воздух, и все точно сдулись.

– Как по-вашему, она когда-нибудь вернется? – почти покорно спросила мать.

– Не знаю… Лучше об этом не думать, а принимать все как есть. Надеяться на иной исход – лишь усложнять себе жизнь. – Учительница положила палочки, которые так и держала в руке, и встала. – Простите, тетушка, мне правда жаль. Спасибо за угощенье, но мне пора. С остальными родителями тоже поговорить нужно.

Она ушла, а Ханьвэнь с матерью равнодушно смотрели на заставленный тарелками стол. Есть Ханьвэнь не хотелось. Неминуемый отъезд вдруг обрел для нее неожиданную притягательность. Она видела плакаты, призывающие образованную молодежь помогать крестьянам. Живописные сельские виды, позолоченные солнцем поля пшеницы, бескрайняя синь неба, и на фоне этого – городская молодежь и крестьяне. Было в этом нечто грандиозное – история, частью которой Ханьвэнь была не против стать. Но уже через минуту она сообразила, что означает такое распределение. Ей выдадут новую регистрацию, где местом проживания укажут деревню, достаточно пары иероглифов, чтобы навсегда лишить ее жизни в Шанхае или, наоборот, позволить ей остаться с матерью. Возможно, ей никогда больше не суждено остановиться возле киоска с книгами по пути в школу, где за мелкую монетку она покупала книжку с нарисованным мультфильмом – так она выучила сюжеты всех знаменитых мультфильмов. Жарким летом она больше не пойдет на площадь, куда стекаются переулки их района, и не станет наблюдать за тем, как взрослые едят арбуз и переставляют по доске фигуры сянци^[7], а в лучах света порхают бабочки. Как же Ханьвэнь любила все это!

Мать молча убирала со стола. После того как она уедет в деревню, здесь всегда будет так, подумала Ханьвэнь. Каждый день мать будет ужинать в одиночестве и в тишине убирать посуду, и как же непохоже это будет на те дни, когда мать тщательно протирала стол, чтобы на нем не осталось ни единого жирного пятнышка, перед тем как Ханьвэнь сядет за уроки.

– На что ты так смотришь? – спрашивала мать, замечая, что Ханьвэнь вертится или просто отвлекается от учебников. – Давай-ка в книжку смотри, а то будешь как я.

Больше объяснять не требовалось, Ханьвэнь знала, что ее мать – единственная дочь в семье, где, помимо нее, было еще пять братьев; из детей только она не ходила в школу и винила обстоятельства в том, что так и не получила образования.

– Выучись на инженера, это профессия надежная. Без работы не останешься, – говорила мать, когда Ханьвэнь рассказывала, что ей хочется профессию, которая позволяла бы разбирать предметы и вникать в их устройство.

Такие разговоры велись в их доме много лет, с тех самых пор, как ее отец умер от туберкулеза, который подхватил в трудовом лагере. В тот же год мать подверглась гонениям как мелкий капиталист, потому что держала у них в переулке небольшое ателье, и ее понизили до чернорабочей в местном санитарно-ассенизационном комитете. Ханьвэнь было тогда семь лет.

Оставшуюся после ужина с учительницей еду они доедали несколько дней. На тушеной свинине выступил беловатый жирный налет. Когда Ханьвэнь с матерью шли по переулку, они встречали соседей, которые загорали, сидя на пороге под вывешенным для просушки бельем. Ханьвэнь не сомневалась – им все известно о неудавшемся ужине. Слухи проползали сквозь тонкие стены их домов и вплетались в захватывающие рассказы.

Обернувшись, она ловила любопытные въедливые взгляды и понимала, что едва они с матерью отойдут подальше, как их тут же примутся обсуждать. Ханьвэнь брала мать под локоть и дерзко смотрела на зевак.

* * *

Осенним днем Ханьвэнь покинула Шанхай и уехала в деревню Тан. Ее автобус отправлялся от школы. Утреннее небо было таким синим и безоблачным, словно природа отказывалась разделить их печаль.

Все утро мать заламывала руки. Она в пятый раз, напоследок, проверила дорожную сумку Ханьвэнь.

– Ты там поосторожнее. О политике ни с кем не говори. Молчи и просто выполняй свою работу. И люди будут тебя уважать, – наставляла мать.

