Ава Рид
Когда я закрываю глаза
2
Нора
Sasha Sloan – Dancing With Your Ghost
Страшный холод. Тьма… непроглядная тьма.
Незнакомая комната. Я озиралась по сторонам, отчаянно пытаясь найти выход. Кричала, стучала по матовым плиткам. Они выстраивались черными рядами одна за другой, превращаясь в море. Рыдая, я умоляла Пустоту о помощи, но в ответ слышала лишь насмешливое эхо. Я рухнула на пол. На мне белая ночнушка – впервые ее вижу. Это не моя. Ослепительно белая, без единого пятнышка, она похожа на свет, на язычок пламени в темноте.
На свечу, горевшую в ночи.
Я уткнулась лицом в колени. Голые ступни окоченели. Я цеплялась за ночнушку, будто она единственная моя опора.
Придумать бы какой-нибудь способ сбежать из этого холодного места или хотя бы забыть о нем… И тут в моем пустом сознании появились образы. Я услышала чью-то речь. Веки налились тяжестью, а когда я закрыла глаза, то мысли стали яснее, голоса громче.
Я почувствовала под собой песок. Рядом лежало большое цветастое полотенце, которое в лучах солнца казалось особенно ярким. Холод исчез, уступив место палящему влажному зною. Так жарко. И я больше не одна. Напротив сидел щуплый голубоглазый мальчик со светло-русыми волосами. Рядом с ним была красивая гитара.
Мальчику лет девять или десять. Он смотрел на меня так доверчиво. С моих губ сорвались слова, громкие, четкие, решительные и немного детские:
– Ты должен пообещать мне. И врать нельзя, Сэм.
Я пропустила песок сквозь пальцы. Мальчик, скрестив руки на груди, нахмурился:
– Отвечу иначе, и ты очень расстроишься. Я не хочу тебя расстраивать.
– Неужели ты в это не веришь? – изумленно спросила я.
– Не знаю, – покаянно признался он. – Но не хочу, чтобы ты плакала. Хочу, чтобы ты была счастлива.
Я что-то ответила, но сама себя не услышала из-за заигравшей мелодии. Она возвышалась над всеми прочими звуками, словно Бог.
Я резко распахнула глаза. Образы померкли, однако я все еще улавливала ту мелодию. И на душе потеплело. В каком-то смысле мелодия – часть меня. То, что я не могла ухватить, то, что не помнила, но знала, что оно есть.
Вот бы узнать, что я ответила мальчику, вот бы забыться в нашем разговоре, снова почувствовать струящийся между пальцами песок, солнечные лучи на лице. Вот бы понять, что за мелодию я слышала. Однако образы угасли, а с ними и музыка. И сама я тоже исчезла.
Снова только холод и тьма.
Снова от меня осталась лишь часть.
Я отчаянно пыталась поймать хотя бы одну-единственную значимую мысль, но они кружились в голове сердитым роем. Будто убегали. От меня.
Этот миг – как первый из многих. Как начало.
Я слишком хорошо ощущала свое тело, отчетливо слышала собственное дыхание, размеренные сильные удары сердца. И тут гигантской волной накатила боль: она захлестнула меня и погребла под собой. Тело свело судорогой. От чересчур резкого запаха дезинфицирующего средства нос и горло словно обожгло огнем. Однако особенно сильно болела грудь. С каждым вдохом казалось, что она вот-вот лопнет. В левую руку воткнута игла. Но хуже всего была головная боль, и я с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Она нестерпима!
Я с усилием разомкнула свинцовые веки. Ресницы слиплись, глаза отекли. Все было каким-то другим, ощущалось искаженным, незнакомым и тяжелым. Прямо как моя голова, которую я приподняла лишь на несколько сантиметров. В ней беспрерывно тукало.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем у меня получилось из картинок, которые я видела, из мелочей, которые воспринимала, составить целостную историю. Рассказ, имеющий смысл.
Белые стены, белые шторы, высокая кровать, скудно обставленная комната. Добавим к этому писк, запах, витающий в воздухе, трубки, подведенные к моей руке. Совершенно ясно – все плохо.
Это больница.
Стиснув зубы, я со стоном медленно приподнялась на локтях. Руки ослабли и не слушаются, поэтому приподняться удалось только с третьей попытки. Во лбу пульсировало так, что на глазах выступили слезы.
