Азад Эльдарович Гасанов
Тамерлан. Война 08.08.08
Сначала поленница. Затем костер. В конце пепел. Мир в трех протяженностях – прошлого, настоящего и будущего. Прошлое было безмятежно. Настоящее – война. Семь тысяч лет Ахура Мазда бьется с Ангра Майну, и еще семь тысяч лет продлится битва. Каким в Новый день предстанет будущее, зависит от Последнего выбора человека.
Авеста.
Издание второе, переработанное и дополненное
Иллюстратор Улугходжа Эльмурадович Муталходжаев
© Азад Эльдарович Гасанов, 2019
© Улугходжа Эльмурадович Муталходжаев, иллюстрации, 2019
ISBN 978-5-4474-5066-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дела развивались самым отвратительным образом. Его предали друзья, и враги наступали на пятки. Единственным желанием было, забиться в неприметную тараканью щель, где его никто никогда не отыщет, и забыть свое имя в надежде, что друзья и враги позабудут о нем. В надежде, что вихри, бури, радиационные торнадо пронесутся мимо, и он невредимым, неуязвимым тараканом, тем, кого коллапсы и мировые катаклизмы обходят стороной, выберется из своего убежища и продолжит существование тогда, когда весь мир будет гибнуть под руинами былого благополучия.
Эмир Тимур Тарагай «Уложение. Наставление потомкам»
Когда в кровавой сече у протока Ахтуба, там, где великий Итиль, разделяясь на множество рукавов, впадает в Абескунское море, я потерял внука и наследника империи славного принца гургана Мухаммад-Султана – да не померкнет в веках имя его! – я, не дожидаясь исхода сражения, оставил поле битвы и помчался к морю, и там на вершине неприступного утеса обратился в молитве к тому, кто владычествует и в том и в этом мире, кто управляет самовластно и землей и небом, в чьей воле все сущее во Вселенной и все, что видится нам в одних лишь грезах. С вершины утеса я обратился к тому, кто управляет временем!
Боль утраты моей была такой невыносимой, что не могла ее унять и радость победы, а молитва такой горячей – будто пламень, – что, казалось, жар ее, достигнув возвышенности небесного престола, должен был бы обжечь языками пламени пятки Вседержителя и тем обратить взор Господен на того, кто взывает к его милости. Но Хозяин Миров в ту минуту проявил бесчувствие. Он меня не услышал.
Тогда я обратился к подданным Господа, к его всесильным нукерам: к утренней звезде Чолпан и блистательному Альтаиру. Я попросил небесные светила, чтобы они, нарушив свое привычное движение, обратили время вспять, ровно на столько, чтобы успеть отвести удар копья от сердца моего наследника, моего возлюбленного внука принца Мухаммад-Султана, или принять удар на себя, если у меня для другого не достанет мига.
И небесные подданные Всевышнего в угоду мне расстроили священный ход времени.
Что из этого вышло? Об этом может догадаться всякий, кто чтит законы Господа и порядок, установленный им. Не знаю, удалось ли мне спасти внука, но знаю другое, решившись воспрепятствовать предначертанию, я сам бесследно пропал. Я провалился в Бездну! Я очутился в мире, приметы которого мне были открыты в отрочестве в обители святого шейха Абу Бекира Тайабади.