Ханьвэнь кивала.

– Береги себя и будь счастлива. – Мать крепко стиснула руки Ханьвэнь чуть выше локтя.

Ханьвэнь переполняли пожелания, которыми ей хотелось осыпать мать.

– Так не хочется оставлять тебя тут совсем одну, – сказала она.

– Глупости! Разве я тут одна? Это в нашем-то переулке, где сплошь сплетницы и горлопаны? Да об одиночестве тут даже и мечтать не приходится!

Ханьвэнь быстро развернулась и пошла к автобусу. Плакать перед матерью она стыдилась, ведь сама мать говорила твердо и уверенно.

Слезы полились, лишь когда она, посмотрев в окно, увидела, как мать машет рукой. В движениях руки словно воплотилось все ее одиночество.

Сидевшая рядом девушка прильнула было к окну, пытаясь разглядеть в толпе родителей, но Ханьвэнь выставила локоть и оттолкнула ее. Она видела, как мать что-то говорит, вот только из-за гремящей из громкоговорителей музыки и слова было не услышать.

 
Вперед, в деревню,
На окраины страны,
Туда, где родине мы так нужны.
 

Музыка надрывалась, а Ханьвэнь все вглядывалась в растрескавшиеся губы матери, которые что-то говорили ей – в последний раз.

Слов она так и не разобрала, а тут и автобус тронулся. Девушка рядом кричала на нее и потирала руку, утверждая, что Ханьвэнь ее ушибла. Ханьвэнь равнодушно отвернулась от нее и окинула взглядом автобус. Прямо перед ней сидела Хунсин – рыдала громче всех остальных. Родители постарались, чтобы дети выглядели самым подобающим торжественному случаю образом: волосы у девушек заплетены в аккуратные косы, из которых не выбивается ни единой пряди, а у юношей подстрижены аккуратным коротким ежиком. Даже сейчас Ханьвэнь не осмеливалась снять красный, натирающий шею шарф. Но она видела, что многие вокруг рыдают не стесняясь и слезы оставляют дорожки на их кукольных, словно лакированных личиках.

Автобус довез их до вокзала. Сельские пейзажи, мелькавшие за грязным окном вагона, пугали Ханьвэнь своей пустотой. Когда на смену дню пришла ночь, по зеленым полям поползли густые тени, набрякшие темнотой, в которой Ханьвэнь не видела ни единого проблеска света. Но вдруг во мраке что-то ярко блеснуло, и Ханьвэнь решила, что это спешит куда-то фермер с фонарем. Даже земледельцы не желают задерживаться надолго в этой черной пустоте.

В поезде Ханьвэнь почти не спала и утром, глянув в зеркало, увидела, что лицо у нее серое. На платформе она протолкалась через толпу людей, выкрикивающих что-то на сельском диалекте, которого она прежде не слышала, и отыскала Хунсин. В Шанхае они не дружили, однако сейчас схватились за руки и вместе забрались в кузов грузовика, готового доставить их в конечную точку путешествия. Обычно в этом грузовике перевозили скотину. Водитель даже не отвязал веревку, которая не давала свиньям выпрыгнуть, веревка так и осталась натянута поперек кузова. Они ехали часа два, и каждый раз, когда грузовик подскакивал на колдобине, лужи свиного навоза растекалась по дну кузова все шире. Шестеро бывших школьников не разговаривали, но сбивались все теснее и теснее, так что к концу поездки они почти не занимали места. Было уже предельно ясно, что сельская жизнь вовсе не похожа на плакаты, призывающие образованную молодежь отправляться поднимать деревню. Не ждут здесь Ханьвэнь ни поля золотистой пшеницы, ни мускулистые фермеры, ни сельские хохотушки.

В общежитии их встретила девушка постарше. Как только они остались одни, она бросилась Ханьвэнь на шею:

– Ох, как же я рада, что ты приехала! Одной мне тут было ужасно тоскливо.

Румяная и одетая в телогрейку, она смахивала на деревенскую, но выговор у нее был шанхайский – окончания слов обрывались на высокой ноте.

Звали ее Пань Няньнянь, и она тоже приехала из Шанхая, но уже четыре года работает в полевой бригаде. Она была одной из первой волны выпускников, отправленных в деревню. Остальным благодаря родственникам или знакомствам удалось выбраться отсюда.