Справа я увидела маму: она сидела, облокотившись о край кровати и опустив голову на руки. На одеяле – ее волосы, выбившиеся из косы. Они какие-то сухие и жирные одновременно, спутанные, с колтунами. Спина мамы мерно поднималась и опускалась – она спала. Левая ступня у меня затекла, и спасибо за это надо сказать Лу, свернувшейся калачиком в изножье кровати. Она лежала на моей ноге, обнимая любимую игрушку. Лу тихонько посапывала, на личике у нее крошки от пудинга. Я улыбнулась, сама не зная, почему. Мои губы, не выдержав натяжения, треснули, и я вздрогнула от новой боли.
По щеке сбежала слеза. Я сглотнула с трудом – во рту сухо и противно. Трясущейся рукой я потянулась к стакану с водой, стоявшему рядом, сделала несколько глотков, но, почувствовав тошноту, тут же поставила его на место.
И вдруг появилось оно – воспоминание. Нет, все воспоминания. Они замелькали в голове подобно кадрам диафильма. Только эти образы и воспоминания воспринимались как-то неправильно. Они словно не мои, а чужие. Вот мама смеется, глядя свою любимую мыльную оперу. Папа, читающий газету. Лу, которая смотрит на меня свирепо. Я даже помнила, чем ее рассердила.
Но воспоминаниям чего-то недоставало! Да как такое может быть?
Я нахмурилась, поджала губы в попытке отвлечься от надоевшей головной боли. Сердце забилось чаще, немного закружилась голова, но мне не до подобных мелочей. Надо разобраться, почему все ощущается так… неправильно. Чтобы это выяснить, я собралась с силами, сосредоточилась, подавляя жуткую боль, снова охватившую тело.
И тут в дверях палаты появился папа с двумя кружками кофе в руках. Он лохматый, помятый, в неправильно застегнутой рубашке. Увидев меня, папа широко распахнул глаза, под которыми синели круги.
– Нора, – ошеломленно прошептал он, чуть не уронив кружки на пол. Кофе немного выплеснулся, хотя на стаканчиках были крышки. Папа неверными шагами обошел кровать, суетливо поставил напитки на столик, а затем ласково, но настойчиво потряс маму за плечо. Его голос дрожал:
– Она пришла в себя, Анна. Наша Нора в сознании.
Голос папы сорвался. Он заплакал. Руки у меня совсем ослабли, и я рухнула обратно на постель. По моим собственным щекам побежали горячие слезы. Всхлипывать очень больно, мне казалось, что я вот-вот не выдержу. Каждый всхлип отдавался во всем теле. Каждая слеза обжигала кожу, пока стекала на подушку.
Такого чувства я никогда раньше не испытывала. Мне было ясно: что-то изменилось. Что-то не так, как должно быть. Это не давало мне покоя, но я ничего не могла сделать. Я совершенно разбита, но цела. Как разбившаяся ваза, которую потом неправильно склеили по кусочкам.
Я лежала, закрыв глаза. Сердце отчаянно билось о ребра, будто запертый в темнице узник, жаждущий вырваться на свободу. Я пыталась успокоиться, но это до безобразия тяжело. Паника таилась во мне, там, внутри, однако… я не знала, чем она вызвана.
Возможно, это самое худшее.
Неожиданно кровать зажужжала, и моя голова сантиметр за сантиметром начала подниматься. Теперь я могла сидеть прямо, не напрягаясь. Жужжание прекратилось, наступила тишина.
Неуверенно приоткрыв глаза, я облизнула потрескавшиеся губы и взглянула прямо в лицо маме. На нем читались страх, надежда, любовь, отчаяние. У меня перехватило дыхание: все эти чувства такие явные, такие живые.
Столько чувств.
Столько всего испытано впервые.
Слишком много, слишком много, слишком много…
– Нора? Ты правда… в сознании? – задыхаясь, спросила мама.
Меня хватило только на слабый кивок, короткий и почти незаметный, но этого оказалось достаточно, чтобы мама просияла от счастья. Всхлипывая, она схватила меня за руку. Ладони у мамы такие теплые, ее прикосновения успокаивали. Только теперь я заметила, как холодны мои пальцы. Мама покрывала поцелуями мой лоб, захлебываясь слезами, а папа беспрерывно гладил ее по спутанным волосам.