В обитель шейха еще безусым мальчиком привел меня отец, славный воин эмир Тарагай Бохадур. И сказал он тогда святому человеку: «Это мой сын и наследник Тимур Тарагай из рода Барласов. Я наставил его в воинском искусстве и привил ему навыки управления людьми. Я обучил его всему, что знаю и умею сам. Тебя же, аллаяр1, прошу наставить его в любви к Аллаху и привить привязанность в вере, и дать ему те знания, которые помогут управлять не малым туманом, но целым улусом, потому как на сыне моем божья благодать – он родился под семью счастливыми созвездиями». На что святой шейх ответил: «Я слышал об отроке из Мавераннахра, в миг рождения которого звезды выстроились в ряд. Такое случается раз в восемь столетий – это воистину благоприятное предзнаменование. Тысячу шестьсот лет тому назад под подобным сиянием звезд родился величайший из завоевателей Искандер Зулькарнайн2. Через восемьсот лет после того родился последний из пророков – Мухаммад-пайхамбар, тот через кого была поведана последняя истина. И вот прошло еще восемь столетий, и родился новый Сахибкиран3 – твой сын! И неужто ты думаешь, славный эмир Тарагай, что избраннику неба, тому, кто является в подлунный мир раз в восемь веков, уготовано Всевышним править одним только улусом? Должен сказать, что ты сильно ошибаешься. Твоему сыну, славный Тарагай Бохадур, уготовано управлять великим множеством народов. Он тот, кого Вседержитель избрал своим земным наместником, он тот, кого небо наделило всей необходимой силой для дел более чем великих. Ему предначертано собрать под свою руку все страны ислама и на зависть, и в назидание тем, кто еще пребывает в невежестве и глух к словам истины, установить в них твердый порядок». После этого шейх Тайабади пообещал моему отцу, что обучит меня всем премудростям, которые позволено знать смертным. «Весь запас знаний, хранимых в моем книгохранилище, сдувая пыль, я с полок книжных переложу на полки его разума. Я привью ему стойкость и твердость в истинной вере и научу его отличать добро от зла. И главное я научу его читать знаки, которые Всевышний подает своим избранникам. И тогда Сахибкиран, а именно так отныне следует именовать твоего сына, пройдет весь свой путь от истока и до устья так, как предначертано ему звездами».
.
Омон Хатамов «Меня звали Тимур»
Ближе к вечеру мы стояли под прицелом камеры наблюдения у ворот дома Кантемира. А несколькими минутами позже ворота открылись, и охранник провел нас в беседку, расположенную в середине сада, где нас поджидал Кантемир по кличке «Огнепоклонник».
Тот, кому приходилось видеть это чудовище хоть раз, хотя бы на фотографии, тот поймет меня. Он поймет, что я испытал, узрев бульдожью пасть Огнепоклонника и зверский оскал его белозубой улыбки. Я вдруг позабыл, что привело меня сюда, что я здесь делаю, и почему мне не сиделось дома.
Огнепоклонник вразвалку приблизился ко мне и, когда я протянул руку, клешней вцепился в нее и сжал так сильно, что я невольно взвыл от боли. «Ведь тебя никто не принуждал, – напомнила мне вдруг проснувшаяся память. – Так какого черта ты сюда приперся?»
Глядя на то, как я затряс больной рукой, Огнепоклонник указал мне на стул.
– Он? – спросил Кантемир у Васико.
Я занял указанное место. Васико зашла мне за спину.
– Он, – ответила она и опустила руки мне на плечи.
Руки у нее были сильные, а жест решительный. Два этих обстоятельства лишили меня возможности прибегнуть к спасительному плану – ноги в руки и прочь отсюда, подальше от Кантемира.
– Что-то не похож этот типчик на крупного ученого, – проворчал монстр, не спуская с меня глаз. – Бледновато смотрится.
Васико выразила удивление:
– Не похож? А каким должен быть крупный ученый?
– Посолидней что ли… А твой – дешевка.
Васико возмутилась:
– Катоев, не путай ученых со своими гориллами. Академик Сахаров, к примеру, тоже не особенно смотрелся.
– Скажешь тоже, – усмехнулся Катоев. – Академика Сахарова весь мир знал, а кто твоего академика знает?
Сам Кантемир узнал обо мне накануне. От Васико. Она позвонила ему из ресторана, где мы под армянский коньяк разрабатывали план военных действий, и в порыве пьяного вдохновения наговорила обо мне бог весть что. Превознесла до самых небес. И теперь, осознавая всю глубину пропасти, разделяющей вымышленного писателя Тимура и реального прощелыгу Моню, я, сидя на дне этой самой пропасти, с ужасом ожидал разоблачения.
Кантемир придвинул стул и устроился на нем напротив меня.
– Ученый, значит, – проговорил он, продолжая разглядывать меня, – писака.
– Больше, все-таки, ученый… а писатель – это так…
Что это была за пытка! Мне захотелось, чтобы он проглотил меня сразу, а не прожевывал кусками.
– И как тебя зовут, ученый?
Я ответил едва слышно:
– Меня? Моня… Пардон, Тимур.
– Тимур? – монстр выразил удивление. – Не Бекмамбетов ли Тимур?
– Бекмамбетов мой товарищ, – пролепетал я, как бы извиняясь. – Мы учились вместе.
– Вот как?
Мое признание отчего-то произвело впечатление на монстра.
– Только это было давно. На заре туманной юности, так сказать.