Медленно разбирая вещи, Ханьвэнь рассматривала Няньнянь. Жесткие волосы коротко, до подбородка, острижены, кожа смуглая от загара. Когда Няньнянь помогала новеньким раскладывать вещи на тянущихся вдоль стены полках, Ханьвэнь заметила у нее под ногтями грязь. Что сказала бы на это мать Няньнянь? Неужели и она, Ханьвэнь, со временем изменится здесь до неузнаваемости?

Меняться таким образом ей не хотелось ни за что на свете.

В их первый вечер они легли спать пораньше. На следующее утро началась новая, сельская жизнь Ханьвэнь. Разбудили их в половине пятого утра и отвели на завтрак – чтобы они не упустили ни секунды солнечного света.

Часть II
Наверху, в горах. внизу, в полях

Глава 8

1993

Вокруг висел едкий запах навоза, а само здание напоминало тюрьму: приземистые постройки из серого бетона и коридор с низким потолком, у входа в который сидел охранник.

– Я тебе говорила – в это время тут никого нет, – сказала мать Итяня.

Они обошли все четыре корпуса полицейского отделения, но двери оказались заперты.

– Это же отделение полиции, верно? – спросил он единственную повстречавшуюся им женщину.

Женщина натирала во внутреннем дворике каменные плиты. Когда они пришли, она даже не поздоровалась, а теперь уставилась подозрительно.

– А что ж еще?

– Мы пришли заявить об исчезновении человека, – сказал Итянь.

Вместо ответа женщина лишь смерила его взглядом. Итянь повторил.

– Тут в это время все отдыхают, – буркнула она наконец.

– А когда перерыв закончится?

Женщина пожала плечами.

– Ты чего так на нас смотришь-то? – накинулась на нее мать Итяня. – Мы тебе ничего плохого не сделали, так ведь?

– Вы откуда вообще взялись-то?

– Из деревни Тан. Отсюда. Ясно тебе, сестрица? Этого хватит – или рассказать, где у нас дом?

– И он тоже? – Женщина прищурилась.

Мать взяла Итяня под руку:

– Он мой сын.

Она потянула его прочь от уборщицы, бормоча под нос – мол, бывают же такие невоспитанные.

В отличие от этой уборщицы, деревенские жители к грубостям склонности не имели, однако и помощи никто тоже не предложил. После Дядюшки к ним заходили и другие соседи, и все они задавали одни и те же вопросы, словно они отрабатывающие сценарий актеры, а их дом – декорации для постановки. Как ему живется в Америке, какая у него зарплата, как выглядит его дом, есть ли у них телевизор, почему у них с Мали нет детей? Потом он выслушивал, как каждый гость перечисляет достижения своих детей, одна история перетекала в другую. После каждого такого визита Итяня ненадолго охватывала странная гордость – за то, каким он предстает в их глазах, – и стыд за эту гордость. Всего год назад они с Мали покупали всю одежду в секонд-хендах (он однажды сказал об этом матери, и та разрыдалась, хотя позже, похоже, напрочь забыла). У него было жутковатое ощущение, будто это не он тут, а его двойник, достигший всяческих успехов и заслуживший похвалы соседей.

Когда он заговаривал об отце, гости неодобрительно качали головами и удивлялись – дескать на его отца это не похоже. Итянь ожидал, что они наперебой станут предлагать помощь. Так вот, значит, как за все эти годы успела измениться страна? Они стали как американцы: каждая семья замкнулась в своем мирке и готова выйти из него, только если это не доставит никаких неудобств. Итянь надеялся, что отклик будет примерно таким же, как в детстве, когда тетушка Шань, их соседка, однажды вечером не вернулась к ужину. У нее начиналась деменция – правда, это слово Итянь узнал намного позже. Он помнил, как дедушка и мать вместе с остальными соседями с ног сбились, прочесывая окрестности, пока старушку наконец благополучно не привели домой.

Мать предупреждала, что в это время дня в полицию ходить без толку, но Итянь настоял. Они уже и так потеряли день, потому что общественная деревенская машина использовалась для других нужд. “Тьфу ты! – выбранилась мать. – Наш новый председатель раскатывает на машине, прямо как будто это его собственная. Небось бабенку свою возил куда-нибудь”.