– Что произошло? – хриплым тонким голосом поинтересовалась я.
Вопрос тут лишний. Перед глазами стояли образы, я давно знала, что произошло, только не могла взять в толк, почему. И неизвестно, как события развивались дальше.
В сознании всплыли лица Эллы, Тима, Йонаса. В глубине души я понимала, что надо бы спросить про них, побеспокоиться. Они мои друзья. Ну, вроде как. Сама не уверена.
– Позову доктора, – кивнув нам, папа вышел из палаты.
Мама достала из кармана джинсов скомканный платочек и вытерла слезы, размазав под глазами остатки туши. Левой рукой она все еще держала мою ладонь, а в правой – платочек, которым проводила по лицу. Мне неприятно – мама слишком сильно стискивала мои пальцы, однако в тот миг ей было это нужно. Она не могла отпустить мою руку.
Дверь распахнулась. Вместе с папой вошел мужчина, одетый во все белое, – он идеально вписывался в обстановку палаты. Кожа загорелая, волосы темные и глаза карие. «Может, у него испанские корни?» – предположила я. К чему вообще такие мысли? Какое это имеет значение?
У человека в белом высокие скулы и густые брови. Он серьезен, но взгляд у него добрый и открытый.
Незнакомец подошел к кровати. На несколько секунд задержал взгляд на Лу. Сестра по-прежнему спала. Вдруг она громко всхрапнула, и только тогда незнакомец заговорил:
– Замечательно, что ты пришла в себя, Нора. Как самочувствие?
– Вы мой лечащий врач?
– Да, так и есть. Я доктор Альварес. Ну, как ты себя чувствуешь?
– Мне… В целом неплохо?
Я вопросительно посмотрела на всех, кто был в палате. Да, конечно, у меня адские боли и ощущения какие-то странные, но я в порядке… Или лучше признаться, что больше всего мне хочется свернуться калачиком и зарыдать, потому что я сама себе чужая?
– Звучит так, будто ты не уверена. Голова болит?
Я на автомате коснулась затылка и прерывисто вздохнула: волос нет, лишь короткий ежик, поврежденная кожа и проволока. Я отдернула руку, будто обжегшись. Дыхание сбилось. Я дышала все чаще, у меня закружилась голова. Воздуха не хватало. Легкие словно сжались и не собирались расширяться. Прибор рядом вдруг запищал, и умолк, только когда доктор нажал какие-то две кнопки. Положив ладонь мне на лоб, доктор говорил что-то успокаивающее. Дышал вместе со мной.
– Вот так, продолжай. Да, то что нужно, дыши. У тебя отлично получается, – доносился до меня его голос. Я сосредоточилась на этих словах, дышала в унисон с ним. И постепенно начала успокаиваться.
Доктор Альварес отстранился и окинул меня вдумчивым взглядом.
– Не нужно бояться. Травмы зажили, как и ожидалось, ты пришла в себя, и это добрый знак.
– Что… В смысле, как?.. – В голове столько вопросов, но ни один я не могла сформулировать до конца, не то что вслух произнести.
Лу заворочалась, но не проснулась.
– Ты помнишь аварию? – Доктор Альварес пристально и внимательно наблюдал за мной. Родители тоже не сводили с нас выжидательных напряженных взглядов.
С трудом сглотнув, я кивнула.
– Да. Я все помню. Было утро, мы возвращались с вечеринки. Внезапно машину тряхнуло. Затем еще раз и еще… – прошептала я. С каждым словом, с каждым мелькнувшим воспоминанием мой голос становился все тише. На мгновение я закрыла глаза, спокойно вздохнула и выдохнула. Не хотела снова психануть. – И теперь я здесь.
Последние слова прозвучали равнодушно. Я всматривалась в лицо доктора, ожидая его реакции. Он слега поджал губы и непринужденно наклонил голову. Но я-то все видела. О чем он думал?
– Тебе больно?
– Да, – призналась я. Болит все. Голова, руки, спина, ребра. Даже думать больно.
Он кивнул, будто ожидал услышать такой ответ.
– Ты все правильно поняла. Вы с друзьями попали в аварию. С ними все хорошо, если хочешь знать.