Кантемир перебил меня и заявил авторитетно:
– Тимур Бекмамбетов в кино большая шишка. Его знают даже в Голливуде. Он Анджелину Джоли живьем видал.
Суровые складки на лице монстра чуть разгладились, голос сделался чуть мягче. И его облик в целом стал напоминать человеческий. Он спросил человеческим голосом:
– А ты можешь чем-нибудь похвастаться, академик? Что ты за фрукт и с чем тебя едят?
Я пожал плечами и сказал в свое оправдание:
– С Голливудом, к сожалению, я не имею связей. И, вообще, очень далек от кинематографа. Можно сказать, что я к нему не имею никакого отношения. Даже не понимаю, с чего Васико решила, что я могу написать сценарий.
Монстр насторожился:
– А что, не можешь?
Облик Кантемира снова утратил человеческие черты, и монстр вернулся на сцену.
– В принципе написать сценарий… не так уж сложно, – поспешил я устранить наметившийся кризис. – Диссертацию, к примеру, написать сложнее.
– Что?
– Могу, – дал я однозначный и решительный ответ.
Монстр хмыкнул.
– Ты, академик, знаешь Бекмамбетова, и это огромный плюс. Не всякий писака знаком со звездой такой величины. И потом ты же историк. Верно? – спросил монстр у Васико.
– Моня, известный историк, – уверенно заявила та.
– Вот-вот, – Кантемир удовлетворенно качнул головой. – Ты ведь по Тимуру специалист… в смысле не по Бекмамбетову Тимуру, а по-другому. А кому еще писать о Тимуре, как ни тимуроведу?
Кантемир вместе со стулом придвинулся ко мне, и его медвежья лапа упала на мое колено.
– Брат мой, – процедил он сквозь зубы.
Нет, он не проникся ко мне братскими чувствами. Просто проявилась, как я догадываюсь, глубоко засевшая в нем старая крестьянская привычка – приласкать корову, прежде чем начать доить. Вот, он и сказал мне ласково:
– Брат мой, я не писатель и не режиссер, и даже не ученый. Я бывший спортсмен. В молодости я занимался штангой и кое-чего достиг. Я мастер-международник, у меня целый шкаф медалей и призов. Среди спортсменов меня до сих пор помнят и многие ценят. А сейчас я заправляю серьезными делами. Бабки ко мне текут рекой. Но бабки, как выяснилось, не приносят счастья, сколько бы их ни было. А хочется чего-то такого, от чего стало бы радостно жить. Раньше меня радовали спортивные победы. А теперь я увлекся историей, в особенности историей Тимура… Ну, не мне тебе про Тимура рассказывать. Но только, удивительное дело, о Тимуре, который, на мой взгляд, был круче всех, до сих пор не сняли ни одного стоящего фильма. Про всяких там Наполеонов-Багратионов сняли, про Македонских-Невских – тоже, а про Тимура – нет. Разве это справедливо?
– Нет, – заверил я.
– Так почему бы не восстановить справедливость? Что скажешь?
– Скажу, что справедливость восстановить необходимо.
Кантемир остался доволен моим ответом.
Тамерлан
– Мы с тобой должны объединиться. Ты и я. И еще Бекмамбетов. И тогда мы снимем самый зашибенный фильм. О Тимуре!.. Я понимаю, что это непросто. Но мы справимся. Справимся, если подойдем к делу с умом.
Я кивком головы выразил полное единодушие.
– Что нужно, чтобы снять блокбастер? – спросил Кантемир и, не дожидаясь ответа, сам ответил на поставленный вопрос. – Нужны бабки!
Я снова кивнул головой.
– И идеи. И еще связи в Голливуде… Ну, бабки я найду, идею ты родишь, а связи нам обеспечит Бекмамбетов.
– Почему именно Бекмамбетов? – поинтересовался я. – И кроме него есть много хороших режиссеров.
– Мне Бекмамбетов нужен как лейбл. Его знают, на него зритель ходит. Так что придется тебе познакомить меня со своим другом… Что-то не так?
Я тяжело вздохнул.
– Познакомлю, если надо. Но для начала неплохо было бы…
– Обсудить сценарий? – догадался Кантемир. – У меня есть одна задумка. Я в одной книге вычитал… ну, книга не научная была, а так, худлит… Так вот в той книге написано, что Тимур, когда здесь на Кавказе воевал, оказывается давал поддержку нам, черкесам. Даже в войско свое принимал. И вроде бы даже приблизил к себе одну черкешенку. И та потом родила от него сына… Ты такую историю знаешь? В научных книгах об этом что-нибудь написано?