Сейчас Итянь чувствовал себя глуповато, ведь он-то ожидал большего. Он стыдливо гнал прочь порожденные воображением картинки: вот они быстро заходят в отделение полиции, вот объясняют полицейским, что произошло, а те немедленно берутся за расследование. Они осмотрят окрестные деревни, будут заходить с расспросами в дома, вывесят объявления с фотографией отца и его приметами. Сельчане, чьи лица слились в его воображении в одно, станут названивать в полицию. Со стыдом Итянь признался себе, что картинки эти он почерпнул из американских телесериалов про пропавших детей, которых ищет полиция. Благодаря этим мыльным операм у него сложилось впечатление, что полицейские выполняют работу ловко и умело и что рано или поздно дети непременно возвращаются в свои теплые постельки в доме, где их ждут.

* * *

В половине третьего в отделение все же явился полицейский. Он раздавил ногой сигаретный окурок и пробормотал, что ездил на срочный вызов в соседний городок. Волосы у него торчали во все стороны, а глаза были красные, больные. Он провел их в кабинет, где все стены были увешаны заметками и постановлениями, их было так много, что бумаги налезали друг на друга слоями. А вот столы, напротив, поражали пустотой и порядком. Единственным местом, где наблюдались признаки жизни, был дальний угол, здесь вокруг кофейного столика сгрудились кресла, а на столике валялись кости для маджонга и темнели кучки подсолнечной шелухи.

Цементные стены дышали холодом, и Итянь зябко поежился.

– Итак, чем могу помочь? – Полицейский жестом пригласил их присесть за стол в углу. Кожа у полицейского была грубая, веснушчатая, какая бывает у тех, кто всю жизнь провел на солнце. Даже в этом отделении полиции, которое едва ли толком выполняло свою работу, он выглядел не к месту.

– Мой отец пропал.

– В смысле?

Полицейский равнодушно поглядывал на них, откинувшись на спинку стула и сцепив на животе руки.

– Он ушел… – описывая случившееся, Итянь по-прежнему с трудом подбирал слова, – неделю назад он ушел из дома и не вернулся.

– Вы поссорились?

В какой-то степени ответить следовало утвердительно. Однако случилось это много лет назад, а полицейский, видимо, говорил о семейной ссоре.

– Нет, – встряла мать, – мы никогда не ссоримся.

– Значит, вы не ссорились и он просто ушел?

Полицейский говорил так, что Итянь почувствовал себя дураком. Он выжидающе посмотрел на мать в надежде, что на этот вопрос снова ответит она, но та съежилась и вжалась в стул.

– Никто за ним не приходил? – Полицейский подался вперед, обращаясь к матери.

– Нет, – наконец ответила она, – он просто взял и ушел.

– И не сказал, куда идет?

Она покачала головой.

– У мамы была одна идея, – сказал Итянь, – мы подумали, что он, возможно, пошел к казармам, где когда-то служил. Кроме деревни и казарм, он больше нигде не жил.

Полицейский хлопнул ладонями по столу, отчего единственный лежащий там листок бумаги подскочил.

– А, ну тогда все просто! Съездите в эти самые казармы. Уверен, там ваш отец вас и ждет.

– Вы с нами не поедете? И не поможете связаться с ними?

– Какой в этом смысл? В наши обязанности это не входит.

– Я полагал, полиция как раз это и делает…

– Слушайте, для нас нет никакого смысла вам помогать, разве что вы чего-то недоговариваете. А если исходить из того, что вы сообщили, он ушел по своей воле. Никаким насильственным действиям он не подвергался, так? И где тогда тут преступление? Может, он пошел старого друга навестить, а вам не сказал? Люди в его возрасте много чего забывают, это обычное дело. Возвращайтесь домой и подождите несколько дней, ладно? Он в любой момент объявиться может.

Полицейский зевнул. Мать снова показалась Итяню напуганной.

– Наверное, инспектор прав, – тихо проговорила она, – возможно, твой отец просто забыл мне сказать, куда идет.

– Да брось, Па все прекрасно помнил. – Итянь повернулся к полицейскому: – Вы и правда не собираетесь ничего предпринять?

На этот раз полицейский и взглядом его не удостоил. Сунул руку в карман и выудил оттуда пачку сигарет.