Я нахмурилась, чувствуя странное беспокойство. Может, я ждала, что слова доктора всколыхнут что-то в моей душе. Однако ничего не произошло.
– С уверенностью говорю тебе, через неделю-другую ты точно вернешься домой. Рана на голове быстро заживает, все кости целы, но есть сильные ушибы. Особенно пострадали ребра с левой стороны. Твои друзья отделались синяками и испугом, а вот ты вылетела через окно, потому что не была пристегнута, и получила различные порезы и черепно-мозговую травму. Это вызвало отек.
Сбитая с толку, я смотрела то на родителей, то на доктора Альвареса.
– Проще говоря, твои друзья заработали алкогольное опьянение, набили несколько шишек и после обследования в больнице разъехались по домам. А ты получила очень тяжелую травму, давшую отек на мозг. Внутричерепное давление было до опасного высоким. Это привело к кровоизлиянию в мозг. Его размеры удалось выяснить только при помощи компьютерной томографии. Мы провели трепанацию черепа – проделали у тебя в голове отверстие, остановили кровотечение и откачали жидкость. Благодаря этому внутричерепное давление снизилось и быстро нормализовалось. Повязку сняли, а через несколько дней убрали скобы. Твое самочувствие позволило перевезти тебя из реанимации сюда. В ближайшие недели лучше воздержись от физической активности, особенно подразумевающей высокую нагрузку или представляющей опасность для себя. Сильный стресс тоже противопоказан. Операция прошла без осложнений, однако…
Он замялся. Почему?
– Учитывая тяжесть и особенность травмы, было решено ввести тебя в искусственную кому. Постепенно уменьшали дозу препарата и в конце концов совершенно его исключили. Ввиду обстоятельств можно сказать, что тебе невероятно повезло.
После этих слов мама снова тихо заплакала. Тон у врача такой, будто он рассказывал, что голубой цвет ему нравится больше красного. Лаконично. Бесстрастно. Буднично.
– Мне в голове просверлили дырку?
Из всего сказанного врачом я запомнила только это. Открыв рот, я прерывисто дышала. Меня бросило в жар. Это шок?
– Все в порядке. Все отлично зажило. Надеюсь, скоро ты снова станешь прежней.
Надеюсь… Надеюсь, он не ошибается.
– Искусственная кома? – пролепетала я. – Это было необходимо? И неопасно? Сколько я здесь лежу?
– С аварии прошло полмесяца. Я уже объяснил твоим родителям, что решение ввести кого-либо в искусственную кому хорошо обдумывается. Мы, врачи, никогда не принимаем его без причины. В твоем случае данная мера облегчила лечение после операции. Можно сказать, твой мозг перевели в спящий режим, и это было очень важно. Снизился риск необратимого повреждения, и в то же это время способствовало выздоровлению, потому что ты почти не двигалась. Основные функции твоего тела не работали. Не было волнения и боли. Согласись, несмотря на медикаменты, ты не чувствуешь слабости.
«Не правда ли?» – сквозило в его словах. Он прав, поэтому я кивнула, стиснув зубы. Было все еще больно, а затекшие руки и ноги стали слишком чувствительными.
Доктор Альварес взял меня за руку и загнул мои пальцы:
– Чувствуешь?
Я снова кивнула.
– Хорошо. Просто отлично.
Затем он подошел к изножью кровати, откинул одеяло и коснулся правой ноги – на левой спала Лу. Он щекотно провел по ступне колпачком ручки, и я дернулась.
– Вижу, здесь ты тоже чувствуешь. С речью проблем не возникало, верно?
– Нет. Говорить мне не сложно.
– Хочу еще раз подчеркнуть, что, по нашему мнению, операция прошла успешно. Пока мы не столкнулись ни с одним свидетельством обратного. Скажи еще кое-что: ты помнишь дату рождения?
Неожиданный вопрос доктора Альвареса заставил меня насторожиться.
– Сможешь назвать свое полное имя, адрес и чем ты занималась в день аварии? – поинтересовался он.
Кто-то просверлил у меня в голове дыру и ввел меня в искусственную кому… Я до сих пор под впечатлением от этого и с трудом сдерживалась, чтобы не закричать в голос. Почему доктор Альварес так невозмутим? Так спокоен. У меня внутри царил настоящий хаос. Хаос, отчаяние и сумятица.