Я призадумался.
– Вы знаете, – проговорил я, почувствовав, что затягивать паузу небезопасно, – историческая наука не располагает сколько-нибудь достоверными сведениями…
Кантемир нахмурился, и я сообразил, что сейчас самое время прибегнуть к спасительной лжи.
– Но я, действительно, слышал от своих коллег, что-то в этом роде. Это, как я уже сказал, не вполне исторический факт, это скорее легенда. Но, ведь, мы не научный трактат собираемся писать, а снимать художественный фильм. А для кино легенда самый подходящий материал. Вы согласны?
Кантемир движением головы дал понять, что он согласен.
– От своих коллег я слышал, что черкесская девушка, которую приблизил к себе Тимур, была зороастрийкой. Вы знаете, что-нибудь о зороастризме?
По выражению его лица я понял, что он слышит это слово впервые.
– Зороастризм – древнее верование персов. Иначе огнепоклонство. Легендарная черкешенка была огнепоклонницей, так пусть и наша героиня поклоняется огню. Это придаст особенный колорит повествованию и толику историчности. Вы не против?
Лицо Кантемира сменило гримасу и стало напоминать кошачью морду с банки кошачьего корма.
– У Катоева погоняло «Огнепоклонник», – проинформировала меня Васико.
Я с пониманием качнул головой.
– А в твоей истории, что-нибудь говорится о сыне зороастрийки? – спросил Катоев.
– Мне известно, что сына зороастрийки от Тимура звали Кантемир. Знаете, как с тюркского переводится это имя?
– «Кантемир» – это наше древнее черкесское имя! Из наших мало кто знает, что оно означает. А я знаю. «Кантемир» значит «Кровь Тимура».
– Верно, – согласился я. – От средневекового Кантемира пошла династия местных правителей… и еще мода на это имя.
Кантемир окликнул охранника и велел подать чачу и закуски.
– А твой академик ничего, – сказал он, обратившись к Васико, – зачесывает гладко.
– Моня гений, – авторитетно заявила та.
Кантемир спорить не стал. Когда на столе появилась чача, он наполнил рюмки и объявил:
– В общем, я так решил. Ты, академик, напишешь сценарий, твой друг Бекмамбетов снимет фильм, а я буду продюсером, – он поднял рюмку и провозгласил. – За успех безнадежного дела. Так, кажется, говорят, когда берутся за что-то стоящее.
Когда выпили, он глянул на меня и сказал:
– Рожа у тебя кислая. Чача не понравилась? Или спросить о чем-то хочешь?
За меня ответила Васико:
– О гонораре не мешало бы договориться.
– Договоримся, – пообещал новоиспеченный продюсер и отмахнулся небрежным жестом. – Я человек, конечно, не самый богатый, но на твоего академика у меня денег хватит.
– А как насчет аванса? – поинтересовался я.
Кантемир посмотрел на меня, как на самого отпетого мошенника.
– Хоть пару сцен для начала накропай, – посоветовал он, – и тогда уже берись канючить, – Кантемир развернулся к Васико. – А говорила, что он ботаник, деньги будто не считает.
Огнепоклонник откинулся на спинку кресла и раздраженно махнул на меня рукой.
– Все свободен, – буркнул он. – Иди работай.
И я пошел.
А Васико осталась.
Я подождал ее за воротами, на улице. Не дождался. Пошел к ней домой, подождал там – она не пришла. Тогда сел писать заказанные две сцены.
Но прежде попытался вспомнить, как такое могло произойти, что я как круглый дурак ввязался в самую безумную авантюру. А произошло это накануне, солнечным, безоблачным днем на городском пляже, где мы с Васико лежали на песочке и лениво таращились на море.
Васико тогда сказала:
– Мы с тобой знакомы уже несколько дней, а я о тебе ничего не знаю. Только два твоих имени: Моня и Тимур.
А я ей ответил:
– Какое совпадение. И я о тебе ничего не знаю.
Васико вздохнула:
– А обо мне и не надо знать. Я обычный человек… А вот ты другое дело.
– Это почему же?