– Не хотите помогать, ну и ладно. В Хэфэе, в мэрии, у меня есть друг, который мне поможет. А еще ему наверняка будет интересно, как в сельской полиции относятся к обращениям от местных жителей. Просто я решил сперва прийти к вам, потому что в моем детстве, помнится, местные полицейские были очень отзывчивыми.

Итянь удивился собственной напористости. У него возникло странное ощущение, что если он сейчас поднажмет, не отступится, то исправит все свои ошибки, допущенные в отношениях с отцом. Полицейский сперва дерзко посмотрел на него, а потом выругался.

– Ладно, пишите заявление.

Он положил на стол анкету и принялся наполнять чернилами ручку так сердито, что темная жидкость расплескалась по поверхности стола и забрызгала ему руки.

– И чем нам поможет заявление? – спросил Итянь.

– Ваше имя? – Рука полицейского зависла над первым прямоугольником в анкете.

Итянь вздохнул и сдался. Он так ждал помощи от полиции, но теперь понимал, что это заявление просто уберут подальше, похоронят в каком-нибудь ящике. Он стал очередной жертвой бюрократии, которая лишь создает видимость работы.

– Национальный идентификационный номер?

Итянь зачитал номер из свидетельства о регистрации.

– Не регистрацию. Национальный идентификационный номер, – повторил полицейский.

– У меня такого нет. Только регистрация.

– Ну тогда ничем не могу помочь. – Полицейский с торжествующим видом отшвырнул ручку.

– Разве регистрации недостаточно? Какая разница?

– У вас что, идентификационного номера нету? В чем вообще дело?

Когда Итянь еще жил в этой стране, ничего подобного здесь не было.

– Запишите мой, вот. – Мать зашелестела документами – большую, стянутую резинкой пачку она принесла с собой. Но ее блестящую ламинированную карточку полицейский даже не взял. Он не сводил глаз с Итяня.

– Согласно Временной декларации 1984 года о документах, удостоверяющих личность, все граждане нашей страны обязаны иметь национальное идентификационное удостоверение. И если у вас такого нет, то это преступление. Я могу вас оштрафовать.

– Преступление? Вы о чем? – Мать вскочила. – Мы пришли заявить об исчезновении человека, мой муж пропал, а у вас хватает наглости обвинять нас в преступлении?

– Тетушка, успокойтесь. – А вот к Итяню полицейский обратился намного строже: – Все граждане обязаны иметь действующие удостоверения личности. Где вы жили, что с 1984 года обходились без него?

Итянь нарочно не упоминал, что живет в Америке. Единственное удостоверение личности, которым он пользовался последние годы, – это вид на жительство в США, который даже сейчас лежал в прозрачном кармашке бумажника, чтобы при необходимости можно было предъявить. Еще два года назад они с Мали и мечтать не смели, что получат этот документ. Америка не хотела видеть их среди своих граждан. Но затем случилась бойня на площади Тяньаньмэнь. Целый месяц они с Мали просиживали вечера перед их маленьким телевизором, и Итянь все думал, как место, которое он считал домом, превратилось в сероватую картинку внутри квадратного ящика, откуда вещает белокожая ведущая. Они с Мали высматривали знакомых в толпе студентов, съехавшихся со всей страны, чтобы принять участие в протестах, – ради того, чтобы добраться до Пекина, они набивались в железнодорожные вагоны, спали в проходах и висели в окнах. Итянь и Мали вместе с другими живущими в Америке китайцами устраивали на улицах собственные акции протеста, и даже Стивен однажды подошел к нему и сказал:

– Похоже, наша страна наконец меняется.

Наша.

В день, когда на площади появились танки, Мали, глядя на репортаж, заплакала, и Итянь взял ее за руку.

– Это ведь совсем рядом с моим домом, – сказала Мали.

– Будь я сейчас там – тоже вышел бы на площадь.

Итяню казалось, будто он избежал участи, которой не имел права избегать.

“Какая трагедия! – говорили ему американские коллеги. – Правительство так ненавидит демократию, что убивает собственных граждан”.

В следующем году по телевизору показали, как американский президент подписывает указ, согласно которому, чтобы спасти китайских студентов от политических репрессий, им предоставят вид на жительство в США. Итянь считал такой подход неправильным: получается, что им нужна защита от собственной родины. Защита – понятие зыбкое, включающее как защищаемого, так и защитника, вот только кто этот последний, Итянь определить не мог. И все же он, безусловно, получил безопасность, к которой так стремился. Именно об этом он думал, подписывая бумаги, привязывающие его к новой стране.