Чувства. Столько чувств.
– Конечно! – запальчиво ответила я. – Нора Фрей, родилась шестого июня, а где я живу, вас не касается.
Он и так давно это знал. Сомнений нет, в больнице родителям пришлось заполнить какие-нибудь бумажки, а страховая компания прислала все мои данные.
– Верно, – доктор Альварес многозначительно улыбнулся. – Я задаю эти вопросы не из желания тебя обидеть, мне нужно исключить амнезию после аварии, отека или хирургического вмешательства. Так ты все помнишь? – он скептически смотрел на меня, следя за каждым движением, за каждой реакцией.
– Да, – заявила я и вполовину не так уверенно, как собиралась.
«Не знаю», – мелькнуло у меня в голове.
– Могут быть незначительные провалы в памяти, но беспокоиться не стоит. Воспоминания постепенно вернутся. В случае, если это не произойдет и ты почувствуешь неладное, пожалуйста, немедленно дай знать.
Я в очередной раз кивнула, избегая пристального взгляда доктора Альвареса, потому что больше не могла его выдержать.
– Остальные тоже в порядке? – быстро поинтересовалась я, меняя тему.
– В полном, – только и сказал доктор Альварес.
Папа что-то спросил, и после недолгого разговора, в который я почти не вслушивалась, доктор Альварес вышел из палаты. Теперь я осталась наедине с родителями и Лу, которая ворочалась, потихоньку просыпаясь.
К ноге снова прилила кровь, онемение прошло, но появилось болезненное покалывание. А я взгляда не могла отвести от младшей сестренки: она села, устало потирая глаза, сонно посмотрела на улыбающихся родителей. Повернув ко мне лохматую головку, Лу вдруг широко распахнула глаза и в изумлении приоткрыла рот. Ее губки задрожали, она крепко прижала к себе игрушку и замерла. А я вдруг осознала, что впервые по-настоящему на нее посмотрела.
Я отчетливо поняла, что Лу ко мне испытывает, и чуть не задохнулась от чувства, неожиданно всколыхнувшегося во мне. Тихо плача, Лу сидела у меня в ногах, а я недоумевала: почему она не подвигается ближе? Почему не обнимает меня? В моих воспоминаниях она постоянно это делала. А теперь почему-то нет… И все же я попыталась улыбнуться.
Я солгала.
Доктор Альварес спросил, все ли со мной хорошо, все ли я помню, и получил утвердительный ответ. Теперь очевидно, что это была ложь. У меня тысячи воспоминаний, некоторые, возможно, не связаны между собой. И да, есть небольшие провалы, однако я помнила свою жизнь. Видела ее кристально ясно. Тем не менее голосок в голове никак не умолкал. Он все твердил: «Чего-то недостает!»
«Мальчик, – вдруг осенило меня. – Мальчик и песок между пальцами…»
Резко подняв голову, я взглянула на родителей, пальцами сжала белое больничное одеяло.
– Я хочу увидеть Сэма.
3
Нора
Zoe Wees – Control
По лицу папы прочесть ничего невозможно, а вот мама очень растерялась.
– Сэма? – переспросила она ошеломленно, недоверчиво. – Ты про Сэмюэля Рабе?
Я снова посмотрела на сестренку, которая о чем-то крепко задумалась. Она уже вытерла слезы и тряслась не так сильно, как прежде. Лу сосредоточенно глядела то на меня, то на родителей, нахмурив лоб и прищурив уставшие глаза так, что они стали похожи на щелочки. Наклонив голову, она задумчиво поджала губки. И вдруг громко фыркнула.
От Лу меня отвлекла мама.
– Но ты не… Сэм ведь… – заикалась она.
И умолкла, когда вмешался папа. Он положил руку ей на плечо, заставляя замолчать, и расплылся в широкой улыбке.
Тогда что плохого было в моем желании?
– Я ему передам.
Я со вздохом кивнула, не обращая внимания на странное поведение мамы. Она тоже улыбнулась, сначала неуверенно, а затем все шире и шире. Обернувшись к папе, она накрыла его руку своею.
– Сэм? – раздался нежный голосок Лу. – Думаю, я его знаю. Да, я его помню, – она снова задумалась.