– Ты не такой, как все, особенный какой-то. Расскажи что-нибудь о себе, – Васико перестала таращиться на море и посмотрела на меня. – Чем ты занимаешься?
– Ничем особенным.
– Мне кажется, что ты художник, или писатель… или ученый.
– Глупости.
– В Тбилиси с нами по соседству один ботаник жил. В университете преподавал. Симпатичный, всегда красиво одевался, и вежливый такой.
– Ну и что?
– Ты на него похож.
– Я не ботаник.
– А потом его арестовали. Он часто заграницу ездил, в Турцию. Мы думали, что он на симпозиумы свои научные ездит, на конференции, а оказалось, что он туда наших девушек возил, студенток. На консумацию.
– Понятно. И ты подозреваешь, что я занимаюсь тем же самым?
– Нет, не в этом дело. Просто ты такой же как он задумчивый. Ты все время в своих мыслях, и я не знаю, о чем твои мысли.
– Мои мысли самые обычные. Я думаю о том же, о чем думает большинство мужчин: о пиве, о футболе, о девушках, и еще о том, где достать на все это деньги. Вынужден тебя разочаровать – я не ботаник, не писатель, и даже не художник.
– Так кто же ты?
– Фотограф, – признался я. – Но ты права, кое чем я, действительно, похож на твоего ботаника. Девушек в Турцию, конечно, не отправляю, но работаю с ними.
– С моделями?
– Я работаю в стиле «ню».
– Это как?
– Снимаю обнаженную натуру.
Васико насупилась.
– Голых что ли?
Я сомкнул веки.
– Правда?
– К сожалению.
– Зачем тебе это? – голос Васико дрогнул.
– Так я зарабатываю на жизнь.
– Ты снимаешь эротику? – в ее голосе прозвучал вздох надежды.
– Хуже.
Я глянул на нее и увидел, какой переполох вызвали в ней мои признания. В глазах изумление и растерянность. И было видно, как натужно работают мысли, пытаясь определить, кто я такой на самом деле.
– Ты же шутишь? – решила она, наконец. – Скажи, что шутишь!
Далее испытывать ее терпение было опасно. Я улыбнулся и спросил:
– А ты поверила?
В ответ она шлепнула меня по голой ляжке.
– Да ну, тебя, – сказала она и отвернулась. – Ты, конечно, можешь и дальше кривляться, но только зря. Так с друзьями не поступают.
«Глупо, как все глупо, – подумал я, глядя на Васико. – Люди страшатся правды и предпочитают выдумки».
– Каюсь, – я обнял Васико за плечи и развернул ее к себе. – Шутка не удалась. Больше шутить не буду. И ты угадала – я ученый. Не ботаник, конечно, но историк… и в некотором роде писатель. Да, я пишу книги.
– Правда?
– Чистая правда.
– А какие книги ты пишешь?
Я сделал неопределенный жест.
– Ты не читаешь такие. Это очень скучная тема, во всяком случае, для симпатичных девушек. Я пишу книги о Тимуре.
– О каком?
– А ты о многих Тимурах знаешь?
– Я знаю о Тамерлане, – похвасталась она.
Я всем своим видом выразил удивление.
– У одного моего знакомого целый шкаф книг, и все о Тимуре. У тебя какая фамилия?
Я предостерегающе погрозил ей пальцем.
– Я не пишу беллетристику. И даже популярную литературу. Мои книги для узких специалистов. Ты не могла увидеть мои книги в шкафу своего знакомого.
Васико понимающе качнула головой.
– Ты пишешь книги для ученых.
– Да. И мои книги не поступают в продажу. Они издаются ограниченным тиражом для тех, кто работает в одной со мной области. Твой знакомый не историк? Он же не занимается историей Тимура?
– Нет, – согласилась Васико. – Он бизнесмен, бывший спортсмен. Кантемир Катоев, Огнепоклонник. Слышал о нем?
Вот теперь я был удивлен по-настоящему.
– Кантемира Катоева, Огнепоклонника интересует история Тимура?
Васико кивнула головой.
– Еще как. Его даже спорт интересует меньше. Бывает, смотрит спортивный канал, смотрит, а потом выключит телевизор, схватит книгу и читает допоздна.
– Никогда бы не подумал, что неандертальцы типа Огнепоклонника берут в руки книги.
– Он только те книги берет, в которых написано про Тимура. А к другим не притрагивается. Даже газеты не покупает.
– Откуда такая привязанность?