Сейчас он, смущаясь, сообщил полицейскому, что он давно уже эмигрировал в Америку.

– Ясно-ясно. Теперь все понятно! Что ж вы сразу-то не сказали?

Извинившись, полицейский сказал, что ему надо позвонить, и вышел в соседний кабинет, но от волнения закрыл дверь неплотно. Итянь слышал, как он возбужденно рассказывает кому-то, что к ним заявился американец.

– Я ж тебя предупреждала, чтоб ты молчал, – буркнула мать.

* * *

Вернулся полицейский не один – привел с собой начальника, мужчину помоложе и явно лучше одетого, с цепким взглядом человека, привыкшего судить и оценивать, человека, который испытывает радость, отказывая.

– Инспектор По ввел меня в курс дела, – сказал начальник. Он говорил с невнятным жестким акцентом, похожим на тот, который освоил и сам Итянь, уехав из деревни. – Такие, как вы, у нас редко появляются. – Между фразами он подолгу молчал и многозначительно смотрел на Итяня.

На мать Итяня он не обращал ни малейшего внимания.

– Итак, по вашим словам, у вас пропал отец. Мы найдем его, я даже не сомневаюсь. Он ведь человек пожилой, верно? Вряд ли он успел далеко уйти. Мы свяжемся с другими деревнями.

– Если нужно, я сообщу его приметы. И вот фотография. – Итянь отдал полицейскому единственный имеющийся у них снимок отца.

С черно-белого фото смотрел мужчина почти на сорок лет моложе отца сегодняшнего, совсем недавно поступивший на военную службу. Он казался высокомерным, явно гордым, словно за секунду до щелчка затвора бросил фотографу какую-то остроумную колкость.

– Да, конечно, это пригодится. Вы очень сообразительны, наверняка потому, что столько лет прожили за границей. – Начальник взял снимок, даже не взглянув на него. – Как раз такая информация нам и нужна. Но работа нам все равно предстоит немалая. Я отправлю на поиски всех наших сотрудников, а значит, здесь, в отделении, никого не останется. Вдруг, пока их не будет, в городке что-нибудь случится? Вы же понимаете, какую сложную задачу нам задали?

– К чему вы клоните? Разумеется, я вам крайне признателен.

– Мы ценим вашу… признательность. Но, видите ли, на признательности далеко не уедешь. Больше у вас ничего не найдется? Чтобы помочь нам? Ведь место здесь небольшое, и ресурсов, как вы понимаете, у нас мало. Не то что у вас в Америке.

Удивительно, но от этих слов Итяню стало легче. Внутри у него будто что-то щелкнуло, и он смирился. Извинившись, Итянь вышел в коридор, пересчитал деньги и прикинул, сколько может дать. Он свернул банкноты в плотную трубочку, надеясь, что будет незаметно, насколько там мало. В трубочке было меньше четверти его месячной зарплаты. Остается ли у него выбор? Откажись он давать взятку – и его сочтут скупым, тем, кто не желает даже немного заплатить за возможность найти отца. Итянь не сомневался, что его мать заметит этот грустный факт, пусть даже вымогательства ее и возмутили. Если уж он не в состоянии помочь, то лучшее, что он может сейчас сделать, – это механически карабкаться по лестнице обязательств.

Протянув банкноты начальнику полиции, Итянь ожидал, что тот потребует больше, но, к его удивлению, начальник просто спрятал деньги и широко улыбнулся – не фальшиво, как прежде, а с искренней радостью.

Это двуличие подсказало Итяню, что деньги он потратил впустую. Полицейского распирал смех, он и сам не верил, что дело выгорело. Едва они с матерью уйдут, как полицейские поделят деньги, а про его отца забудут. Разве что вспомнят легковерного иностранца, оплатившего им выпивку на несколько недель. Они станут высмеивать его, ведь он, заделавшись американцем, перестал понимать местный уклад, и насмешки эти будут даже злее, чем адресованные настоящему белому американцу, ведь в них прячется гнев на соплеменника, перед которым открылся целый мир, недостижимый для них самих.