А почему бы и нет? Он есть почти в каждом моем воспоминании. Столько картинок, на которых мы вместе, ничего удивительного, что Лу и родители его тоже помнят.
– Пойдем, малышка, пусть сестра отдохнет.
– Но, папочка, Нора и так долго спала.
Теперь улыбка тронула и мои губы. Да уж, не поспоришь. Судя по всему, я провела во сне очень много времени, но все равно чувствовала себя такой уставшей, будто не спала вообще никогда.
– Как насчет мороженого? – отвлек сестренку папа и, не дожидаясь ответа, взял ее на руки.
При слове «мороженое» Лу просияла. Обещанное лакомство заставило ее позабыть обо мне. Ну кто в восемь лет не питает слабость к мороженому?
Поднявшись, мама убрала за ухо волосы. Она какая-то бледная. В воспоминаниях она выглядела иначе.
– Я… – тихо начала мама.
– Все хорошо. Не беспокойся, иди с ними, – перебила я, желая облегчить ей задачу. Только слепой не заметил бы, что мама очень устала. Я боялась, что она лишится рассудка, если проведет в этой стерильной пустой комнате еще немного времени. Я и сама близка к сумасшествию, хотя находилась в сознании какие-то полчаса.
– Отправляйся домой. Возьми такси, отдохни. Мы с Лу полакомимся мороженым, я еще раз переговорю с врачом и позвоню Сэму, – папа устремил на маму полный любви взгляд. Ей явно нелегко принять это предложение. Ее внутреннее противоречие почти видимо, ощутимо.
– Сколько ты уже здесь? – Я давно хотела об этом спросить.
– Все в порядке, правда! Я…
– С самой аварии, – неохотно признался папа.
Понятно, почему мама так плохо выглядела. По всей видимости, она уже много дней не спала и не мылась. И не ела. Она была здесь, беспокоилась.
Мне так жаль. Жаль. Это слишком…
Запершившее горло свело спазмом, а на глазах навернулись слезы. Снова! Я как человек, который плывет по морю в дырявой лодке и пытается починить ее с помощью всего, что подвернется под руку. Но всего этого мало, недостаточно.
– Мне жаль, – задыхаясь, прошептала я. И оказалась в объятиях мамы. Она была рядом, гладила меня по спине. Говорила, мол, все будет хорошо, она рада, что я вернулась.
Мама с усилием оторвалась от меня, собрала вещи и, тихо плача, вышла из палаты вместе с папой и Лу.
– Скоро вернемся, – пообещал папа прежде, чем закрыть дверь.
Теперь, оставшись в одиночестве, я глубоко вздохнула. Теперь семьи здесь нет, и хаос чувств в душе начал успокаиваться. Будто он решил поспать, отдохнуть. Однако хаос не исчез навсегда. Он вернется.
Каждый предмет мебели, каждая деталь здесь оказывали на меня разное впечатление. Я окинула палату взглядом и вдруг заметила на противоположной стене небольшую картину. Она висела над маленьким столиком и стулом с мягкой обивкой. На ней было изображено дерево. Картина – единственное яркое пятно, только на ней совсем не было белого цвета. С каждой минутой в палате становилось все холоднее, она внушала странное чувство, которое прочно угнездилось во мне.
Холодно.
Закашлявшись, я натянула одеяло повыше. Как бы подавить это странное чувство? Повернув голову направо, я посмотрела в окно. Небо заволокли темные, плотные тучи. От взгляда на них делалось жутко. Полная противоположность белизне палаты. Они очень холодные, но почему-то казались живыми.
Я наблюдала за постоянно менявшимися тучами. Глаза слипались. Тучи словно песня или фильм, от которых клонило в сон.
– Она спит. Давай заглянем позже, а пока позволим ей отдохнуть.
Я знала, чей это голос. Папа вернулся. Я дремала с закрытыми глазами: не спала и не бодрствовала.
Другой голос ответил, что хочет остаться. Он тоже казался удивительно знакомым и чужим одновременно, и я не представляла, что делать, как на него реагировать. Поэтому лежала и выжидала.
Все тихо. Слышно только, как стучало мое сердце, и как юноша, которому принадлежал другой голос, мерил шагами палату. Не выдержав, я открыла глаза. И увидела Сэма.