Васико загадочно повела плечами.
– Тимур его кумир.
Удивительные вещи она мне сообщала. Ее информация совершенно не вязалась с тем, что рассказывали об Огнепоклоннике другие: примитивный живодер, преступник и проходимец, кошмар для всего побережья, самый опасный тип от Псоу до Туапсе.
– Если бы ты сказала, что его кумир Рокфеллер, Аль Капоне… или хотя бы Костя Дзю… Почему Тимур?
– Он считает себя его потомком.
– Да ну?
– Вбил себе в голову и слышать ни о чем не хочет. Даже кино о Тимуре мечтает снять.
Я истратил весь свой запас эмоций и уже не в силах был выразить как я удивлен.
– Столько интересных сведений о бывшем спортсмене: активист фанклуба, тимурид и кинопродюсер. Может быть он шизофреник?
– Он придурок, спору нет. Но я вот о чем подумала… может быть ты накатаешь ему сценарий?
– Что?
– Он для этого дела одного нашего журналюгу нанял (пишет статейки для местной газеты), но тот все тянет. Месяц прошел, а кроме болтовни ничего. Катоев сам не свой. Так что, может быть, ты впряжешься?
– Нет, нет. Ты меня в это дело не втягивай. Я не пишу сценарии.
– А что это трудно?
– Написать сценарий?
– Ты же пишешь книги. Неужели сценарий накатать труднее?
– Дело не в этом.
– А в чем? Катоева боишься? Он, конечно, тот еще тип, но если разобраться, он не такой страшный, каким хочет казаться. С ним, если не забываться, можно ладить. К тому же он слово держит и платит как положено. Ты сможешь хорошо заработать. Разве тебе помешает пара сотен тысяч?
– Сколько?
– Мало? Ну я не знаю, я это так сказала. Может быть, он больше заплатит.
– Вообще-то я подумывал накатать что-нибудь художественное. Тем более…
– Тем более об этом Тамерлане. Ты же всю его подноготную знаешь!
Таким вот образом я ввязался в эту кошмарную историю. И дело было вовсе не в деньгах. Нет, тогда я, не спорю, сидел на мели и отчаянно нуждался, но решающим фактором, повлиявшим на мое безумное решение, было желание угодить Васико. И что примечательно, ведь я за всю жизнь, не считая школьных сочинений, не написал ни строчки. Помню, мне тогда пришла в голову предательская мысль: «Не обязательно писать самому, можно переписать чужую книгу».
Дело в том, что месяцем раньше, когда я только появился на побережье, мне попались на глаза путевые заметки некоего Иосафато Барбаро «Путешествие в Тану и далее в Персию ко двору Великого Тимура». Книга ничем не примечательная, тонюсенькая такая, не больше ста страниц, в мягком переплете. «Что за Барбаро… Иосафато, – подумал я тогда. – Никогда не слышал». А позже на пляже в тот день, когда Васико так страстно и с жаром склоняла меня к авантюре, эта мысль получила развитие: «Если я не слышал о Барбаро, то вряд ли в этом городе хоть кто-то слышал о нем, и уж точно никто не читал «Путешествие в Тану…». Плеядой плагиаторов литература была переписана тысячу раз. Не я первый, не я последний».
Легкомысленно? Бесспорно. Безрассудно? О да. Но куда деваться, такой я человек. Я скиталец, легкокрылая бабочка, которая перепархивает с цветка на цветок, не зная забот, пока ее крылья согревает солнце. Но вот лето отгорело, наступила осень и на пороге зима. Куда деваться? У меня нет ни семьи, ни друзей. Ни родины, ни флага. Одни воспоминания о напрасных потугах и воз разочарований.
Я задумался о своей бестолковой жизни. О том, что происходит со мной, о том, что творится у меня в голове? Какие тараканы там завелись? Уже много-много лет они щекочут усами извилины, прогрызают норы, а я даже не подозреваю, куда и зачем ведут тараканьи ходы.
Моня – Тимур
«Прожита половина жизни, а может быть, и большая ее часть. И чего я добился? – спросил я себя. – Что мне необходимо сделать, чтобы удача не поворачивалась ко мне задом, что предпринять, чтобы она, наконец, испугалась за целомудрие тыла? Неужто и вправду взять и написать этот чертов сценарий? Ведь пишут же другие».