Он правда здесь. На нем синие джинсы, болтающиеся на бедрах, мешковатый свитер. Волосы у Сэма немного длиннее, чем в моих воспоминаниях, а вот глаза прежние. Такие же большие и голубые. Смотрели пристально. Я с трудом оторвалась от его глаз. Мне хотелось рассмотреть Сэма целиком. Я разглядела с десяток веснушек, и это только у него на носу. Сэм стройный и жилистый, но не такой, как раньше. Я помнила его очень худым, щуплым. Вырос? Еще как. Когда это произошло? Почему у меня всего лишь одно-два смутных воспоминания о том Сэме, стоявшем передо мной сейчас? Короткие, мимолетные фрагменты, смазанные картинки. Но не больше.
– Я подожду за дверью, – сказал папа.
Я не обратила на него внимания. Меня целиком и полностью занимал Сэм.
Сэм не издал ни звука, даже в лице не поменялся, однако я ощущала, что он тоже меня разглядывал. Знать не хочу, что именно он видел: если я выглядела так же, как себя чувствовала, надо было попросить Сэма уйти. Мне неприятно. Вид у меня наверняка был жуткий. Однако это роли не играло. Это не важно.
Взяв стул, стоявший у столика под картиной с деревом, Сэм сел к окну: по небу все неслись свинцово-серые тучи.
Я не могла выдавить из себя ни слова. Сказать бы: «Привет» или «Здорово, что ты здесь», но ничего не получалось. Даже улыбнуться, потому что лицо словно окаменело. Думаю, Сэму было не легче. И все же мы не сводили друг с друга глаз. Смотрели и смотрели. Меня охватило одно из сотен чувств, которые я испытала, придя в сознание.
Чувство глубокое, захватывающее, мощное.
Оно подобно возвращению домой.
В тишине, повисшей в палате, нет покоя. Нет, она кричащая, дикая, бурлящая. И несмотря на ее громкость, я не понимала, что она пыталась мне сказать.
– Почему ты захотела меня увидеть?
Сэм вдруг заговорил, и это застигло меня врасплох. Его слова меня потрясли. Он спросил так, будто в моем желании было что-то необычное и странное, может, даже удивительное. Что-то неправильное. Голос Сэма стал ниже, но не утратил той мягкости, которую я помнила.
– Потому что…
«Потому что я тебя помню», – собиралась ответить я. Помню лучше, чем все остальное. С Сэмом связаны хорошие воспоминания.
По непонятной причине я передумала и, проглотив эти слова, объяснила:
– Потому что ты мой друг.
Сэм недоверчиво уставился на меня, приподняв темные брови. На его лбу пролегли две-три складки. Ответ его явно поразил. Сэм открыл рот, будто собираясь что-то ответить, но затем задумчиво поджал губы.
Мы молчали.
Я заметила, что ямочка на левой щеке Сэма стала глубже.
– Ты в порядке? В смысле… – со вздохом взъерошив свои светло-русые волосы, Сэм опустил руку на колено. – Твой отец полагает, что все хорошо, но… Ты правда в порядке?
Дело не в том, что он сказал, а как он это сделал. Он не сводил с меня своих голубых глаз, к радужке становившихся серыми. Сэм глядел на меня слишком серьезно. Узкое выразительное лицо было обращено ко мне. Эти слова, этот внимательный пронизывающий взгляд, этот мрачный голос, этот вопрос тяжелым грузом легли на грудь. Они давили, мешали дышать.
«Да, я в порядке!» – хотела закричать я. Просто: «Да!» Но не получалось. Что-то внутри удерживало слова, не давало им сорваться с губ. Что-то внутри останавливало меня. Оно в панике трясло головой, будто говоря: «Это не так, ты не в порядке». Однако я не верила. Не желала верить. Я в порядке.
Сэм наблюдал за мной, смотрел слишком пристально.
А я? Раз не могу сказать: «Да», значит, кивну… Хотя моя затекшая шея была резко против. Я все же кивнула, и Сэм принял такой ответ. Я поняла, что он не до конца мне поверил. Сэм как открытая книга. Однако он молчал, уставясь на пальцы, которые нервно заламывал.
– Что ты помнишь? О нас с тобой.
– Многое, – напустила туману я, тяжело сглатывая. Во рту липко, а язык ворочался с трудом.
– Достаточно много? – хрипло уточнил Сэм.
Достаточно?
В каком смысле?
Я лихорадочно размышляла, с чего он вообще задал этот вопрос. Нет, что-то я упустила. Иначе и быть не могло. Иначе почему Сэм спросил… Я в нерешительности нахмурилась. Мы поругались? Я принялась копаться в памяти, пытаясь найти ответ на это «достаточно» и на весь вопрос в целом. Одну за другой откладывала в сторону картинки, на которых был Сэм. Воспоминаний много. Но все они бесполезны. Ничего примечательного. Почему так? Что не так с воспоминаниями?
Я словно остановившиеся часы, словно ястреб со сломанными крыльями. Словно зебра без полосок или дерево без корней.
Вот картинки, отчетливые и яркие. Они навсегда останутся с нами. Мимолетные кадры прошлого. Но ценными и особенными воспоминания становятся лишь благодаря чувству, с которым мы их связываем. Чувству, похожему на музыку. Мелодия, прикрепленная к воспоминанию.
Ее нет.
Картинка – это лишь картинка. Картинки кружились у меня в голове немые, бессвязные и не могли дать ответ.
Ну, конечно! В эту секунду меня осенило. Вот почему ощущения такие странные. Теперь ясно, почему после пробуждения на меня нахлынуло такое великое множество чувств, отчетливых, мощных. Теперь я поняла, в чем загвоздка.
В отчаянии, в шоке я уставилась на Сэма. Из глаз покатились слезы, щеки пылали, в груди жгло. Ничего не в порядке. Вообще ничего. Я солгала, сказав, что помню себя. Это не так. Я не помнила, что чувствовала, когда мама испекла мне на шестнадцатилетие любимый пирог. Что чувствовала, когда впервые поехала на велосипеде. Не знала, почему плакала, получив от родителей в подарок на десять лет морскую свинку. Я грустила? Мне хотелось чего-то другого? Или то были слезы радости?
Все, что я когда-либо чувствовала… исчезло.
Я сажусь на койке, ошеломленная и подавленная.
– Помоги мне, Сэм, – с мольбой прошептала я.
Он не ответил.
Я видела, как он задумался, заметила, как он понял: что-то не так. Не выдержав этой оглушительной тишины и взгляда Сэма, я закрыла глаза, сделала несколько глубоких вдохов. «Все вернется на круги своя, – мысленно заверяла я сама себя. – Я снова стану прежней Норой. Сломанные вещи не всегда бросают и выкидывают. Иногда сломанное удается привести в порядок, починить. Спасти».
Вдох, выдох.
Я скомкала в пальцах одеяло.
Все будет хорошо…
– Почему именно эта мелодия? – сиплым срывающимся голосом поинтересовался Сэм.
Глаза открылись будто сами по себе. Сбитая с толку, я мысленно повторила слова Сэма. О чем он?
– Какая мелодия?
– Которую ты только что напевала.
Я в замешательстве уставилась на Сэма. Я что-то напевала?
– Ты даже не заметила, – догадался Сэм. Наклонив голову, он скрипнул зубами. И вскочил, разрушая тем самым иллюзию покоя и безмятежности, которые излучал до этого. Сэм ходил туда-сюда по палате: он то хватался за голову, то прятал в ладонях лицо, то потирал шею. И выражение его лица – вообще-то их были тысячи сразу.
Я осторожно окликнула его:
– Сэм?
Я в растерянности, не хватало еще, чтобы Сэм тоже запутался.
– Дай мне секунду. Одну малюсенькую, – процедил он, будто слова причиняли ему боль. Его плечи, грудь вздымались и опускались в такт участившемуся дыханию.
И вдруг я задышала вместе с ним. Часто хватала ртом воздух, будто мне не хватало кислорода. Неважно, как глубоко я дышала – все равно задыхалась. Легкие горели.
Страх проник в меня, смеялся надо мной: «Не жди от него помощи, тебе не стать снова целой. Ты сломана, и никто тебя не починит. Ни он, ни ты сама».
– Нора? Нора! Ты меня слышишь?
Сэм больше не метался по палате, он вдруг оказался рядом с моей койкой. В его глазах плескалась тревога. Я попыталась сморгнуть пелену паники. Дышать нечем…