Моя глупость, беспечность и способность находить неприятности вели меня по жизни. Не оставили и в этот раз. Я ухватился за Барбаро, как крадущийся впотьмах хватается за ствол пистолета, наставленного на него рукой убийцы.
Я забрел в этот город на побережье в поисках заказов. Пока дожидался их, бесцельно бродил по его улицам и пляжам, и однажды повстречал Васико. Она поразила сразу. Нет, правда, что-то щелкнуло в голове, что-то включилось, и глаза залило светом. Словно лампочка зажглась внутри меня, в черепной коробке. По сути, это была тревожная лампа, она сигналила мне: «Беги, беги из этого города!». Но я остался. Остался и ввязался в самую безумную авантюру. Ради чего? Ради девушки, которой я явно не стоил. Сильно захотелось произвести на нее впечатление, и не только ей, но и всему миру доказать, что я не так уж плох… Глупое и несерьезное желание.
Я предавался безрадостным мыслям так долго, что не заметил, как из-под пера вышли первые строки. И что интересно, обошлось без плагиата. Иосафато Барбаро остался нетронутым, а моя совесть незапятнанной. Я написал о Тимуре то, что знал, написал так, как чувствовал.
Васико
Не разгибаясь, просидел за письменным столом всю ночь. И только раз отвлекся, чтобы позвонить Васико. Она не ответила. Просидел всю ночь, и не заметил, как наступило утро.
А утро наступило, когда вместе с солнцем в комнату заглянула Васико. Она поинтересовалась, чем я занят, после чего закрылась в ванной. А потом опять ушла.
Я проработал до вечера. Когда предрассветный сумрак сменился закатным, снова появилась она. «Накурил, – сказала Васико, глянула через мое плечо на стопку исписанных бумаг и спросила. – Получается?» Как ни странно, получалось: слова складывались во фразы, фразы таинственным образом рождались одна от другой, и создавалась картина, очаровывающая меня своим правдоподобием. И казалось, что этот волшебный поток так и будет изливаться из меня, как вода из крана, пока не перекроют вентиль. «Ты хоть, что-нибудь ел?» – донесся голос Васико из кухни. Я целые сутки просидел на пиве и сигаретах, боясь отвлечься и упустить из вида полет легкокрылой птицы, называемой вдохновением, за которой неотрывно мчались мои мысли. Васико ушла. А птица взмыла под облака, и мысли потянулись за ней, вцепившись в оперенье хвоста. К утру капризной птице надоело носить груз моих мыслей. Она легко отряхнулась, потеряла два пера и испарилась в непроглядных высях. А мои бескрылые мысли рухнули на землю. Два пера превратились в две написанные сцены. Я перечитал, и остался доволен. Более того, проникся уважением к собственной персоне. Без лишней скромности заподозрил в себе затаенный доселе литературный дар, который вдруг отыскал в пластах сознания лазейку и забил из меня звонким фонтаном филигранных фраз и хитрых измышлений.
Да только подозрения мои, пусть мимолетные, не имели основания. Не было во мне дара. Скорее вышел казус – мое либидо сыграло злую шутку. Я возжелал девушку, которая ночевала с другими. Я возжелал так сильно, что затрепетало сердце. Дрожь нервных окончаний стрелами пронзила кончики пальцев, а трепет извилин генерировал ток моих мыслей. Так родились две сцены.
На исходе двух бессонных ночей я раскрыл в себе не дар божий, а зерно затаенной страсти. Семя пустит побеги. Побеги взойдут, разрастутся, заколосятся. А колосья, отяжелев, однажды осыплются зернами. Черт знает, какими всходами они взойдут!
Когда человек так проникается страстью, что теряет голову, без всякой надежды на исцеление, и так, что за ночь успевает исписать кипу бумаг, притом, что прежде и двух слов связать не мог, такое состояние принято называть любовью.
На исходе двух бессонных ночей я сделал кошмарное открытие: «Я влюбился!»
И вот что я написал, когда признался в этом:
«Он вел своего коня по узкой горной тропе.
В теснине сжимало грудь, так что больно было вздохнуть, и он задыхался.
Когда вышел к реке в том месте, где та давала крутой изгиб и, вспениваясь белыми гребешками волн, возвышала голос, к нему навстречу вывели толпу людей. Черных, чумазых оборванцев, глазастых, как таджики. Они испуганно глядели на усталого воина и сиротливо жались друг к другу…»